Оптинский монах Ферапонт. Тихий инок, которого убили первым на Пасху 1993-го

Как-то в Оптину приехал иконописец. Он шел через монастырский двор и спрашивал всех, кого встречал:

— Не подскажете, где найти отца Ферапонта?

Встречные пожимали плечами и переспрашивали знакомых:

— Не знаешь, кто у нас отец Ферапонт?

Те тоже качали головами: не слышали о таком. Иконописец уже не знал, что и думать. Наконец догадался уточнить:

— А где у вас делают доски для икон? Меня за досками послали.

— А-а! Доски! Тогда идите в столярку!

Не всякий в монастыре тогда мог сразу вспомнить этого насельника по имени. Но когда его не стало, всем открылось, кем он был для Оптиной пустыни…

Гость из прошлого

«Ферапонт» в переводе — «слуга». Слуги, если они настоящие слуги Божии и человеческие, очень часто люди тихие, молчаливые. Ферапонта в монастыре мало кто замечал, потому что он умел молчать. После его гибели оказалось сложно собрать материалы для жизнеописания: свидетельств от первого лица было крайне мало! Особенно это касалось жизни Владимира Пушкарёва, будущего инока Ферапонта, до пострига. Впрочем, даже те, кто был с ним рядом в обители, как правило, оказывались скупыми на воспоминания свидетелями: «А что о нем рассказывать? Молчал и молился. Молился и молчал…»

Однако даже если попытаться просто собрать воедино характеристики, которые давали отцу Ферапонту разные люди, образ складывается очень яркий и любопытный.

Одни говорили «угрюмый», «простец», другие — «светлый», «глубокий», отмечали огромный внутренний драматизм и напряженную жизнь духа.

Одни считали его «сачком»— Ферапонт регулярно опаздывал на послушания, задерживаясь на молитву у мощей старцев. Другие вздыхали: «Он же из прошлого века сбежал! Не от мира сего!» Так объясняли, например, его почти неестественную честность, граничащую с наивностью. Один только пример: человеку дали послушание выдавать товар на складе по накладной, а он сперва всё выдавал, а потом уже бежал в бухгалтерию за бумажкой. И разводил руками в ответ на замечания бухгалтера: «Но мы же христиане! Как можно не доверять людям?»

Насчет «человека иного времени» — это многие подмечали. Кто-то называл его «человеком Достоевского», а кто-то даже сравнивал Ферапонта с персонажами картин Тициана. Уж очень внешность у него была «нездешняя»: тонкий, высокий, точеные скулы, ярко-голубые глаза, золотые кудри по плечам, темно-рыжая борода. А кому-то его облик больше напоминал... хиппи.

Вообще, весь он был экзотический и нездешний. Как былинный богатырь. Или как мифический эльф. Или как дикарь, лесник, «таёжный человек». Сейчас таких не делают.

А ещё он был «человеком Возрождения». Умел, кажется, всё! Хорошо рисовал, был в монастыре среди первых звонарей, отменно готовил, искусно резал по дереву, плел чётки, вязал носки (!)… При этом обладал недюжинной силой и ловкостью — в армии освоил в совершенстве восточные боевые искусства. Разбирался в лекарственных травах. Мог узнавать животных по следу. Правда, по своей немногословности обо всём перечисленном не распространялся. Люди сами иногда с удивлением обнаруживали очередное его умение. А инок Ферапонт только улыбался, молился и записывал в своей рабочей тетрадке: «Молчание есть тайна будущего века».

Это, кстати, была последняя его запись. 18 апреля 1993 года, Пасхальным утром он первым поднялся на звонницу и начал звонить, славя Воскресение Христово. И первый упал, пронзенный насквозь мечом сумасшедшего сатаниста.

