Кормление птицы с руки

— Смотри! Аист! Аист! — захлебывалась Ритка от восторга.

«Аист» она произносила смешно — «Аст!».

Перед машиной летел аист. Красивый такой, как с рекламного плаката. Летел чуть впереди машины Макса, как верный сопровождающий, а может, ангел-хранитель.

Добрый знак, подумал Макс. Последнее время он везде выглядывал знаки — плохие или, наоборот, добрые. Ему было сорок пять, самое время стать не мальчиком, но мужем. Когда-то мужем он уже был, от того брака остались две чудесные дочки, одна уже оканчивала институт, а другая — школу. В сухом остатке был странный коктейль из сладостных воспоминаний о первой влюбленности, о таком счастливом, в общем-то, браке, об измене и потере. Его девочки! Первая жена и две дочки. Они как-то, в сознании Макса, слились воедино, были эдакими тремя грациями — кстати, очень похожими друг с другом. Все полноватые, рыжеватые, с круглыми, зелеными, как ягоды крыжовника, глазами. Кудряшки — все три. Хохотушки. Свои, родные.

Как его, Макса, занесло от этих его трех граций куда-то на сторону? О том, как закончился тот его брак, Макс старался не вспоминать. Глупо, водевильно, стыдно. Маринка просто-напросто изменила ему — с таксистом. Ездила, ездила на такси да и изменила. Таксист был горячим восточным мужчиной в кепке-аэродроме. Когда обманутый муж, совсем случайно, застукал Маринку перед домом в такси — она страстно целовалась на переднем сиденье с водителем, — эта сцена показалась настолько абсурдной, что Макс засмеялся от неожиданности и нелепости ситуации. Маринка выскочила из машины, стала что-то сбивчиво объяснять и плакать, а восточный ее любовник сплюнул презрительно на асфальт, хлопнул дверью и уехал.

Тем же вечером Макс собрал свои вещи и ушел из дома. Вместо сердца, казалось, у него теперь холодный камень, тяжесть которого он ощущал особенно остро в предрассветные часы. Сколько прошло с тех пор? Полтора года, да… И потом в его жизни появилась Ритка. И сердце стало понемножку оттаивать от ее смеха, от неумелой заботы, от бессонных, уже по совсем другой причине, ночей.

Он покосился на Ритку. Худенькая, востроносенькая. Короткая стрижка. Эдакая Франсуаза Саган… Мыслит, конечно, исключительно литературными категориями. Этот — «похож на Печорина». Тот — Левин, а его товарищ — Рудин; та — руанская дева по прозвищу «Пышка». Избыток Риткиных знаний и образования мешал бы Максу влюбиться, но было и другое. Безграничное ее восхищение жизнью, умение широко распахнуть голубые, в опушке густых, золотистых, как пшеничное поле, ресниц, короткий вздох восторга.

Маринка была земной, хлебосольной, ироничной, порой резкой. Ритка — воздушно-восторженной, бытовой неумехой, чуть фальшивой. А может, Макс просто ее не любил по-настоящему. Это была их первая совместная поездка за город. Здесь, в маленьком дачном домике, жили родители Ритки, так что визит можно было бы назвать самыми что ни на есть смотринами потенциального зятя. А потенциальная теща, тоже восторженная, но в отличие от дочки высокая и полная, не успевала с обедом и отправила «молодых», как назвал их Риткин отец, прогуляться к реке.

«Молодой» был не молод, подумал Макс. Но к речке решил съездить. Надо же было как-то скоротать время, чем-то погасить неловкость от знакомства с новой почти уже родней.

— Аст! Ты только посмотри! — громко шептала Ритка.

А аист летел и летел перед их машиной.

Будто куда-то звал.

Слева был сосновый лесок — между деревцами проглядывали тут и там на подушках из кислицы первые грибы. Маслята, наверное. Ими Ритка тоже восхищалась бы, если б не была так зациклена на аисте.

Макс остановился там, где река делала резкий поворот в сторону. Громадные темные елки, отражающиеся в глубокой тихой воде. Желтые кувшинки возле берега, отражения деревьев в почти неподвижной воде. Водоросли возле берега — от них вода казалась еще темнее, будто в фильмах Тарковского. Восхитительно, чуть не сказал сам, будто уподобляясь восторженной Ритке. И еще подумал: Швейцария! Страна, где никогда он не был, но, конечно, мечтал побывать. И вот — как на рекламных проспектах, такой же крутой поворот реки, и четкие отражения столетних елок, и зеркальный плеск серебристых рыб. Бульк! — и только круги по воде.

Макс сидел на берегу реки и смотрел вниз, на водоросли, колышущиеся совсем рядом. Когда-то он читал в одной из многочисленных книжек, что разлюбленные женщины превращаются в русалок, и сейчас ему казалось, что где-то в отдалении, там, под ивами, плещутся в теплой июльской речной воде его три грации, Маришка, первая жена, и две дочки. Рыжие кудри пластаются по поверхности реки, поблескивают круглые, будто удивленные, глаза, вздымаются стройные руки.

