Долгий сияющий день Владимирской иконы

Золотая Орда уже давно не была Золотой — золото ее потускнело и осыпалось. Распалась на множество орд и ханств. Но сила еще оставалась. Сила и память о былом могуществе.

Оставалась Большая Орда. В Большой Орде сидел хан Ахмат. Сильный и помнящий о былом могуществе. И желавший его восстановить.

Восстанавливать было тяжело. Друзей у хана было мало, врагов много.

Два бывших вассала Орды, Крым и Русь, пытались отколоться от нее, своим умом жить. Их нужно было наказать. Так полагал Ахмат, а значит, так оно и должно было быть.

Без Крыма Орда лишалась выхода к морю, а без Руси… Трудно сказать, чего лишалась Орда без Руси. И земля была там холодной и небогатой, и вера у них была другой, и между собой тамошние ханы — князья — вечно ссорились и друг на друга в Орду жаловались, так что приходилось всякий раз их мирить и усмирять. Так было и при отце Ахмата, и при деде Ахмата, и при прадеде Ахмата. Значит, так должно было быть и при нем, Ахмате. Обычаи надо уважать.

Кроме того, Русь платила Орде дань. Это тоже, полагал Ахмат, было старым и добрым обычаем. Крымчаки считались братьями по вере и дань не платили. Московского князя Ахмат называл в переписке с другими правителями своим холопом. А холоп своего господина должен любить, слушаться и дань платить своевременно.

И вот теперь холоп решил взбунтоваться. Стал, не посоветовавшись с Ордой, именовать себя не князем, а царем. То есть равным ему, Ахмату, по званию. Это было, конечно, против всех древних обычаев.

Москва перестала платить дань.

В 885 году Хиджры (по ордынскому календарю), 6988 году от сотворения мира (по русскому календарю), 1480-м от Рождества Христова пошел девятый год, как от Москвы не было дани.

Случались, конечно, задержки с выплатой и раньше. Но тогда приезжали в Орду князи, кланялись ханам и предоставляли объяснения. Теперь же Москва молчала, словно забыв о своей древней и священной обязанности, и тратила законно принадлежащие Орде деньги непонятно на что. Говорят, итальянцев князь Иван приглашает — крепость свою перестраивать. Ахмат тоже мог бы итальянцев приглашать, просто не хотелось.

Ахмат уже отправлял в Москву послов. Требовал, чтобы князь Иван явился в Орду с объяснениями. А еще лучше — с данью.

Но князь не прибыл ни с тем, ни с другим. Ахмат стал готовиться к походу. 

Год этот в Москве выдался тяжелым.

Только что с трудом был погашен мятеж в Новгороде, как на псковские земли напали ливонцы, захватили Вышгород. Первый их натиск в январе был отбит, но в конце февраля последовал еще один, к Изборску и Пскову.

В феврале подняли мятеж братья великого князя, Андрей Углицкий и Борис Волоцкий, недовольные ущемлением удельных своих прав. Захватили Великие Луки и осадили Псков, хотели было примкнуть к мятежным новгородским боярам, но не успели, Новгород был усмирен. Тогда бросились за помощью к Казимиру, великому королю Литвы и великому недоброжелателю Москвы.

Трижды посылал к мятежным братьям Иван Третий посольство. Но братья стояли на своем и слушаться не хотели.

В таких политических заботах и огорчениях настала весна. И вот в мае грянула новая беда. Войска Ахмата подошли к волости Беспуте, южному рубежу московского княжества. Загорелись избы, засвистели стрелы; ржанье, крики, топот, дым…

Ахмат шел не один. Помощь ему обещал Казимир. Пока, правда, с ней не спешил, ожидая, как повернутся события.

Спешно были отправлены послы к крымскому хану Менгли-Гирею, бывшему во вражде и с Ордою, и с Литвой. Хан прислал грамоту «брату моему Великому Князю Ивану». «Промеж нас братство и дружба учинилася, — писал хан, — другу другом быти, а недругу недругом быти. … А на Ахмата царя быти нам с тобою за один… Также и на Короля, вопчего своего недруга быти нам с тобою за один».

Но напрямую на Ахмата «брат и друг» Менгли-Гирей идти вместе с Иваном отказывался, обещал отвлечь своим набегом Литву.

Драться с Ордой Москве предстояло один на один. Одновременно отражая ливонцев на севере, ожидая возможного удара от Литвы на западе и от своих мятежных князей — изнутри.

— Господи, за что? Чем прогневал? — спрашивал великий князь, отирая взмокшее лицо. — Чем согрешил?

Грехов у великого князя хватало, он и сам это знал. В прошлом году по приказу его был смещен с кафедры и заточен новгородский архиепископ Феофил. «Нелюбие держаше» архиепископ на князя, что тот, после усмирения новгородского мятежа, отнял у него «половину волостей и сел у всех монастырей». Вот и проговорился владыка где-то, что лучше бы Новгород был «за королем или за иным государем», а не за князем московским. Ивану «добрые люди» об этом донесли; так ли это было или нет, проверять времени не было… Теперь Феофил томился в Чудовом монастыре, а великий князь каялся, вздыхал и утирал лицо — но владыку не выпускал. Что поделаешь? Вера — верой, а власть — властью.

…Кто подал Ивану мысль привезти из Владимира икону Божией Матери?

Возможно, пришла она ему самому. За многие чудеса почиталась древняя эта икона, особенно же считалась великой помощью от идущих на Москву врагов. В 1395 году молитвами перед ней было остановлено войско Тамерлана, уже добравшееся до Ельца. В 1451 году, при отце Ивана, Василии Втором, отступил уже стоявший под стенами Москвы ногайский царевич Мазовша. И тоже — после молебнов перед иконой Владимирской Богоматери и крестных ходов.

