Светлана Волкова — о своей новой книге «Великая любовь Оленьки Дьяковой»

Новая книга Светланы Волковой «Великая любовь Оленьки Дьяковой», вышедшая в издательстве «Редакция Елены Шубиной», обещает стать бестселлером. Это красивые истории, происходящие в декорациях дореволюционного Петербурга. Легкие и точные рассказы, приглашающие читателя к некоей литературной игре. Наконец, это просто хорошая короткая проза. Светлана Волкова рассказала «Снобу», как задуманный роман превратился в сборник рассказов, почему интересно описывать жизнь в предчувствии урагана и что нужно делать автору, чтобы не писать чушь.

Светлана, вы написали замечательную книгу «Великая любовь Оленьки Дьяковой», но, к сожалению, это первая ваша книга, которую я прочел. Расскажите немного о себе и своих книгах.

Это не страшно, что вы читали только одну книгу. Надеюсь, моя «Оленька Дьякова» станет тем самым паровозом, который доставит остальные мои тексты к читателям. У меня 9 изданных книг, из которых 4 детских и 5 взрослых, плюс публикации в толстых журналах и сборниках. Назову, пожалуй, три: «Голова рукотворная», «В Петропавловске-Камчатском полночь», «Джентльмены и снеговики». Иногда меня путают с моей полной тезкой Светланой Волковой, которая пишет фэнтези. Я пишу то, что называют «современной прозой», но иногда позволяю «гульнуть налево», как говорят мои друзья, и прокачать ту мышцу, которая в обычной жизни у меня слаба, то есть побаловать себя коротким рассказом с элементами фантастики, мистики или даже хоррора. Я рада, что в этом жанре тоже получается, потому что рассказы берут журнал «Полдень» и сборники. Но все же я закостенелый реалист.

Я родилась и выросла в Ленинграде — Санкт-Петербурге, по образованию филолог — романо-германист, переводчик. Иногда пишу сценарии к мультфильмам и фильмам, правда, фильмография моя пока коротка. Есть еще второе бизнес-образование, которое иногда меня кормит, но фокус моего сердца — в литературе. О членствах в разных союзах немодно говорить, но про одно почетное членство все же упомяну — это Русское географическое общество. Люблю путешествия, они дают такое мощное вдохновение, которое долгое время питает ту книгу, которая в этот момент пишется.

Как возник замысел «Великой любви»? В какой момент стало понятно, что придуманные истории могут составить книгу?

Я сперва хотела сделать нечто вроде «романа в судьбах» — где эпоха одна и город один, а персонажи разные, но пути их так или иначе пересекаются. Но потом мне захотелось отойти от схемы и всех правил и просто рассказать истории жизни разных людей — разных по социальному происхождению, кругу общения, убеждениям и характерам. Им невозможно пересечься, даже если их объединят город и время. Но есть у меня и некие два эпизодических героя, которые появляются почти во всех историях. Где-то они медики, а где-то скоморохи. Такая вот авторская шалость.

По жанру это такие рассказы в ретростиле, действие происходит в дореволюционной России, в период Серебряного века. Чем вас так заинтересовала эта эпоха?

Это удивительная эпоха. Мне захотелось затронуть самое зыбкое хрустальное время, когда еще все относительно спокойно, а завтра придет ураган, но об этом пока никто не знает. Значимые события ХХ века вот-вот начнутся, и их предчувствие, как и неотвратимость скорых перемен, ставят героев перед нелегким выбором. Он у каждого свой, и зачастую от него зависят жизни.

Конечно, нельзя не спросить, книги каких писателей лежали раскрытыми на вашем столе во время написания этих рассказов? Бунин? Куприн? Андрей Белый? Кто повлиял на вас сильнее всех? Можно ли сказать, что у каждого рассказа есть некий прототип в классической русской прозе?

Я не считаю себя стилизатором. Хотя и Бунин, и Куприн, и Белый, и, конечно, Леонид Андреев, безусловно, меня вдохновляли и вдохновляют. Но, скорее, на меня влиял мой город, в котором мне посчастливилось родиться и который хранит столько историй — а я лишь криптограф, которого допустили до его великого архива. Может быть, я разочарую вас как читателя, но прототипов у меня нет.

Как вы объясните эту новую моду в современной российской прозе, когда появляется много рассказов, действие которых переносится в какие-то давно прошедшие времена? Это не историческая проза, это такая завороженность «уходящей натурой»…

То, что в последнее время появилось больше именно рассказов и повестей, — очень хорошо, независимо от времени их действия. Большие романы всегда доминировали, но надо дать шанс малой форме, и то, что заметно меняется тенденция, на мой взгляд, только на пользу и литературе в целом, и читателям. Я пишу и большую форму тоже, но в книге «Великая любовь Оленьки Дьяковой» — мое легкое короткое дыхание. Про современность, кстати, я тоже пишу.

А что вдохновляет в ушедшей эпохе? Возможность погрузиться в иное время, как примерить бабушкино крепдешиновое платье из сундука: всегда заманчиво, интересно и немного запретно. И какое же наслаждение работать с материалом: гуглишь чуть ли не каждое слово, насыщаешься новым знанием, как аккумулятор, пропускаешь сквозь себя, фильтруешь и пишешь, мимикрируя под современника своего героя. Правда, исторический текст пишется намного дольше, чем текст о современности. Надо непременно прочитать пару погонных метров исторической литературы, чтобы создать всего одну страничку, — прочитать не за тем, чтобы утомить читателя заумью и нафталиновой газетной хроникой, а чтобы НЕ написать чушь. Но это же и удовольствие!

При этом завершающая сборник повесть «Коробка с зефиром» выбивается из общего ряда: она рассказывает о событиях 1930-х. Это случайно получилось или вы хотели показать контраст между дореволюционной Россией и новой, уже сталинской?

Так и задумывалось. Я хотела дать некоторые параллели. К тому же в каждой моей истории, явно или не очень, но есть подмены. «Подмены» могло бы быть вторым названием книги. Подмены есть в жизни каждого из героев, подмена есть у эпохи, в которой они живут. И лишь Петербург неизменен в своей мистической власти над каждым из своих обитателей, из калейдоскопа судеб которых складывается картина близких перемен, «момента истины» и невозможности остановить маховик истории. Подменная операция, подменная любовь, подменный художник... И — как завершающая, закругляющая все истории и подытоживающая кода — «Коробка с зефиром», последний условно спокойный 36-й год. Это особое обнажение игры, и я надеюсь, читателю такие авторские выкрутасы откликнутся. 

Назовите два-три произведения современной российской прозы, которые можно было бы порекомендовать читателям «Сноба»?

Можно назову четыре? «Чешуя ангела» Тимура Максютова. «Дальний Восток: иероглиф пространства» Василия Авченко. «Картинные девушки» Анны Матвеевой. «Там темно» Марии Лебедевой.

Беседовал Владислав Толстов