Алексей Михайлович: Тишайший государь Бунташного века или На пороге империи

В Царствование Алексея Михайловича происходит перемена в представлениях о природе царской власти. Соответствие российских реалий византийскому культурному эталону выступает на первый план.
Историк Е.В. Скрипкина

Время, как союзник

В статье «Трагедия Бориса Годунова, или: Царь-то «ненастоящий»!» мы остановились на смерти Лжедмитрия. В народном представлении он виделся игравшим в царя святотатцем, не заслужившим христианского погребения, точнее — не заслужившим погребения вообще.



Судьба его останков хорошо известна. Как и избрание Земским собором на царство Михаила Федоровича, что и стало точкой отсчета, связанной с преодолением Смуты, – во всяком случае, на уровне формируемых со школьной скамьи представлений.

Хотя трагическая судьба предшественников не давала покоя первому Романову на троне. Понять его можно. Избран Земским собором? Так и Годунов с Шуйским – тоже. Но в глазах простого народа это мало что значило: не «природные» цари, значит – самозванцы.

Борис Годунов понимал, что угроза быть в глазах людей незаконным — вполне реальная, и старался повысить статус своей семьи. Поразительно, но тем же самым будет озабочен и Михаил Федорович Романов в конце своей жизни. Оба избранных государя будут стремиться выдать замуж своих дочерей за прирожденных государей, чтобы таким образом создать новое качество династии, закрепив законность их прав на престол,
– пишет медиевист А.Л. Юрганов
Ни у того, ни у другого с последним не сложилось.

Однако на стороне Михаила выступило время. Начиная от Деулинского перемирия, двадцать семь лет спокойного, если не считать Смоленской войны, да и та по политическим последствиям выглядела не такой уж проигрышной: Владислав отказался от претензий на русский престол, правления, нежелание по сути всех категорий населения повторения Смуты, необходимость восстановления страны постепенно укрепили положение Романовых, во многом в силу их поддержки со стороны провинциального дворянства, военно-политическая роль которого начинает расти.

Соответственно, когда в 1645-м Алексей Михайлович взошел на трон, его легитимность не ставилась под сомнение.

Новая династия настолько окрепла, что

любой намек, — пишет крупнейший знаток эпохи, военный историк О. А. Курбатов, — на самозванчество или «умысел» против царской семьи преследовался и жестоко карался («Слово и дело: государство»).
Но вот с оценкой потомков государю, равно как и целому веку, не повезло.

До недавнего времени в отечественной историографии прозванный Тишайшим самодержец находился в тени деяний своего эксцентричного сына. О самой России XVII столетия бытовали превратные представления: сонное царство, галки на заснеженных куполах церквей, дородные и дремлющие на заседаниях Думы бояре, зевающие дьяки в приказных избах с паутинами на окнах, и еще стрельцы с бердышами в красных шапках набекрень.

Вот в этот-то мир Петр и ворвался, в немецком платье, засучив рукава и дымя трубкой.

В наступившем тысячелетии плеяда военных историков плодотворно работает над разрушением далеких от реалий Бунташного века представлений.

Прежде всего, касается это тематики войн и строительства Вооруженных сил. Речь об О.А. Курбатове, А.В. Малове, А.Н. Лобине, Н.В. Смирнове, В.С. Великанове. Введенные ими в научный оборот ранее недоступные и исследователям, и широкому кругу читателей материалы Российского государственного архива древних актов существенно корректируют представления и об эпохе Алексея Михайловича, и о нем самом.

Меж двух миров

Мы же обратим внимание на следующее: земной путь Тишайшего пролегал через рубеж двух миров. Ибо, когда он рождается, еще живы, хотя и глубокие старики, помнящие времена Грозного и заставшие уже почти растворившееся в реалиях централизованной державы слабое эхо домонгольской Руси, блестяще отраженное в эпистолярном наследии А. Курбского.

На момент же смерти Алексея Михайловича Петру шел четвертый год, подрастали и те, кто будет воздвигать с ним и поныне вызывающее столько споров здание Петербургской империи.


Собственно, империю, только Московскую, и начал строить Тишайший. Здесь важно подчеркнуть: в статье «Грозный: царское служение на краю бездны» мы говорили о восприятии Иваном Васильевичем самодержавной власти как катехона – во всяком случае, так пишет об этом историк Д.М. Володихин – в преддверии конца земной истории и прихода антихриста.

Напомню: предки тогда мыслили в парадигме «чистых» и «нечистых» земель, а эсхатологические ожидания виделись им столь же очевидной реальностью, как и для нас, сегодняшних, – опавшие листья за окном.

