Мнения: Маринэ Восканян: Посткрымские ожидания

Присоединение Крыма задало крайне высокую планку ожиданий народа от власти («ведь могут, если хотят»). Люди ждут, что это не просто разовый «взбрык» против мировой системы, где Россию стремятся выдавить на периферию. А напротив, первый шаг к осознанной политике больших стратегических целей. 18 марта исполняется два года с того дня, когда Крым вошел в состав России. Это событие уже стало одним из важнейших моментов российской истории – но не потому, что изменились территориальные границы России. Случаев, когда в мире менялись границы государств, не сосчитать. Вся история человечества только и состояла из бесконечного изменения границ, возникновения и исчезновения государств. Безусловно, присоединение Крыма полностью изменило геополитический статус постсоветской России, и в основном вокруг этого факта и строятся сегодня оценки этого события, как в России, так и в мире. Но за пределами самой России мало кто может понять, что Крым и «русская весна» в целом дали людям с точки зрения мироощущения и самоидентификации. Впервые за много лет, вероятно, впервые с момента распада СССР (а скорее всего, точку отсчета можно отодвинуть куда дальше – поздний СССР уже далеко не у всех своих граждан вызывал чувство исторической сопричастности), общество смогло найти для себя ответ на вопрос: «Кто мы?». С Крымом как географическим объектом это не связано вообще. Здесь нужно четко различать: Крым – это вовсе не тот случай, когда имеется спорная территория, борьба за нее длится годами и становится частью менталитета нации. Многие ли в России десятилетиями мечтали о возврате Крыма? В большинстве своем еще года три назад о нем вообще вспоминали лишь в контексте отпуска на черноморском побережье. С другой стороны, если представить фантастическую ситуацию, когда в состав России вошло бы, например, при каких-то аналогичных обстоятельствах Приднестровье, возник бы в обществе в этом случае некий «приднестровский консенсус»? И да, и нет.

Общество смогло найти для себя ответ на вопрос: «Кто мы?» (фото: Макс Ветров/РИА Новости)

То есть возник бы с точки зрения поддержки людей, считающих себя частью Русского мира. Но приобрело бы это такие же экзистенциальные масштабы, как с Крымом, или нет, сильно зависело бы от того, кто был бы в этой ситуации противником. Но прежде чем говорить о крымском консенсусе и его сегодняшней судьбе, имеет смысл немного вернуться назад. Чем были 2000-е годы для России? Для населения это было время, когда остались позади безумные 1990-е. С материальной точки зрения миллионы россиян стали жить лучше, отрицать это невозможно. Да, не надо идеализировать достижения России в этот период – средства, полученные от высоких нефтяных цен, не были использованы для модернизации экономики, не была проведена реиндустриализация страны, много где продолжалось просто проедание советского наследства. Однако жизнь в 1990-е и 2000-е просто несравнима. И не только в материальном смысле – в стране закончился хаос, появилась та самая стабильность, которая так редко посещает Россию. Но если мы посмотрим на идейно-мировоззренческое наполнение этого периода, то увидим, что, в отличие от кошельков, эти лакуны ничем не заполнились. Возможность заработать денег и жить в более-менее предсказуемой внешней среде – это хорошо, но недостаточно. Когда целью развития было провозглашено благополучие среднего класса (а было и такое), это было, как ни странно, проявлением глубочайшего тупика. По сути, это был перепев вечной песни либеральной интеллигенции о «нормальной стране», с хорошими дорогами, вежливыми чиновниками и главное, без каких-либо идеологических или, не приведи бог, имперских амбиций. Казалось бы, ну что в этом плохого? И вроде бы к тому все и шло. Вспомните то время середины 2000-х, когда аполитичность населения была просто полной. У московской интеллигенции, которая потом полюбила ходить на Болотную или как минимум морально сочувствовать, была в ходу шутка: «А кто такой Путин?», мол, не знаем такого, нам не до этого. Социологи рассказывали, что тема политики вызывает такое отторжение, что люди вообще не хотят о ней говорить. Все были заняты самореализацией, зарабатыванием денег, привыкали ездить за рубеж и чувствовать себя там как при поездке в соседний район – это неважно, в Анталию ли ездили или в Лондон, главное, что это становилось чем-то обыденным. На политическом поле доминировала ЕР все с тем же лозунгом стабильности «за все хорошее против всего плохого». И всем это было абсолютно безразлично, поскольку не мешало ничему, фрондировавшие могли проголосовать за КПРФ или «Яблоко». Столичные клерки маялись, чем бы заняться, когда деньги есть, но как-то маловато драйва. Стало модно увлекаться чем-нибудь экстремальным, а Сергей Минаев написал знаковую книжку Духless, которую слишком поздно экранизировали, как раз к тому моменту, когда стало ясно, что вопрос бессмысленности благополучной жизни уже неактуален – она кончилась.  