Чужак

Новосибирская область, 17 сентября 1955 года. День празднования иконы Божией Матери «Неопалимая Купина». Правда, в селе Кандаурово Колыванского района никто об этом не догадывается. Могла бы порадоваться празднику Мария Ивановна Пушкарёва, жаль — не дожила. Она особо почитала икону «Неопалимая Купина» и даже, с разрешения мужа-атеиста, секретаря Совета Эвенкийского национального округа, хранила ее в доме и молилась перед ней.

У Марии Ивановны как раз в тот день, 17 сентября, родился внук Володя. Бабушка Володи была единственной верующей в семье. Видимо, в память о ней муж дал разрешение на тайное крещение новорожденного внука.

Отец маленького Володи, Леонид Сергеевич, человек заслуженный, фронтовик, прошел всю войну, имел боевые награды. Работал в Енисейском пароходстве. Любил родную природу, хорошо рисовал. К сожалению, пристрастился ко спиртному, и родители развелись. Мама, Валентина Николаевна, добрая и отзывчивая женщина, до рождения Володи трудилась токарем на оборонном заводе, затем в совхозе дояркой и рабочей. Вышла замуж второй раз, но отчим Володи тоже трезвым бывал редко. Пушкарёвы часто переезжали, жили в разных местах Сибири.

У Володи появились две сестренки, Наталья и Татьяна, и брат Сергей. Они были некрещеными: до ближайшей церкви надо было лететь самолетом, а денег на это взять было неоткуда. Учеба в школе давалась Пушкарёву легко. С ним многие дружили. В старших классах научился играть на гитаре, выступал с ансамблем.

А ещё он, в отличие от ровесников-старшеклассников, никогда не пил, не курил и плотскими утехами не хвалился. Словом, среди земляков уже тогда, в юности, слыл чужаком.

В семьдесят втором году поступил в Уярское ПТУ, выучился на плотника-столяра. Приехал к матери в поселок Орджоникидзе Мотыгинского района Красноярского края. Места там красивые — берег Ангары, река широченная, шиверы, каменистые перекаты… А вот жизнь в поселке красотой не отличалась. На лесозаготовках платили копейки, многие люди жили почти в нищете, спивались… Владимир устроился в лесхоз. Потом от военкомата отучился на водителя и в семьдесят пятом пошел в армию. Служил два года на Дальнем Востоке. Там, недалеко от Японии и Китая, обучился рукопашному бою, мог держать оборону против целой толпы.

Из армии пришел в родной поселок, работал в строительном управлении водителем автобуса.

Побыв немного на гражданке, Володя вернулся в армию. На сверхсрочной уже сам учил новичков рукопашному бою. Заодно ещё одну профессию освоил — повар.

В восьмидесятом, наконец, демобилизовался. Здоровый парень, двадцать пять лет, работает плотником в СУ-97.

Обычная и, кстати, очень неплохая рабочая биография. Много полезных навыков, профессия, даже некоторая карьера. И всё же Владимир постоянно чувствовал себя не на месте, словно в каком-то болоте, из которого, казалось, невозможно было выкарабкаться. Всё его тяготило, всё было не то… И сам он для окружающих был «не тем». Некоторые даже называли его за общую «нездешность» колдуном.

Силач

Наконец-то, в строительном управлении у Володи появились новые друзья, с которыми можно было попытаться выбраться из того самого общего «болота». Вместе с ними Пушкарёв, как бы сейчас сказали, «подсел на ЗОЖ». Спорт, гири-гантели, закаливание…

Насколько он был силен, ловок и бесстрашен, можно судить, скажем, по такому эпизоду. Как-то Пушкарёв обедал в столовой. За стол к нему подсели двое парней. Им явно нужен был повод для драки. Володя был спокоен и на провокации не поддавался. Тогда один, ухмыляясь, демонстративно выпил его компот. Пушкарёв сделал вид, что ничего не заметил. Закончил обедать, а потом взял стакан с компотом того заводилы и… тоже спокойно его выпил. Встал, вышел на улицу, словно ничего не произошло. Хулиганы, опешившие от такой дерзости, тут же бросились за ним. Никто не понял, как так получилось, но через несколько секунд они лежали на земле!