Подобное мировоззрение порождало культурный изоляционизм, когда царю и в голову не пришло бы совершить турне в сопредельную «нечистую» – а иных и не было – страну.

Причем культурный изоляционизм столь крепко въелся в плоть и кровь российского — я, разумеется, вкладываю в данное слово культурологический, а не узкоэтнический смысл — коллективного бессознательного, что некоторая часть нашего общества не желает преодолевать его и по сей день.

С подлинно имперским размахом

Однако именно Алексей Михайлович соответствующие перегородки с Европой и начал разрушать, при этом не подвергая эрозии российскую культурно-религиозную идентичность, разве что дополняя ее византийской, представлявшей собой, пусть и с рядом несущественных оговорок, матрицу русской культуры.

Как геополитик мыслил он не менее масштабно, чем сын:

Москва утвердилась в своем качестве православной столицы, и на этом этапе концепция Москвы – третьего Рима получает не теократический, а политический смысл. Это предполагает отказ от культурного изоляционизма и возвращение к идее вселенской православной империи. Соответственно, вновь делается актуальным византийское культурное наследие. Алексей Михайлович стремится в принципе к возрождению Византийской империи с центром в Москве как вселенской монархии, объединяющей в единую державу всех православных. Русский царь должен теперь не только занимать место византийского императора, но и стать им,
– пишет выдающийся филолог Б.А. Успенский.
В свете сказанного Борисом Андреевичем и в контексте прошлых наших бесед о правлении первого русского самодержца хорошо видна разница между Грозным и Тишайшим. Первый рассматривал свою политическую задачу в преодолении сепаратизма аристократии и сакральную, выраженную в символике опричного дворца, — в подготовке ко встрече Спасителя, который, по чаяниям государя, в Александрову слободу и должен прийти.

Да, ремарка: понимая, что приведенное выше утверждение может вызвать вопросы и даже критику, рекомендую интереснейшее исследование – докторскую диссертацию, опубликованную в виде монографии – А. Л. Юрганова «Категории русской средневековой культуры», на страницах которой и в рамках научной методологии символика Опричного дворца в Александровой слободе подробно разобрана.

А у Алексея Михайловича более широкий размах. Подлинно имперский. Возрождение Восточно-Римской державы, пусть и в ином географическом пространстве, но в рамках концепции Translatio imperii – «передачи империи». О ней см. размышления историка С. Девочкина, приведенные в статье, трагедии Годуновых посвященной.

В соответствующей парадигме Translatio imperii и мыслил Тишайший. Империя же в подлинном своем измерении существует только в рамках наднациональной мессианской идеи.

В этом плане прав публицист В.В. Кожинов:

Византийскую империю вполне уместно поэтому определить как идеократическое (имея в виду власть православных идей) государство; между тем Западу присуще то, что следует определить термином номократия – власть закона (от греч. nomos – закон); с этой точки зрения азиатские общества уместно определить термином «этократия» (от греч. etos – обычай).
И если Грозному мессианская идея в целом была чужда, завоевание им осколков Золотой Орды уместно мыслить, на мой взгляд, в рамках стратегии выживания, нежели основанного на мессианстве экспансионизма, то Алексей Михайлович видел ее своего рода путеводной звездой во внешней политике, о чем будем говорить в следующей статье.

Да, по поводу Грозного: еще одна ремарка, требующая некоторого отвлечения от темы; все-таки уточню, предполагая возможность критики в свой адрес в контексте вопроса: а разве покорение Сибирского и Казанского ханств не пример реализации именно имперской мессианской идеи?

Думаю, что в целом нет. Борьбу с Кучумом вело не столько Русское государство, сколько клан Строгановых, профинансировавший поход Ермака и руководствовавшийся сугубо экономическими интересами.

Что касается Казани, мне представляется не совсем верным видеть в ее покорении реализацию мессианской идеи, особенно учитывая довольно быстрое инкорпорирование татарской (это, впрочем, касается всех оказавшихся под скипетром двуглавого орла осколков Золотой Орды, не только казанцев) мусульманской элиты в российскую, при сохранении первой религиозно-культурной идентичности.

В качестве яркого примера можно привести судьбу племянника Кучума – талантливого военачальника Маметкула, а также действия татарских и башкирских исламских, равно как и буддистских калмыцких, отрядов в царской армии.

Для сравнения: после завершения Реконкисты в Испании практически не осталось мусульман. И это при том, что в Средневековье Пиренеи, под властью сначала кордовских, а потом гранадских эмиров, представляли собой столп не только культуры и образования в мире ислама, но и в целом на просторах Европы.

