Сухарно-судебная драма

«Гораздо бы выпекали…»

Классические щи требуют долгого времени и русской печи, которая абсолютно несовместима с войском не только в походе, но даже и на казарменном положении. Поэтому основу «уставного питания» русской армии 18−19 веков составляла каша. Это слово в «Науке побеждать» Александр Васильевич употребляет семь раз («каша бы доварена и не сыра была; сие весьма служит для соблюдения здоровья»), входя даже в такие тонкости, как количество подкладываемых дров. Наряду с кашей важнейшее место в рационе занимал хлеб. Полководец и по этому поводу высказывается недвусмысленно: «хлебы гораздо бы выпекали, сколько им их содержание дозволит».

«В лагере, також и в квартирах, где случитца, ротному командиру в артелях наблюдать доброй порядок и крайне надзирать, чтоб рядовым в провиянте, когда по неумеренному или порочному употреблению оного не случилось недостатка», — пишет Суворов в «Науке побеждать».

Начавший свою службу с солдатской лямки, Суворов хорошо понимал, что первейшая обязанность отцов-командиров — следить, чтобы «нижний чин» был сыт и одет-обут. В баталиях с интендантством будущий генералиссимус затратил вряд ли меньше усилий, чем в битвах с турками, поляками и французами; и имел в этом, надо признаться, гораздо меньший успех. Да разве только он один!

Нельзя сказать, чтобы высшие власти не понимали и не видели, что творится. Военно-судебное ведомство на протяжении всего 19-го столетия было завалено делами проворовавшихся строевых командиров и чиновников армейского и флотского интендантств. Выпускались инструкции, долженствовавшие, казалось бы, установить такие незыблемые порядки, соблюдение коих должно было раз и навсегда… Ну да, ну да…

«Догнав главнокомандующего, я доложил ему о том, чем питаются солдаты. Его как бы передёрнуло, и он почти вскрикнул: «Ах, это, верно, из Южной армии нам прислали те самые сухари, которые во множестве были забракованы войсками Горчакова. Интендантство сбыло их ко мне, и то, что мы давеча видели с тобой, был не тютюн (табак. — Авт.) <…> а те же несчастные сухари»», — А. Панаев, «Князь Александр Сергеевич Меншиков».

Откуда взяться сухарю?

Крымская война по части снабжения русской армии открыла перед изумлённым обществом такие горизонты воровства, что разговоры об этом продолжались потом 20 лет, вплоть до следующей большой войны. И та наглядно показала, что в данном вопросе мало что изменилось.

Когда выяснилось, что среди остродефицитных видов провианта значатся армейские ржаные сухари — зачастую главная пища солдат в походе, — вопрос был тщательно изучен. В результате выявлено следующее: интендантство закупало партии сухарей у мелких поставщиков, которые, в свою очередь, брали их у основных производителей — крестьян — малыми количествами, формировали небольшие партии в несколько пудов и доставляли на склады и в части. В западных и юго-западных губерниях, где находилась основная часть войск Российской империи, этими поставщиками в основном были евреи, которым, кроме ремесла и мелкого предпринимательства, и заниматься-то ничем другим не было разрешено. Сызмальства привыкшие к своему бесправию, они были лёгкой добычей чиновников в смысле различных коррупционных радостей, а подчас и откровенно мошеннических схем. Помимо прочего, подобная на крестьянине основанная схема не давала возможности резко увеличить производство при необходимости. Что и вскрылось во время Русско-турецкой войны. Перешедшая Дунай армия отчаянно нуждалась в сухарях.

В военном министерстве «наморщили ум» и издали инструкцию, предписывающую немедленно перейти с мелкого поставщика на крупнооптового. Идея, может, в целом и здравая (хотя и небесспорная), но в любом случае в кратчайшие сроки принципиально невыполнимая, ибо крупный опт требует больших вложений, начиная с создания собственных производств.

План Оболенского

Ярким примером того, как осуществлялся «переход на новые рельсы», служит дело, в котором яркую роль сыграл аристократ высочайшей пробы, князь Дмитрий Дмитриевич Оболенский, наиболее вероятный прототип Степана Аркадьевича Облонского, брата Анны Карениной из гениального толстовского романа. Известный коннозаводчик и светский лев, человек беспорядочного и расточительного образа жизни, он: а) постоянно нуждался в деньгах; б) имел связи в высших кругах. Второе обстоятельство доставило ему подряд на поставку 100 тыс. пудов (в более нам понятных мерах веса — 17,6 тыс. тонн) армейских сухарей. Аккурат где-то на месяц войны, если выдавать как положено.

По нормам, действовавшим в конце 19-го века, на одного солдата в день в мирное время полагалось 819 грамм ржаных сухарей, а в военное — 1539 грамм. Пехотная рота полного состава насчитывала 260 человек. Полк состоял из четырёх батальонов четырёх­ ротного состава плюс всякие нестро­евые (кузнецы, сапожники, портные), то есть чисто теоретически за день войны должен был съедать за здоровье государя императора около 6,5 тонн сухарей. А было тех полков в войне 1877-­1878 годов более ста. А ещё кавалерия и артиллерия.