Икона с тех пор пребывала то в Москве, то во Владимире: не желали владимирцы расставаться со святыней своей, «слезно просили» не лишать их ее. Вот и теперь пребывала она во Владимире, в пятиглавом Успенском соборе… Так и доложили великому князю.

— Почему во Владимире? — нахмурился князь. — Надлежит быть ей в Москве… Спасительнице нашей, — добавил уже более кротко и перекрестился.

23 июня (6 июля) икона прибыла в Москву.

Гремели колокола. Возок с иконой, чуть покачиваясь, двигался среди толпы.

— Заступница! Заступница наша едет! — кричал юродивый; фыркали лошади; кто-то вставал на колени, кто-то поднимался, отряхивая кафтан.

Москва, сжатая страхом и отчаянием, снова ожила. Выбегала на улицы, толпилась, тыкала в сторону возка пальцем, ломала шапки, плакала, жила. 

Велик был в Москве страх перед Ордой. В крови тёк и в затылке сидел. Помнили здесь и набег Тохтамыша, когда Москва, как стог сена, пылала. Помнили и все двести лет ордынского владычества. Так что многие, в том числе и бояре, толковали, что хорошо бы с Ордой по-доброму договориться, задобрить и улестить проклятого Ахмата, пока еще можно. Другие, впрочем, были настроены решительно, вспоминали Куликово поле и недавнее греческое пророчество, что Москва не только над Ордой верх возьмет, но и Царьград со временем освободит. Разные толки были.  

Возок с иконой остановился.

Кто-то из конных махнул рукой, толпа медленно смолкла. Даже юродивый, голосивший все время, затих, глядя на возок и беззубо улыбаясь. Певчие, прочистив горло, грянули «Взбранной Воеводе». Икону осторожно извлекли из возка. Закачались кадила; народ волнами опускался на колени.

— Заступница! Заступница наша! — снова заголосил юродивый.

— От всяких нас бед свободи… — пели певчие.

Начался крестный ход.

Мать прижимает к себе Младенца. Тот касается щеки Матери. Но взгляд Матери направлен не на Него, а точно куда-то в сторону.

Куда Она смотрела? Что Она видела?

Не на троне — на Ее руке,

Левой ручкой обнимая шею, —

Взор во взор, щекой припав к щеке,

Неотступно требует… Немею —

Нет ни сил, ни слов на языке…

А Она в тревоге и в печали

Через зыбь грядущего глядит

В мировые рдеющии дали,

Где закат пожарами повит.

Это из стихотворения Максимилиана Волошина «Владимирская Богоматерь». Написано оно было в другой страшный для России год — 1929-й, год «Великого перелома», с которого началось новое, самое жестокое гонение на Церковь.

Но все это — пока в будущем. Хотя для святых икон, для самой святости и будущее, и настоящее, и прошлое — всё как бы присутствует в одном, бесконечно длящемся моменте. В сжатой до одного страшного и сияющего дня истории народа, истории Церкви, истории мира.

От лесов, пустынь и побережий

Все к тебе за Русь молиться шли:

Стража богатырских порубежий…

Цепкие сбиратели земли…

Длится бесконечный московский день, гремят колокола, движется крестный ход.

Через два месяца, в октябре, войска Ивана Третьего и Ахмата сойдутся на реке Угре и простоят там, друг перед другом, месяц.

Хан Менгли-Гирей, как и обещал, напал на Подолье, южные земли Литовского княжества, чем отвлек силы Казимира. Помощь Ахмату из Литвы так и не пришла.

Ивану удалось помириться с мятежными братьями. Их отряды присоединились к русским войскам, стоявшим на Угре.

В ноябре начались суровые холода, Угру сковал лёд, лошадей в войске Ахмата стало нечем кормить. Стало не хватать еды и людям; тут еще и поветрие возникло; ордынские воины то и дело хватались за животы, бледнели и изнемогали. Начались смерти. Ахмат глядел на ледяную реку, на русские костры за рекой, на отощавших своих лошадей и храбрых воинов, измученных истечениями и рвотой. Глядел и темнел с каждым днем все больше.

Наконец, после двух бессонных ночей дал приказ к отступлению. Печально загудели трубы, складывались палатки и собирались обозы. Отступая, Ахмат двинулся через владения Литвы, сжигая и грабя. Так он мстил Казимиру за неоказанную помощь.

Через год в Орде Ахмата убьют.

Натиск ливонцев на севере тоже будет остановлен; после завершения «стояния на Угре» из Москвы придет подкрепление, и русские войска перейдут в наступление.

Архиепископа Феофила, заточенного в Чудовом монастыре, через пару лет принудят написать «отреченную грамоту» и впредь «архиепископом не именоваться». После чего освободят, но оставят в Москве. Со временем он будет прославлен как святой.

А икона Владимирской Божией Матери тоже останется в Москве, в Успенском соборе, выстроенном Аристотелем Фиораванти…

Но все это — пока в будущем.

Пока же, в долгий летний день, икона движется с крестным ходом по московским улицам.

И с тех пор в часы народных бед

Образ Твой, над Русью вознесённый,

В тьме веков указывал нам след

И в темнице — выход потаённый.

Ты напутствовала пред концом

Ратников в сверканьи Литургии…

Страшная история России

Вся прошла перед Твоим лицом.

Божья Матерь прижимает к себе Сына. Сын прижался к щеке Матери. «Спасительница, спасительница наша!» — машет руками юродивый. «Радуйся, Невесто Неневестная!» — поют певчие. Длится русская история, страшная и светлая.