Вспоминают и другие подобные случаи. В таежном поселке публика всякая попадалась. Был один ссыльный, после тюрьмы. Приставал к местным девушкам. Парни терпеть не стали — избили не в меру активного «кавалера». Тот затаил зло, выпил для храбрости и пришел на танцы с топором.

Владимир, как гитарист, налаживал на сцене аппаратуру, когда увидел в зале маргинала, размахивавшего топором:

— А ну, кто первый? Выходи!

Парни сначала попятились, потом бросились врассыпную.

Пушкарёв спокойно вышел вперед:

— Пойдем отсюда. Оставь свой топор.

Пьяный на секунду замер, а потом с яростью бросился на него!

Все в клубе закричали, а Пушкарёв мгновенно выбил у дебошира топор и отработанным приемом уложил его с грохотом на пол.

Владимир не боялся никого. Сам никогда не нападал, но защищаться умел. Вот только все эти занятия физподготовкой, все навыки рукопашного боя, и обливание холодной водой, и гири не были самоцелью для Пушкарёва. Да и для его новых друзей тоже. Постепенно приходило понимание, что в здоровом теле должен быть здоровый дух. Всё чаще у друзей возникали разговоры о смысле жизни, о духовном, о высоком…

И ещё — Владимир хотел учиться дальше. В 1983 году он поступил в Дивногорский лесотехнический техникум на заочное отделение.

В то время, по совету одной знакомой женщины, пережившей клиническую смерть, Пушкарёв стал читать духовные книги — «Слово о смерти» и «Слово о чувственном и о духовном видении духов» святителя Игнатия Брянчанинова, а ещё житие преподобного Иова Почаевского и поучения преподобного Силуана Афонского.

Байкальский отшельник

В восемьдесят четвертом Владимир заканчивает техникум и уезжает на Байкал, в Бурятию. Там устраивается в Бабушкинское лесничество техником-лесоводом. Ещё задолго до монашества, ещё сам того не понимая, он уже отвергает мир, суету, «бытовуху», и развлечения, и социум, и семью, и уходит в себя, в природу. Живет в районном городке Бабушкин недалеко от Байкала. Работает в тайге, на ночь возвращается на квартиру. А иногда ночует в лесу, в зимовье или в палатке. Порой проводит в лесу по целой неделе отшельником…

Истории об этом этапе жизни Владимира Пушкарёва, бытующие среди верующих, достигают порой выразительности древних легенд и сказаний, которые, как известно, не столько факты призваны строго документировать, сколько кристаллизовать в сюжетах глубинную суть события или героя. Тем они и ценны — тут свидетельства людей о том, что увидено не глазами, а сердцем, восхищенным праведностью другого человека.

Так, например, рассказывают, что однажды в тайге Владимир встретил старика, который дал ему оккультные книги, указав их изучать и прийти на то же место их встречи через год. Володя колдунов не жаловал, хотя, как уже было сказано, его самого некоторые таковым считали. Конечно, через год он никуда не пришел.

Или говорят еще про другой случай — встреча с католическим миссионером (в тайге у Байкала!). Тот пытался обратить лесника в католичество. Но Владимир выслушал проповедника молча, а потом пошел в православный храм.

Есть и истории, при рассказе о которых ссылаются на слова самого Владимира. О том, к примеру, как отшельнику-мирянину приходилось встречаться не только с людьми-искусителями, но и с существами пострашнее! После его обращения к православию на него обрушился… ад! Воочию являлись и нападали на него бесы! Шумели, душили, вопили… Как тут не вспомнить отшельничество великих подвижников и святых, не раз в своих пустыньках переживавших подобное!

Помимо душевных терзаний, переживал Владимир Пушкарёв и совершенно земные испытания. В лесничестве, где он состоял, случались и злоупотребления, и обман… В 1987 году лесник не выдержал, сорвался с места, уволился и уехал в Ростов-на-Дону — там жил его дядя.

