«Пир» в Театре Романа Виктюка: между «Случаями» и расстрелом

В начале октября в Театре Романа Виктюка прошла первая премьера после смерти основателя. Новый худрук Денис Азаров представил спектакль «Пир», поставленный по произведениям обэриутов.

— Не поймут, — горестно сетовала подруга, стоя в очереди в гардероб после премьеры «Пира» в Театре Романа Виктюка, — Это же надо знать все их биографии, стихи их понимать!
«Их», то есть великих советских обэриутов, на чьих творениях основан «Пир», мы с подругой спешно начали изучать в метро по дороге в театр. Ни она, ни я не могли похвастаться детальным знанием биографических данных, личной жизни и собственно творчества этих печальных детей позднего советского авангарда. Краткий курс молодого литературоведа продолжался уже в зале, когда нам вручили программку. Последняя оказалась в прямом смысле образцом полиграфического искусства и содержала не столько сведения о спектакле, сколько обзор жизни и творчества обэриутов. Вместе с программкой выдавали небольшую книжицу, где в виде чудесно исполненных комиксов предлагалось несколько «Случаев» Даниила Хармса. На книжице крупными буквами значилось: «Придя в наш театр, забудьте все то, что вы привыкли видеть во всех театрах!» Спешно ликвидируя безграмотность в части обэриутского творчества, мы не могли с этим не согласиться. В самом деле, когда идешь в театр, как-то не рассчитываешь на то, что для понимания происходящего на сцене потребуется глубокий филологический экскурс. К этому экскурсу готовы были не все. Пока мы листали программки и сверялись с «Википедией», другие зрители беспечно потягивали кофе в театральном буфете. Мы смотрели на них с некоторой завистью.

Впрочем, в первой части спектакля ничто не предвещало литературоведческих сложностей. Сочно гримированные клоуны, фокусники, конферансье и прочие цирковые персонажи эффектно разыгрывали знаменитые хармсовские репризы. «Тюк!» — комментировал русский интеллигент попытки соседской дамы разрубить полено. «Опять об Пушкина!» — вопил комически утрированный Гоголь. «Нас всех тошнит», — жаловался некий театральный деятель с густо нарумяненными щеками. Это тот Хармс, которого знают все, визитная карточка обэриутов. Та часть их небольшого наследия, где еще смешно, уже странно, но пока еще не страшно. «Случаи» перебивались очаровательной пантомимой с фокусником, распиливающим ассистентку. В зал брызгала кровища, распиленная ассистентка орала благим матом, гремели бравурные марши, по сцене бегали клоуны, размахивая тряпичными кишками, вырванными из тряпичных жертв специфического обэриутского юмора. В общем, как сказал бы Хармс, в зале царило веселое оживление. Оживление, однако, смешанное с настороженным недоумением: «Случаи», сотни раз слышанные в разных версиях, не могли быть поводом для полноценного спектакля. Это был только пароль для входа. Дальше волшебные двери должны были открыться и…

Попытки поставить Хармса на сцене всегда упираются в тот факт, что когда пароль произнесен и дверь открывается, то за ней должно быть что-то. Уже не Пушкин, спотыкающийся о Гоголя, и не выпадающие из окон старухи. Что-то, что обнаруживало бы вовсе не комизм, а трагедию обэриутов и того страшно изломанного времени, которое они так мучительно пытались описать и понять.

Надо сказать, что Денис Азаров, ставя свой первый спектакль на сцене вверенного ему в самом конце ковидного 2020 года Театра Романа Виктюка, решил зайти с козырей. Он уже дважды работал с текстами группы ОБЭРИУ (Объединения реального искусства, созданного Хармсом в 1927 году). В Гоголь-центре Азаров ставил «Елку и Ивановых» и в Ярославском театре драмы им. Ф. Волкова — «Бред вдвоем» по пьесе Ионеско и стихотворениям Хармса. В момент назначения худруком Азаров так сформулировал свое кредо: «Прийти в авторский театр, созданный яркой уникальной личностью, и не растерять накопленное, а приумножить его». Вполне вероятно, что обэриуты были оптимальным вариантом для освоения новой театральной площадки.

Но как бы прекрасно в литературном отношении ни было литературное наследие этих поздних детей русского авангарда, длинной филологической справкой в театре не обойтись. Нужен еще и сам театр, то есть соединение театральной формы и общечеловеческого содержания.

После прелестной преамбулы, где с театральностью формы и цирковой эффектностью все было отлично, настал момент истины. Занавес наконец открылся, и зрители оказались в осеннем безлиственном лесу. Под голыми стволами бутафорских деревьев разыгрывалась сцена, остро напоминавшая евангельскую тайную вечерю: стол, который сервировали перешедшие из первой части Гоголь и Пушкин, окружали девять персонажей из круга обэриутов. Если цирковая интермедия поражала жизнерадостным хаосом, беготней и яркостью костюмов, то вторая часть действа погружала зрителя в предвечернюю почти сонную неторопливость. Густо усыпанная крупной стружкой сцена замедляла движения актеров. Блуждающие между стволами условные Заболоцкий, Хармс, Введенский и прочие читали собственные стихи и совершали условные жесты вроде залезания на деревья и разнообразных перемещений вокруг стола. В этот момент зрительный зал ощутил острую потребность пролистать программку, без которой разобраться в именах персонажей было бы затруднительно. Подруга, не любящая загадочность, поступала просто: как только очередной обэриут со сцены начинал читать стихи, она забивала первую строчку в телефон и таким образом определяла авторство. Нехитрая технология позволила установить, что вот эта фигура в пиджаке есть Александр Введенский, а вот эта в шапочке — Яков Друскин. Эта красивая девушка, читающая стихи на французском языке, — первая жена Даниила Хармса Эстер Русакова.

Стихи, перемешанные с прозаическими отрывками, складывались в подобие диалогов: «И долго вы были в бессознательном состоянии? — До окончания гимназии…» В какой-то момент зритель уже готов был поверить в величие русской словесности и забыть, что он в театре. Но все-таки это был театр, а не литературные чтения. Да, погрузившись в хаос жизни, обэриуты заглянули за грань формы, а значит, и смысла. Да, обэриутский парадокс повисал над бездной отчаяния и в этой неустойчивости обретал бессмертие. И все же двухчастная природа спектакля Азарова обнаружила не только трагизм обэриутской поэзии, но и трагическое несовпадение театральной формы с авангардным поэтическим содержанием. Весь театр остался в интермедии. Вторая, и главная, часть спектакля осталась висеть в полной неопределенности в окружении безлиственных дерев.

В 1941 году Яков Друскин уехал в эвакуацию из осажденного Ленинграда с чемоданом рукописей своих друзей-обэриутов. Форма, избранная режиссером, предполагала, что спектакль может длиться, пока чемодан не будет прочитан весь. Но Азаров пожалел зрителей. Финал наступает уже через полтора часа. Так как никакого внятного действия, кроме эпизодического залезания на деревья, на сцене не происходит, то и прервать читку оказывается несложно: из-за кулис выходят люди в телогрейках и расстреливают обэриутов из винтовок. Актеры падают, потом встают и выходят на поклоны. А зритель отправляется в гардероб с неприятным сознанием собственного невежества, говоря себе: «Надо бы, наконец, почитать обэриутов!»

— Не поймут, — вздыхала подруга, переживая за молодого режиссера и, наверное, была права. 

Фотографии предоставлены пресс-службой Театра Романа Виктюка. Автор фото — Владимир Яроцкий.