Внешний мир до какого-то момента благоволил. Особенно во время президентства Дмитрия Анатольевича Медведева. Но лишь на внешнем уровне – русских туристов скорее приветствовали, на российский рынок западные фирмы работать приходили. Геополитические же задачи отрывать от России постсоветское пространство выполнялись, так сказать, в штатном режиме. По принципу, что не Москву же об этом спрашивать, тем более что она ничего в ответ не делает. Критиковать за недостаточное развитие демократии тоже не переставали. После событий в Осетии 2008 года и особенно возвращения в 2012 году в Кремль Путина все встало на свои места – на Россию началось целенаправленное давление, в западных медиа разверзлись потоки русофобии. На этом фоне вектор аполитичности населения и рефрен стабильного развития без всякой идеологии у власти стали меняться – власть начала кооптировать консервативные посылы, которые ранее циркулировали лишь в среде патриотической оппозиции. Население отвлеклось от шопинга и телевизора и стало определяться, за «болотных» оно или за «государственников». Но это самоопределение казалось делом совершенно внутрироссийским. В отличие от последующих через пару лет украинских событий оно не позволяло определить свое место в мире и не раскалывало общество по-настоящему (хотя тогда казалось именно так). Участники болотных митингов и их противники спокойно могли вместе выпить, обсудить свои разногласия на предмет, должен ли Путин уйти из Кремля, разругаться и посчитать себя теперь врагами. Точнее, один другого посчитал бы оболваненным кремлевской пропагандой, а тот своего оппонента соответственно – недалекой жертвой либеральных идей, не понимающей, к чему они ведут.  А потом случился Крым и «русская весна». Как мы понимаем из дня сегодняшнего, все эти либерально-патриотические разногласия того периода были просто светской беседой по сравнению с обсуждением вопроса: «Есть ли фашизм на Украине» или «Виноваты ли сами жертвы 2 мая в том, что их сожгли?». В случае с украинским национализмом и его действиями на Украине возник водораздел, где никакого диалога быть уже не может. Ответ на вопрос «Кто мы?» и «За что мы?» в России общество смогло сформулировать потому, что предельно ясно увидело, кто находится на противоположной стороне. С моей точки зрения, ключевую роль в отношении россиян к постмайданной Украине сыграл тот факт, что новая украинская идеология в качестве своих исторических символов избрала Бандеру и ОУН-УПА, которые в глазах российского населения однозначно являются пособниками нацистов. Сторонники «исторической объективности» могут много говорить о том, что это все было в контексте национальной борьбы, но, как и в случае с российскими коллаборационистами-власовцами, народное сознание никаких оправданий никому не даст. Более того, если мы спросим, к кому россияне относятся хуже – к ветеранам ОУН-УПА (и их прибалтийским «коллегам») или к бывшим солдатам Вермахта – к немцам будет куда меньше ненависти, потому что Германия эту страницу своей истории не прославляет, а напротив, считает ее позорной и стремится доказать, что такое никогда не будет возможно снова. Впрочем, тот факт, что и Европа и Германия спокойно закрывают глаза на все, что происходит в Киеве последние два года, сильно подорвал имидж Европы в России, если не сказать жестче – обнулил. Те, кто поддерживают или якобы не замечают националистические «перегибы» украинской власти, ставят себя с ней на одну доску. Что тоже сыграло в формировании «крымского консенсуса» важную роль. Стало вполне ясно, что друзей и партнеров на Западе не просто нет, если кто-то еще в этом сомневался, а что в своем противостоянии с Россией те, кто определяет западную политику, готовы дойти до предельной степени цинизма – чего, может быть, не все ожидали. По крайней мере, еще пару лет назад в соцопросах россияне европейцев, в отличие от США, действительно маркировали как просто соседей и деловых партнеров. Но если бы отмежевание от России шло на Украине исключительно с мотивом «европейского выбора», такой кристаллизации выбора для русских бы не произошло. Другое дело, что