Но – снова к Тишайшему. Его, возвращавшего некогда входившие в Киевскую Русь земли, уместно сравнивать с Юстинианом, который восстанавливал политическое пространство Pax Romana.

Пройдет столетие, и Екатерина II предаст данной идее иное содержание в рамках Греческого проекта и путем реанимации Восточного Рима уже на исконных его землях, поставив целью изгнание османов в пределы Малой Азии. Но так и не реализованная идея была бы немыслима без развития соответствующей геополитической концепции Алексея Михайловича.

Ибо вхождение в состав России расположенных в бассейне Днепра православных территорий неизбежным образом пробуждало надежды у христианских народов Балкан, в особенности у болгар, некогда оказавших существенное влияние на становление русской культуры, взять наследие современника Дмитрия Донского и друга преподобного Сергия Радонежского – митрополита, формально Киевского, а по существу Московского, Киприана.

Соответственно, воссоединение с Малороссией ставило перед нашим государством новые задачи – гораздо более масштабные, нежели в XVI в.

Собственно, еще ранее к освобождению пребывавших под властью султана балканских христиан призывал Алексея Михайловича в 1649 г. посетивший Москву иерусалимский патриарх Паисий:

Пресвятая Троица благословит державное ваше царствие, да умножит вас превыше всех царей и покажет вас победителем и одолетелем на сопротивных видимых и невидимых врагов, якоже и древних и новых царей – царя Давида, царя Езекия и великого царя Константина, да утвердит вас и умножит лета во глубине старости, благополучно сподобит вас восприяти вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда вашего, да освободишь народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво; да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израилевых от фараонских рук жезлом, знамением честного животворящего креста.
И если Грозный, как мы помним из предыдущих бесед, сам примерял к себе библейские аллюзии, то в отношении Тишайшего это делает глава одной из Восточных Церквей, словно вручая ему жезл, выпавший из рук последнего византийского императора – также Константина.

Здесь мы плавно переходим к корректировке представлений о царской власти – и самим государем, и его подданными.

Б.А. Успенский акцентирует внимание на важной детали:

Русские традиции рассматриваются как провинциальные и недостаточные – отсюда положительное отношение к грекам, которые могут восприниматься как носители византийской культурной традиции.

Путем цезарепапизма

Расставаясь с провинциализмом, обращаясь к византийскому наследию, Алексей Михайлович воспроизводит мистику служения восточно-римских василевсов, причащаясь, как позже и его сын Федор, во время венчания на царство в алтаре, что, согласно канонам Церкви, могут делать только священники, но осуществляли императоры в Константинополе.

Для некоторой части далеких от религии моих уважаемых читателей Причащение царя в алтаре может не показаться важным. Однако в контексте категорий средневековой культуры – в XVII в. они не были изжиты в полной мере – этот шаг монарха носил не только религиозный, но и политический характер, являя торжество на русской почве цезарепапистской идеи, в рамках которой самодержец брал на себя некогда присущие римским императорам функции Pontifex maximus, только с иным содержанием.

Впрочем, свойственная василевсам политика цезарепапизма Алексеем Михайловичем реализовывалась во вполне приземленных шагах: например, в создании Монастырского приказа, ведавшего церковным имуществом и вызвавшего протест патриарха Никона.

Относительно бытовавшего в Восточно-Римской империи цезарепапизма: в качестве контраргумента мне могут привести идею того же Юстиниана о симфонии властей – духовной и светской. Однако на практике ничего подобного ни в истории Восточного Рима, ни России никогда не было. И быть не могло.

Важное замечание в рамках констатации цезарепапистского характера власти в России XVII столетия: как известно, противоположностью ему является папоцезаризм, более свойственный взаимоотношению римского понтифика с некоторыми монархами Западной Европы, нежели Русскому государству.

Однако аргументом в пользу последнего относительно политических реалий Российского царства Бунташного века может послужить, с одной стороны, титулатура патриархов Филарета и Никона – «Великий государь», с другой – так называемое шествие на осляти в Вербное воскресенье, когда царь вел под уздцы стилизованного под ослика коня, на котором восседал первоиерарх.


Казалось бы, таким зримым образом на языке символа демонстрировался примат духовной власти над светской, точнее — претензия первой взять на себя прерогативы второй, то есть папоцезаризм. Всем же со школьной скамьи известно изреченное Никоном и ставшее хрестоматийным сравнение царской власти с луной, а патриаршей — с солнцем.