В Ростове он опять водитель, теперь в управлении садоводства. И снова учится — в ПТУ, на вечернем отделении. Занимается физкультурой, единоборствами и… проходит через искушения!

На этот раз не соблазнился Владимир йогой и медитацией, заниматься которыми его упорно убеждал наставник по единоборствам. А когда Володя отказался идти путем «духовных практик» индусов, от занятий его отстранили.

Следующим препятствием на его тернистом пути стало желание близких — и дяди, и матери — осчастливить племянника и женить его. Но он уже тёртый калач: «от зайца ушел, от волка ушел…», а от этого и подавно сумел уклониться.

Зато в Ростове Пушкарёв всё чаще захаживает в кафедральный собор. И на службах молится, и по хозяйству помогает — то двор подмести, то воды принести, то снег почистить… В конце концов он уволился из водителей и устроился дворником при храме.

У старца

Наконец-то Владимир мог бывать на богослужении каждый день! Как многие неофиты, поначалу стремился стать православным на двести процентов. Первую и последнюю недели Великого поста вообще ничего не ел и, говорят, даже не пил! На Пасху разговлялся очень скромно. Домой не ездил, чтобы не смущаться от неверующих близких. Практически все заработанные деньги раздавал нищим. На девушек не смотрел, спиртного не употреблял. Одевался очень скромно, прямо-таки бедно — про моду не вспоминал. Много-много ездил по монастырям: Дивеево, Псково-Печерский, Троице-Сергиева лавра…

Его духовная наставница, с которой Пушкарёв познакомился в храме, монахиня Неонилла, одобряя и поддерживая желание молчаливого трудолюбивого тридцатилетнего прихожанина уйти в монастырь, направила Владимира в Лавру к духовникам отцу Науму и отцу Кириллу:

— Езжай, и — как благословят!

Пушкарёв отправился в Троице-Сергиеву лавру, где архимандрит Кирилл (Павлов) благословил его оставить мир и принять постриг.

Возвратившись в Ростов, будущий инок замкнулся ещё больше. Не гулял, мирские дела отставил, читал Писание и святоотеческие книги, молился, готовился… Оставалось выбрать обитель.

Оптина. Первые дни

…Худощавый высокий молодой мужчина, одетый странно, даже вызывающе — фирменные джинсы, кожаная ленточка вокруг головы, а из-под ленты — длинные волнистые рыжие волосы, среди ночи подошел к монастырским воротам. Постучал. Его не пустили, подумали — типичный «воробушек». При Оптиной тогда, в конце восьмидесятых — начале девяностых, жили бродяжки вроде хиппи: к монастырю тянулись, а работать не любили. Их называли «воробушки» и относились к ним с заботой, но и с осторожностью.

Пришедший никакого отношения к хиппи, конечно, не имел, просто надел для монастыря всё лучшее, что у него было, — шел как на праздник. Но объяснить это кому-то ночью возможности у него не было. Так и остался ночевать у монастырских ворот.

На самом деле, это одно из многих тех самых народных сказаний об иноке Ферапонте. Действительно ли его не пустили в обитель, ворота которой, кстати сказать, в то время и не запирались, или он сам не дерзнул войти, неизвестно. А вот что известно точно: он шел к Оптиной пешком от Калуги! Это, на минуточку, семьдесят пять километров! Раньше так ходили богомольцы: сам путь — уже испытание, уже труд и покаяние.

Как бы то ни было, когда на рассвете бригадир паломников, сержант-афганец вышел к монастырским воротам, странник лежал, распростершись, на земле и покаянно молился.

Озадаченный бригадир отвел рыжего пришельца в гостиницу, устроил там и определил ему первое послушание в трапезной для паломников.

Заметим кстати, что монастырь Владимир выбрал определенно и сразу, как только впервые о нем прочитал. Объявил родным: «Если меня в Оптиной не примут — уйду на Кавказ, в горы! И больше на этой земле вы меня не увидите, пока я не буду прощен Богом». Ни много ни мало.

