ГУЛАГ: женский взгляд. 120 лет Евгении Гинзбург

20.12.2024 19:09

ГУЛАГ: женский взгляд. 120 лет Евгении Гинзбург

Это автобиография человека, прошедшего через советские тюрьмы и лагеря, Лефортово и Колыму. И это особый, женский взгляд и опыт.

Есть немецкие акценты в этом сюжете. И я здесь о них скажу. Один из них такой. В 1969 году 50 тысяч экземпляров книги Гинзбург были заброшены с Запада на воздушных шарах над ГДР. Такая специфическая «идеологическая диверсия». Книга как инструмент «психологической войны»…

Читайте также: Власть Пространство Насилие

Заложники утопии?

В чем отличие этого взгляда на пограничный опыт? То есть взгляда Евгении Гинзбург, написавшей о пережитом, от точки зрения, понимания других авторов, оставивших книги о ГУЛАГе: Солженицына, Шаламова, Разгона?

Дети утопии проходят критический курс лечения от нее. Исходно каждый из них (не уверен в Солженицыне) определял себя личностно исходя из утопии, а прошлое и настоящее, с этой утопией не совпадавшее, казалось унылым бредом неодухотворенной материи. Утопия эта была в значительной степени спиритуальной. Гинзбург, Шаламов, Разгон записывали себя в прорывную бригаду тех, кто из ужаса и бреда жизни собирались произвести нечто прекрасное и небывалое.

Этой самоидентификации пришлось пройти сквозь полосу испытаний, которые у каждого из них привели к своим, особым результатам.

В чем особенность Евгении Гинзбург, какой мы видим ее в мемуарах?

У нее отмирает слепая идейность. Она перестает определять для автора ее сущность, перестает давать генеральный смысл существованию.

Что же приходит взамен и из чего состоит теперь ее личностное начало? Во-первых, это рефлексы сочувствия и соучастия в судьбах людей, которые оказались рядом. Они построены во многом на традиционном интеллигентском сострадании человеческой беде, народному горю. Во-вторых, это долг памяти. Она поклялась выжить и запомнить. А запомнив, рассказать. По крайней мере, так задним числом, из 60‑х годов, Гинзбург себя описывает. И это выглядит убедительно.

После освобождения и «реабилитации» Гинзбург поначалу даже вернула себе членство в партии. Но оказалась свободна от самодовлеющей идеологической одержимости. Она, наверное, мыслила себя скорее этаким левым гуманистом на европейский манер. Может, и утопическим, но в очень вегетарианском варианте «еврокоммунизма» / «социализма с человеческим лицом». Но это даже оказалось не главным, не столь важным для настоящего дела ее жизни: мобилизации больной памяти.

Возможно, от других мемуаристов ее отличает и очевидная для меня базисная социальная забота: книга пишется и кочует по московским журнальным редакциям, потому что «этого не должно повториться»! Она хотела изменить общество и власть. Хотя все меньше, пожалуй, в эту метанойю верила.

Жена врача-католика

Я читал, что в последние зрелые годы она стала католичкой, следом за мужем, немцем Антоном Вальтером. Они познакомились и сблизились в лагере.

Если вспомнить, что радикальная версия ее воспоминаний называлась «Под сенью Люциферова крыла», то это выглядит связно: религиозная оценка исторической конвульсии.

Эту версию она уничтожила «страха ради иудейска» в середине 60‑х, когда началась волна ресталинизации в СССР: симптом той травмы, с которой она продолжала жить. Как и подчеркивание того обстоятельства, что первое издание книги вышло на Западе против ее воли, без спроса.

Книга эта замечательна величиной и разнообразием опыта, а также тем, что он сконцентрирован, как я уже сказал, не столько на идейной фанаберии, сколько на экзистенциальном самопереопределении. Это не уникальный в мировой тюремно-лагерной литературе вектор. Но это хорошо переданный личный опыт.

Проект советского человека, исходно утопически нереализуемый, все же вчерне состоялся в ее молодости как идейное горение, возвышающее над реалиями жизни. От этого осталась, по сути, лишь та смысловая канва, которая была у русских интеллигентов связана с чувством вины и долга, со служением ближнему – инверсия христианских чувств и практик.

Чтоб устоять, нужно было переназвать, переопределить себя. И она это сделала, но сделала и больше: она посвятила всю себя актуализации памяти, рассказу о пережитой метаморфозе.

Ну и в итоге также о том, как коммунистический идеал реализовался в ГУЛАГе. От острова Утопии к архипелагу ГУЛАГ: крутой маршрут.

Причем Гинзбург минимально сводит счеты с идеологией и вдается в разбор идейных уроков. И не слишком склонна к обобщениям. У нее не глобальный очерк, не реферат идейных контроверз, а личный путь. Она максимально человечески ориентирована, на искренний опыт присутствия и наблюдения. И описывая катастрофу человека на грани самопотери, она все-таки не в этом видит главную задачу. Поверх и помимо всего в ее прозе складывается новое братство, временами зыбкое и трудноуловимое. Братство страдающих и сострадающих.

Два года в одиночке

Мы и сегодня, в нашем веке, видим заложников идеологических абстракций. Скажем, из числа симпатизантов Палестины. Мы на днях говорили об этом с кинокритиком Дилярой Тасбулатовой. Что нужно, чтобы человек перестал следовать головным идеям?