без использования радикальных националистов и неонацистов киевский режим прийти к власти просто не смог бы. Символически он вобрал в себя именно ту энергию животной ненависти ко всему русскому и советскому, которая у россиян пробудила в ответ пласты исторической памяти такой же силы. Очень важно, что украинская русофобия одновременно и «советофобия». Все эти глумления над советской символикой и исступленные сносы памятников Ленину еще больше вызывают ассоциации с событиями Отечественной войны. Здесь и возникла та «точка сборки», которую теперь называют «крымским консенсусом». Во-первых, стало ясно, что всех объединяет. Не то чтобы в России всем были дороги памятники Ленину, но когда их валят неофашисты, это атака не на коммунистическое прошлое, это атака на всех, для кого СССР является родиной и кто не готов отказаться от своих отцов и дедов. Кстати, независимо от национальности. Во-вторых, оказалось, что государство и власть эту точку зрения разделяют и с присоединением Крыма пошли на беспрецедентный шаг, не считаясь с мнением «западных партнеров» – тоже, пожалуй, впервые за всю постсоветскую историю. С учетом того, как много западные партнеры сделали для подготовки Майдана и какая риторика в адрес России шла со стороны западных СМИ последние несколько лет, присоединение Крыма стало таким финальным ответом и на это, и вообще на все действия Запада. Начиная с 1991-го. И это тоже определило тот патриотический подъем, который возник в ходе «русской весны». То есть энергетика крымского консенсуса определилась двумя важными частями. Первая – общество ментально встало на сторону Русского мира против тех, кто провозгласил себя наследниками сил, хотевших и русскую, и советскую цивилизацию уничтожить. И вторая – общество поддержало идею самостоятельных жестов во внешней политике, без оглядки на одобрение или неодобрение Запада. В каком-то смысле и тут в глазах народа это был некий реванш и возврат к тому времени, когда сильный СССР вел свою внешнюю политику так, как считал нужным, а не под чужую диктовку. Фактически, удалось направить в одно русло два потока, что дало синергетический эффект. И вот теперь возникает вопрос: а был ли этот эффект использован? И какие он имеет последствия для власти? Есть коротко – то нет, использован он не был. Похоже, что крымский консенсус постигнет та же судьба, что и нефтяные деньги 2000-х – можно было превратить в базу для прорывного развития, но обошлись поддержанием стабильности. Присоединение Крыма задало крайне высокую планку ожиданий народа от власти («ведь могут, если хотят»). Не в том смысле, что власть обязана обеспечить всем безбедную жизнь – как раз с потерями от санкций и падением доходов люди морально готовы справиться, и были бы готовы и на куда большие потери. Но при условии, что увидели бы, что Крым – не просто разовый всплеск и «взбрык» против мировой системы, где Россию стремятся выдавить на периферию. А напротив, первый шаг к осознанной политике больших стратегических целей – как в стране, так и на мировой арене. Вопрос, что радикальные прорывные действия – это риск, а риск – это ответственность. И без гарантий. Можно рискнуть изменить полностью экономическую политику, запустить масштабные программы поддержки отечественных производств. А можно доприватизировать недоприватизированное и продолжать не давать денег в экономику, как поступает наш экономический блок правительства. Можно и дальше урезать социалку, сокращать число медучреждений и переводить образование на платные рельсы. Сидеть и ждать, когда цены на нефть станут выше. Для такой политики появившиеся у россиян «посткрымские ожидания» чрезмерны и не нужны. Так же, кстати, как и ожидания по поводу судьбы Донбасса. Итогом прагматического торга России с Западом стали минские соглашения, а ведь сначала многие были уверены, что Россия если и не присоединит ЛНР и ДНР, то признает их независимость. Но одно крымский консенсус показал ясно и четко – есть цели и идеи, которые способны объединить общество и стать для него источником энергии и веры в себя. Некоторые из этих идей давно похоронили вместе с СССР, а они, оказывается, вполне живы. Было бы весьма неверно считать это просто абстрактным кредитом доверия власти, дающим карт-бланш на любые действия. Как кажется, все обстоит как раз наоборот, этот кредит доверия будет сильно зависеть от того, насколько Кремль сумеет своей политикой ответить на ценностный запрос общества. Делать вид, что такого запроса не существует, уже не получится.

Теги:  территория, Россия, Крым, общество