Но — приняли! И с конца июня 1990 года послушник Владимир, очень застенчивый, молчаливый, трудолюбивый и смиренный молодой человек, стал работать на монастырской кухне. Готовил он хорошо, как уже было сказано, в армии получил специальность «повар», но об этом до поры до времени никто даже и не знал, а Владимир не распространялся.

Крылья за спиной

И снова он с великим рвением взялся за учебу. Только теперь учился не очередной профессии, а молитве. Отец наместник об Иисусовой молитве говорил много, на послушника его слова произвели огромное впечатление. Пушкарёв ежедневно исполнял пятисотницу с поклонами, всеми силами «отсекал волю» и читал, читал, читал святых отцов, делая выписки и развешивая их у себя в комнате по стенам.

Года не прошло с момента прихода Владимира в Оптину, как его приняли в братию. Он был счастлив: «Как все-таки монашеская одежда преображает людей! Чувствуешь себя совсем по-другому. Словно крылья вырастают за спиной».

Он уже работал в монастыре по одной из полученных в миру профессий — столяром и плотником. Освоил непростое дело изготовления иконных досок, аналоев и других нужных для храма деревянных вещей.

Иногда послушник Владимир вставал ночью и, не желая мешать соседям по келье, выходил и клал поклоны, повторял Иисусову молитву.

Перед принятием монашества съездил в родной поселок — навестить мать и получить ее благословение на постриг. В поселке односельчанин в темном костюме выглядел белой вороной. И самого Владимира ничто там не задерживало, не тяготили никакие светские отношения, легкие случайные связи, быт и рутина — все мысли были уже о монашестве, о монастыре. Прощаясь с сестрами, друзьями детства, матерью, Владимир, сам не зная, почему, произнес пророчески:

— Больше вы меня не увидите.

Он не добавил только одного слова — «живым». Действительно, в следующий раз родные увидят его только на похоронах.

До роковой Пасхи оставалось полтора года.

«Хлебное место»

Имя Ферапонт было выбрано послушнику Владимиру в честь преподобного Ферапонта Белозерского. Постриг состоялся 14 октября 1991 года, на Покров. Ферапонт продолжал проходить послушание на кухне. В начале девяностых там было непросто — не хватало места, посуды, да и самой еды было мало: братию накорми, трудников накорми, сотни паломников накорми... Обедали все посменно. А на кухне трудники с утра до ночи на ногах. В одиннадцать вечера монастырь спит, а в трапезной картошку на утро чистят или котлы отмывают. В час ночи чуть живые добирались до кельи. Ферапонт ещё на правило вставал…

Среди ночи могли разбудить — машину с продуктами разгружать. А в половине пятого уже будят на полунощницу!

Самим готовившим зачастую, кроме хлеба и баклажанной икры, ничего и не доставалось. А то и этого не было — кипятком обходились. Впрочем, Ферапонт особенно и не готовил, хотя был обученным поваром. Он был поломойкой, посудомойкой, чистил рыбу, стоял на раздаче — самую трудоемкую и «неинтересную» работу выполнял.

В жизнеописании отца Ферапонта, составленном в Оптиной пустыни, приводятся воспоминания послушника Александра Г., которому в 91-м было всего семнадцать лет. Вот фрагмент из них:

«Я нес послушание на просфорне. Месяца через полтора у меня вышло искушение: стоял я в очереди в трапезную и осудил в душе трапезников: “Сами, — думаю, — наелись до отвала, а мы тут голодные стоим!” Ведь до Оптиной я работал помощником повара в ресторане и кухонные обычаи знал.