Однако источники не дают нам достаточных оснований видеть в титулатуре Филарета умаление царских прерогатив Михаила:

Как показывают разрядные записи, – пишет, на основе анализа архивных материалов, историк Д. П. Исаев, – Михаил Федорович посылал государевы грамоты, указывал чаще самостоятельно по военным вопросам. Например, повелевал воеводам отправляться в те или иные места службы. А это весомая часть управления. Также местнические споры в Царском Дворе рассматривались в основном именно царем.
Ну а куда привели в конечном счете папоцезаристские амбиции Никона – хорошо известно. При Федоре Алексеевиче шествие на осляти уже не несло в себе никакого политического смысла, а Петр I вообще его отменил вместе с патриаршеством.

Новый Константин на московском троне

Постепенно не только народное сознание, но и интеллектуальная элита начинает сакрализировать образ монарха, предавая ему имперские и библейские черты в римском их понимании. Более всех на этом поприще потрудился Симеон Полоцкий, сравнивавший Тишайшего с Константином Великим и даже с Соломоном: «Красоту его (Российского царства – И.Х.) мощно есть ровняти Соломоновой прекрасной палате».


Здесь уместно вспомнить отмеченную в предыдущей статье неудачную и осуждённую знаменитым публицистом дьяком Иваном Тимофеевым попытку Годунова воздвигнуть храм, Соломону посвящённый, дабы на языке символа продемонстрировать превращение Москвы в Новый Иерусалим, а себя сопоставить – здесь я, разумеется, ступаю на почву предположений, допуская со своей стороны возможность неверной интерпретации мотивации Бориса – с библейским царем.

Но, как и в примере с иерусалимским патриархом, Алексей Михайлович именно удостаивается столь лестных сравненный.

Более того, в стихотворном и обращенном к Тишайшему творчестве Полоцкого:

царя, – пишет философ М.С. Киселева, – символизирует орел. Как барочный концепт царской власти орел визуализирует в геральдике государственную власть. В его образе скрыт важный аллегорический смысл: орлом царь есть, ибо, яко орел свое дети, на солнце, так на Христа всех учит смотрети.
Подобные, формируемые в сознании Алексея Михайловича и становившиеся частью его политического мышления представления о сакральном статусе царской власти неизбежным образом должны были найти отражение во внешней политике, контуры которой мы обозначали, но о путях их реализации поговорим в следующем материале.

И в завершение еще одна ремарка: в прошлой статье, Годунову посвященной, я запамятовал добавить список использованной литературы. Исправляюсь и особенно рекомендую моим уважаемым читателям работу Д.Г. Хрусталева о Лжедмитрии, основанную на научном анализе следственного дела, с угличской трагедией связанного.

Из нее станет понятно, почему я в наших беседах, что о Грозном, что о Годунове, столько внимания уделяю инфернальной теме: заложным покойникам, ожиданию конца света и пр.

В конце концов, дабы понять и логику, и суть событий, происходивших в Средние века и Новое время, следует оказаться, как писал выдающийся культуролог Ю. М. Лотман, назвав соответствующим образом одну из своих замечательных книг, внутри мыслящих миров.

Использованная литература

Девочкин С. Османы – наследники Византии?
Душечкина Е.В. «Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре. М.: Новое литературное обозрение, 2022.
Исаев Д.П. К вопросу о характере соправительства Михаила Федорвоича и Филареат (1619 – 1633 годы).
Киселева М.С. Война, вера и власть в культурном контексте Московского царства 50–70-х гг. ХVII в.: Симеон Полоцкий и Юрий Крижанич.
Кожинов В.В. История Руси и русского Слова. М.: «Медиарост», 2023.
Скрипкина Е.В. Юрий Крижанич о самодержавной власти русского государя.
Скрипкина Е.В. Царь Алексей Михайлович – «Новый Константин»: Византийский образец власти в русской практике третьей четверти XVII века.
Список литературы к статье «Трагедия Бориса Годунова, или: Царь-то “ненастоящий”!»
Баталов А.Л. Гроб Господень в замысле «Святая святых» Бориса Годунова.
Виноградов А.В. Русско-крымские отношения в период второго правления хана Гази-Гирея II 1597 – 1607.
Успенский Б.А. Царь и император. Помазание на царство и семантика монарших титулов. М.: Языки русской культуры, 2000.
Успенский Б.А. Семиотика истории. Семиотика культуры // Избранные труды. Т. 1. М.: «Языки русской культуры», 1996.
Хрусталев Д.Г. Гибель царевича Дмитрия. Очерки политики и чародейства конца XVI в. С-Пб.: «Крига», 2022.
Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М.: МИРОС, 1998.