Я ответил так. Практическая исповедальность: экзистенциальный опыт драматического переживания парадокса человеческого бытия. И конкретность отношения к реальности, ситуативная недогматическая этика соучастия.

Это по-своему описала и выразила и Евгения Гинзбург.

Юная еврейка порвала с прошлым и беззаветно отдалась советскому проекту со всем характерным национальным пылом. Но в ее прозе мы видим, как, я б сказал, в ней заново проснулось и другое характерное еврейское качество. Удающаяся нередко евреям способность личного душевного соучастия в чужой судьбе.

В те времена, когда я жил в Ярославле, я временами навещал городской район Коровники, где на берегу Волги находится тюрьма, в которой Евгения Гинзбург провела в одиночке два года (1937–1939). Смотрел на эти стены, медитировал, рассуждал, что неплохо бы увековечить память о ней и других узниках этой тюрьмы. Потом рассуждать перестал.

Мать писателя

Евгения Гинзбург – мать известного писателя Василия Аксенова. Ее арест и заключение оказались тяжелым испытанием для них обоих. В пятилетнем возрасте Василий остался сиротой при живых родителях.

Мальчика силой отобрали у родственников, отвезли в Костромской сиротский дом для детей «врагов народа», где через полгода его нашел дядя Адриан Аксенов. До 16 лет Василий жил у тети – в семье Котельниковых. Уже юношей он приедет к матери на Колыму, где она отбывала в то время ссылку.

Мы помним, как остро и нежно любил другой писатель, Булат Окуджава, свою также отправленную в ГУЛАГ мать и как это определило его сосредоточенный интерес к печальному опыту поколения отцов («Упраздненный театр»). Мало похожего у Василия Аксенова. Он тяготился, мне кажется, тем, что мать им вроде как пыталась распоряжаться, заставила учиться на врача и т.д.

Он хотел свободы от этого родительского доминирования, что, в общем, отличало и в целом молодежь середины прошлого века, после свежего кризиса больших идейных нарративов, воплощением которых были «отцы». Оказался наш отец не отцом, а сукою, как спел Галич об этом специфическом сиротстве.

Мать – личность масштабная, но Василий Аксенов, похоже, от нее и от ее волевой энергетики импульсивно старался держаться подальше.

Он автономно двигался в своем поколенческом русле, от контркультурной апологии свободы, естественности и искренности (с некоторым количеством если не иллюзий, то ожиданий от эпохи и страны) – к кризису социальных надежд («Затоваренная бочкотара») и к упорному нащупыванию того, что такое искомая естественность в противоестественной ситуации. Это совсем иная тема. Василию Аксенову не понадобилось менять себя, потому что советская идейность никогда не значила для него слишком много. Да и никакая идейность.

Личностно он, возможно, менее интересен в итоге, чем его мать, хотя, конечно, блистал талантом и обаяньем и состоялся с избытком.

Судьба книги

Евгении Гинзбург не удалось в 60‑х опубликовать ее воспоминания в СССР. Советские журналы не отважились на публикацию. Книга окольным путем пришла на Запад и вышла там. Ее переводили на английский и немецкий. О ней писали.

Верно говорят, что 1967 год, когда на Западе вышла в свет книга Евгении Гинзбург, был годом студенческих бунтов – но «Крутой маршрут» приветствовали те, кто видел в нем подтверждение своей антикоммунистической позиции. Неомарксисты же и левые книгу проигнорировали. Момент тогда еще не созрел, и советские части не вошли еще в Прагу…

Книгу, как уже сказано, однажды забросили немалым тиражом из ФРГ в ГДР. Правда, не очень понятно, какой эффект это имело там. А в Западной Германии разразился скандал. История довольно мутная, но, как можно понять полвека с лишним спустя издательство не хотело ассоциировать себя с заказом Бундесвера. Главный редактор издательства Rowohlt Фриц Дж. Раддац заплатил за это должностью.

Книга в кино

Шли годы. Автобиографическая проза Гинзбург была экранизирована в 2009 году нидерландским режиссером Марлин Горрис. Фрагмент афиши фильма – на фото, открывающем эту статью.

Биографический фильм в жанре любовной истории на фоне лагеря вышел в кинотеатрах в 2011 году под названием «Внутри вихря» / Mitten im Sturm / Within the Whirlwind. Название фильма основано на названии англоязычного издания биографии. Первый том называется Journey into the Whirlwind , а второй том — Within the Whirlwind (названия, кстати, характерные для английского взгляда на опыт Гинзбург).

Евгению Гинзбург играет в экранизации британская актриса Эмили Уотсон. Ее будущего мужа, лагерного врача Антона Вальтера, Ульрих Тукур.

Критики фильм не хвалят.

А в 2014 году гейдельбергский режиссер-документалист Марио Дамолин (художник с острым интересом к советской и восточноевропейской тематике) сопровождал приемную дочь Гинзбург, Антонину Аксенову, на Колыму для изучения истории ее семьи там, где семья возникла и Антонину удочерили.

Результатом этого стал телевизионный документальный фильм Дамолина Gratwanderung. Erinnerungen an Jewgenia Ginsburg («Поход по хребту. Воспоминания о Евгении Гинзбург», 2016).