Как только я осудил трапезников, меня тут же перевели на послушание в трапезную. “Ну, — думаю, — попал на хлебное место. Уж теперь-то и я поем!..” В первый же день, как только сготовили обед, взял я половник, тарелку и лезу в кастрюлю с супом. “Ты куда?” — говорит отец Ферапонт. — “Как куда? За супом! Есть хочу”. — “Нет, — говорит, — брат, так дело не пойдет. Сперва мы должны накормить рабочих и паломников, а потом уж сами поедим, если что-то останется”. А сам смотрит на меня смеющимися глазами и подает мне ломоть хлеба с толстенным слоем баклажанной икры.

В общем, ни супу, ни второго нам в тот день не досталось. Смотрю, отец Ферапонт достал ящик баклажанной икры, открыл три банки и, выложив в миску, подает мне. “Наконец-то, — думаю, — и я поем”. А он показывает на кочегара, который после смены обедать пришел: “Отнеси, — говорит, — ему, дай чаю и хлеба побольше. Пусть как следует поест человек”. Смотрю, с других послушаний приходят обедать опоздавшие, а отец Ферапонт все открывает для них банки с икрой. Тогда в трапезной работал паломник В., он теперь священник. И вот В. говорит: “Давай я буду открывать банки”. —“Не надо, — говорит отец Ферапонт, — руки попортишь”. — “А ты не попортишь?” — “Лучше я один попорчу, — отвечает он, — чем все”.

Так я попал на “«хлебное место”, где, пока всех накормим, самим трапезникам, бывало, оставались лишь хлеб да чай».

Когда молодой послушник объявил Ферапонту, что хочет уйти в пустыню, чтобы поститься там «как древние», инок улыбнулся:

«А чего в пустыне поститься? Там и так нечего есть. Вот ты попробуй поститься в трапезной, где всего полно! Тогда и будешь постник».

Молчать и умом, и сердцем

Как уже говорилось, Ферапонт был человеком закрытым. Неприметным. «Таёжным человеком». И в свою жизнь, в своё молитвенное пребывание в монастыре пускать посторонних не считал нужным. Поэтому воспоминаний, касающихся событий внутреннего его мира, осталось меньше, чем тех, которые мы обычно считаем относящимися к чему-то внешнему и не столь, может быть, значительному при описании пути мученика Христова. Но ведь даже через внешнее, бытовое пробивается внутренний свет. Особенно если свет такой силы, какой он был у отца Ферапонта.

Вот отец Ферапонт приносит из леса полный мешок ёжиков и выпускает в своей келье. Днём ежики прячутся, ночью вылезают и бегают по келье, топочут, фыркают, шуршат. Ферапонт, глядя на них, смеётся. И лицо у него становится детское-детское. Смеялся он редко — только глаза иногда улыбались. Оказывается, ежи не просто забава: они нужны были на продуктовом складе, чтобы гонять крыс и мышей. Самых ловких Ферапонт отобрал, остальных отнес обратно в лес.

Вот он легко починил гусли заезжему музыканту, певшему духовные песнопения. Починил, хотя прежде гуслей не видел ни разу.

Вот приметил, что на кухне у пекарей тесто чернеет. А причиной тому — оцинкованные столы, на которых приходится это тесто раскатывать. Сделал для трапезной отличные доски.

Вот он прикрепляет к стене своей «образцово-показательной» кельи очередную выписку из настольной своей книги писаний преподобного Иоанна Кассиана: «Соединенная с постом молитва (трезвенная) опаляет бесов. Господь в Евангелии сказал, что бесы изгоняются постом и молитвой — это гроза для них». Ещё на стене цитаты из преподобного Исаака Сирина, святителя Игнатия Кавказского, святителя Григория Нисского…

Вот Ферапонт учится плести чётки и скоро уже сам переучивает своего учителя. Учится печь просфоры — и снова лучше других: печать, которую оттискивают на просфорах, у Ферапонта не трескается. Учится варить варенье — опять всё получается идеально! Учится вырезать из дерева параманные кресты. Параманный крест — часть монашеского облачения, парамана. Его носят на груди монахи, постриженные в малую схиму. Каждый такой крест уникален, поэтому лик, линии, мелкие детали могут отличаться. Необыкновенные, суровые и лаконичные, но очень выразительные кресты Ферапонта скоро носили в Оптиной все братья, кого в то время постригали.