Проблема заключалась в том, что у князя для означенной поставки не было ничего: ни сухарей в готовом виде, ни муки, ни производственных мощностей, ни даже капитала. Только честное имя с титулом и сноровка (по версии защиты в будущем процессе — и той не было, но об этом ниже). Первым этапом стало получение у Кронштадтского банка ценных бумаг, подтверждающих наличие у него в означенном банке значительных средств, — 6 млн рублей. Пикантность сюжету придавало то, что он получил их, внеся в кассу не деньги, а векселя, то есть долговые расписки. Ценные бумаги банка свободно оборачивались на рынке, это был уже кое-какой капитал, дутый, но ликвидный; так бывает. Что и было продемонстрировано на практике.

Удалившись на тысячу вёрст от Кронштадта в Тамбов, Воронеж и Тулу, Дмитрий Дмитриевич великолепно разыграл классический этюд «вздорные-обстоятельства-срочно-нужны-деньги» перед тамошними банкирами, которые «повелись» и выкупили у князя «кронштадтские» бумаги, где по семьдесят копеек за рубль, а где и по девяносто.

«Войскам пришлось с первых же дней похода есть неприкосновенный сухарный запас, что могло быть допущено только впоследствии, в разгаре военных действий, и то в крайности», — В. И. Немирович-Данченко, «Год войны (дневник русского корреспондента) 1877−1878»

Получив на руки реальные средства, наш герой приступил к третьей, самой захватывающей части. Интендантство срочно начало борьбу за качество (разумеется, под лозунгом защиты интересов героических защитников Шипки) и принялось браковать закупаемые по старинке у мелких поставщиков вполне приличные (а по военному времени — просто первосортные) сухари: «Вот тут не пропеклось, а тут с бочку горелое». Вскоре к обалдевшим от свалившегося на них количества неликвидных сухарей торговцам стали являться приятные деловые люди (князь не имел дела с грубиянами) и предлагали купить их сомнительный товарец по сходной цене; при всей её — цены — непривлекательности вариантов у «сухарных королей» было немного. Куски же подсушенного ржаного хлеба, сменив хозяина, немедленно приобретали в глазах интендантов все необходимые достоинства и отравлялись по месту дальнейшего прохождения службы.

Беда пришла в 1879 году, откуда не ждали. В Кронштадтский банк нагрянула ревизия и обнаружила там при уставном капитале в полмиллиона живыми деньгами около пятисот рублей, а остальное — ничем не обеспеченной резаной бумагой типа векселей князя Оболенского. Разбирательство тянулось три с половиной года; по итогам его члены правления банка (общим числом девять человек) и сам закладчик устроились на скамье подсудимых.

На протяжении двух с лишним недель зал Петербургского окружного суда ломился от светской публики. Обвиняемых защищали лучшие адвокаты: Карабчевский, Андреевский, Бобрищев-Пушкин, Жуковский. Невиновность князя отстаивал князь: адвокат Оболенского Александр Иванович Урусов, хоть и не Рюрикович, как его клиент, также принадлежал к знатному роду. Дмитрий Дмитриевич всё это время был безупречен и демонстрировал вид оболганной невинности. Князю Урусову удалось представить дело так, что его подзащитный, человек простодушный и в коммерческих делах не слишком сведущий, сам оказался жертвой мошенников из числа акционеров Кронштадтского банка. Он, дескать, безусловно и непременно собирался вернуть банку средства по векселям после завершения всех негоций, да — ах! какая досада! — просто не успел. Присяжные, разумеется, «нутром чувствовали», что дело нечисто, но магия титула влияла и на них, а вопросы, которые им предстояло разрешить, были составлены так, что наводили на мысль о невиновности Дмитрия Дмитриевича.

«Присяжные заседатели имели в виду один только вопрос: подложны ли билеты; а так как эксперты категорически отвергали эту подложность, а с другой стороны они слышали, что неправильность операции получения вкладных билетов под векселя допускалась многими и практикуется чуть ли не во всех банках, то им не оставалось ничего более, как постановить такой вердикт, какой они и вынесли», — несколько меланхолически констатировал обозреватель «Судебной газеты». «При обсуждении виновности <…> князя Оболенского они, вероятно, не упустили из виду и того, что если бы всё кончилось благополучно и Кронштадтский банк получил бы прибыль, то ни о каком подлоге и фиктивности сделок не могло быть и речи, и в этих операциях никто не усмотрел бы никакой преступности; она констатируется лишь теперь, когда Кронштадтский банк лопнул».

«…Он добрый и тщеславный»

В результате виновными признали только троих, обвинённых в «злонамеренных действиях при производстве ссуд» и в растрате вкладов, а семеро, и в их числе князь Оболенский, были признаны невиновными. Наблюдавший за процессом Лев Толстой оценил участие своего приятеля Миташи, как он называл Дмитрия Дмитриевича, в деле так: «Его отдали под суд за то, что он добрый и тщеславный».

Не ставя под сомнение умение великого писателя и гуманиста понимать людей и нисколько не возражая против второго толстовского эпитета, позволим себе усомниться в первом. Сколь бы ни был наивен и непрактичен князь, он не мог не понимать, что результаты его действий самым негативным образом скажутся на существе одновременно героическом и бесправном, на русском солдате, у которого в боевом походе одна радость — приткнуться у костерка, похлебать супа или, на худой конец, кипятка и погрызть размоченный в нём ржаной сухарик.

Князь Евгений Петрович Оболенский за участие в выступлении декабристов провёл в Сибири ровно тридцать лет. «За народ» ли, «за светлое будущее», «за республику» — вопрос спорный, не в этом дело. Как бы то ни было, он, человек чести, вряд ли одобрил бы своего двоюродного внука.