Вот он учится… вязать носки! Какая-то бабушка сидела у входа в трапезную, Ферапонт подошел: «Трудно вязать?» — «Совсем не трудно. Хочешь, научу?» Перенял мастерство быстро, вязал и дарил братьям.

Всё это делал молча. Точнее, тишина была внешняя. А внутри… Вот что вспоминает художник Сергей Лосев:

«В Оптиной пустыни я стал заниматься резьбой по дереву и часто уходил работать в келью отца Ферапонта. Хорошо там было — тихо. Привычки разговаривать у нас не было. Да и зачем слова? Встретимся иногда глазами, а отец Ферапонт улыбнется своей кроткой улыбкой, и так хорошо на душе.

Мне нравился отец Ферапонт и нравилась его келья. В нем чувствовалось удивительное внутреннее изящество. Работать отец Ферапонт любил так: бросит на пол овчинный тулуп и, сидя на нем, плетет четки, а волосы перетянуты по лбу ремешком, как в старину. Однажды смотрю, он вяжет носки. Он искал себе подходящее рукоделие для занятий Иисусовой молитвой. А у дивеевских блаженных “вязать” — означало “молиться”».

Единственное, где Ферапонт много говорил вслух, — на исповедях. Исповедовался прак­тически каждый день, а иной раз — и дважды в день.

Сам молился один — в крошечной комнатке-кармане храма, где до канонизации стояли мощи преподобного Оптинского старца Нектария. Оставался после службы, молился перед мощами, как в самом начале перед монастырскими воротами — распростершись ниц на полу.

Когда же окружающие спрашивали, почему он им-то слова лишнего не скажет, отшучивался: «У нас в Сибири многословить не принято». И чуть тише добавлял: «Ведь за каждое слово спросит Господь».

Говорил ещё и так: «Чтобы навыкнуть молчанию, нужно всего каких-то две-три недели. Но я читал, что авва Агафон три года носил камень во рту, пока не приучил себя к молчанию. Видно, это во многом зависит от устроения человека: если и раньше мало говорил, то не нужно много времени, чтобы положить хранение устам, а если есть навык к многоглаголанию, то придется потрудиться. Поэтому очень важно научиться молчать и умом, и сердцем. Не позволять говорить в себе помыслам и греховным чувствам. Мы часто не замечаем, как словами обижаем ближних, поэтому лучше больше молчать. Молчание — лекарство, которое лечит душу».

«Вы знаете, что среди вас ангелы ходят?»

…В конце Великого поста отец Ферапонт сжег всю свою почту. Он делал это не в первый раз. Мотивация у него была простая: не осуждать. Он сжигал письма от старых друзей, присланные в ответ на его собственные послания. Отец Ферапонт пытался помочь старым знакомым обратиться к Богу, а в ответ получал отповеди, непонимание и сожаление о нем как о человеке, «потерянном для общества». Оптинский монах не хотел «подставлять» своих корреспондентов: лучше уничтожить бумагу и не иметь материального повода для осуждения друзей. «От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» — эту цитату из Евангелия от отца Ферапонта слышали часто. Об осуждении Ферапонт рассуждал так: «Вот приходит помысел пороптать на кого-то, а ты не соглашайся с ним, скажи себе: “Не мое дело судить брата. Бог ему судия, а не я. Мне бы самому исправиться и спастись”».

Он словно постепенно готовился к концу.

Сосед по келье вспоминал, что, однажды твердо решив ходить на полунощницу (несмотря на постоянный недосып), отец Ферапонт её уже не пропускал.

Он не любил что-то делать на публику. Молиться старался незаметно и трудиться так, чтобы внимания к себе не привлекать. При этом те, кто все-таки видел, как молится Ферапонт, потом делились впечатлениями: «Я сомневался, но теперь знаю: Бог есть! Я увидел, как молится в храме один монах, это было лицо ангела, разговаривающего с Богом. Вы знаете, что среди вас ангелы ходят?»

По словам того же соседа, Александра Г., Ферапонт к последним месяцам жизни, похоже, обрел дар ясновидения, мог читать мысли: «К концу Великого поста я так устал от недосыпания, что хотел сбежать из монастыря. И вот недели за полторы до Пасхи работали мы с отцом Ферапонтом на просфорне, сижу напротив него и злюсь, думая про себя: “Полунощница-полунощница! Надоело!” И вдруг вижу смеющиеся глаза отца Ферапонта, и он весело говорит мне: “Полунощница-полунощница! Надоело!” Я даже не понял сперва, что он высказывает мне мои же мысли. Просто обрадовался, что злость прошла. А он говорит: “Хочешь научу, как избежать искушений? Отсекай даже не помыслы, а прилоги*  к ним. Отсечешь прилоги — и хорошо на душе, поверь”. Эге, думаю, вон ты куда забрался. Ничего себе уровень!»

Дорога к Пасхе

Великим постом 1993 года инок Ферапонт еже­дневно бывал на всех службах: читал кафизмы, пономарил, дежурил по храму. Незадолго до Пасхи начал раздавать свои вещи. Отдал ценные столярные и плотницкие инструменты. Художник Сергей Л. вспоминает, как в конце января 1993 года он отдал ему меховую шапку, шерстяные носки и варежки, сказав при этом: «Мне это больше не понадобится».

Он и выглядеть стал как-то по-особенному. Постился так строго, что почти ничего не ел. Ещё больше исхудал, выглядел совсем прозрачным.

Исповедовался на пасхальной службе тоже особенно глубоко. Иеромонах Д., который принимал исповедь, рассказывал: «Я был тогда в страшном унынии и уже совсем был готов оставить монастырь, а после его исповеди мне стало как-то светло и радостно, как будто не он, а я поисповедался. Куда уходить, когда тут такие братья! Вот и получилось: он ушел, а я остался».

Братья после вспоминали последние слова Ферапонта, сказанные за считанные часы до гибели и приобретшие потом новый смысл.

Вот сразу после причастия:

«Как хорошо здесь, на святой оптинской земле! Мне почему-то хочется, чтобы эта Пасха была вечной и не заканчивалась никогда. Христос воскресе!»

Служба завершилась. Братья отправились в трапезную разговляться. Потом отец Ферапонт вместе с иноком Трофимом пошли на ко­ло­кольню, возвещать всем о Воскресении Христовом. Виртуозный звонарь, отец Ферапонт чутко чувствовал ритм и звонил легко, без напряжения.

* * *

Сатанист Николай Аверин подошел к звоннице, когда звон уже разносился над Оптиной. Первым он пронзил своим мечом Ферапонта. Пронзил насквозь, прорезав даже толстый монашеский ремень. Похоже, отец Ферапонт даже не успел понять, что случилось, — умер в один миг. Вслед за ним убийца обрушил меч на инока Трофима. Смертельно раненный, он успел ударить в набат. Иеромонаха Василия (Рослякова) сумасшедший убил уже на земле, недалеко от скитской башни.

— Братиков убили! Братиков! — кричал молодой послушник Алексей, вбегая в храм.

В понедельник, ближе к вечеру, на звоннице были настланы новые полы. Но колокола молчали — убили звонарей. Позже придут другие звонари, сразу много: узнав о трагедии, они придут сами, по зову сердца, и будут звонить в колокола Оптиной.

В храме перед открытыми царскими вратами стояли три гроба. Заплаканные люди шли к братьям с последним целованием: «Христос воскресе, отец Василий!», «Христос воскресе, Трофимушка!», «Христос воскресе, отец Ферапонт!»

В тексте использованы: «Жизнеописание о. Ферапонта», составленное в Оптиной пустыни. Нина Павлова «Пасха красная».