— Ты видишь, какие у меня руки? — спрашивала когда-то давным-давно, будто в прошлой жизни, Маринка. — Как у богини!

И действительно — думал тогда Макс, — только у богинь могут быть при толстых бедрах и пышной груди такие руки, изящные, с тонкими запястьями, с длинными пальчиками.

Наверное, когда любишь, всегда замечаешь красивое и необычное. И всегда кажется, что любимая — богиня.

Так же вот, много позже, в субтильной и ярко некрасивой Ритке заметил он не длинный нос, не худую шейку и узкий, бритвочкой, рот. А ярко-голубые огромные глаза и золотые длинные ресницы. Кто-то видит красоту, кто-то — уродство. Макс умел видеть красоту.

И он страшно скучал по бывшей своей жене, Маринке. Даже здесь, на чужой даче. Особенно — здесь.

Сидели с Риткой на берегу реки молча. Говорить не хотелось — просто любые слова на фоне этой величественной природы казались убогими и недостаточными.

Молчал Макс. Казалось — в темной воде вдруг поднимут тонкие руки его разлюбленные и практически брошенные девчонки, Маришка и дочки. Сейчас он почти был уверен, что сам виноват, что не слушал Маринкиных сбивчивых объяснений, что тот, в большой кепке, был просто случайностью, ошибкой. Как там в песне… Аист на крыше, мир на земле. Откуда такое-то вспомнилось.

А ведь рядом совсем Ритка; золотые ресницы, острый нос, в скинутые наивно бровки. К ней же, Ритке, стремился. От нее ждал счастья. А сейчас вот она, рядом. А счастья-то нет.

И бродит неподалеку аист.

Аст, как говорит Ритка.

Чего привязался-то.

Сидели молча — долго. Минут двадцать. Сейчас жизнь такая, двадцать минут молча посидеть в тишине, глядя на качающиеся желтые кувшинки, это уже кажется почти что вечностью.

И Ритка притихла — на нее не похоже. Когда-то Ритка хотела стать артисткой. Репетировала унылую Катерину в «Грозе» и даже вроде бы роковую «Бесприданницу». Но большие мечты окончились большим ничем — и вот она просто восхищенная, далеко не юная девица, не ставшая звездой. Но милая ведь и миру открытая. В такую, как Ритка, можно влюбиться. Нужно влюбиться. Построить с ней дом, родить сына, посадить дерево.

— Посадить печень, — продолжает свои мысли, уже вслух, Макс.

— А? Что? — спрашивает Ритка. Шевелит пальчиками будто детских ног в сандаликах. Невысокая она, Ритка, и ножки маленькие. Стала бы настоящей актрисой, играла бы травести.

Травести, травести, бегает неприкаянная мыслишка. Травы. Вести.

Всех жалко. И Маришку, и девчонок, и Ритку. И даже аиста этого жалко: чего привязался?

— Рит, а ты не знаешь, чего едят аисты? — нарушил Макс сакральное их молчание на берегу реки. — Может, он элементарно жрать хочет?

Аист бродил неподалеку на длинных своих ногах, поглядывал искоса.

Так и хотелось добавить: низко голову наклоня. Макс сдерживался — никогда не надо опускаться до пошлости. Особенно — в цитировании.

Макс в глубине души считал себя поэтом.

Бульк, раздалось неподалеку, где-то в кустах.

Краснолицый мужик в соломенной шляпе закинул удочку, поплавок поплыл по темной воде. Упс, поклевка, мужик выдернул удочку, с радостным кряхтеньем снял с крючка маленького упругого окушка.

Мужик снял рыбку, критически осмотрел ее. Куда такую — не щука, не сом, так, мелочовка, и кошке даже не предложишь.

Снял окушка с крючка, немного брезгливо кинул в траву — аисту.

— Он всегда здесь, Степаныч этот, кормится, — объяснил горожанам. Видно всегда этих горожан за версту, рыбак распознавал их моментом, вот и эти тоже, мужичок смешной, очкастый, в широких джинсах и черной футболке, длинноволосый, как рокер. И бабешка с ним. Ой, ну я скажу, горе-горькое, не бабешка; малюсенькая какая-то, сморщенная, носатая, одета как ребеночек, и на шее платочек цветной повязан. Обхохочешься. Видно, что не замужем, но надеется. Такие, как она, всегда не замужем, такие, как она, всегда надеются… Ладно, не мое дело, подумал Михал Алексеич. Мужика-рыбака звали Михал Алексеич, и был он, что называется, соль земли. И все про всех знал. Что было, что будет, чем сердце успокоится. И про аиста тоже все знал. И горожанам решил объяснить.

— Аистов этих двое было, мужик да баба, гнездо мастырили. На берегу жили, птенцов выводили, по лугу потом вдвоем бегали, ну чисто Ромео и Джульетта. Ноги будто палочки, трысь, трысь, по берегу вдоль реки, а если надо, то вместе в небо поднимались, танцевали, значит, в воздухе. Ну, неважно. Бабу-то аистиху потом кто-то того, прибил, что ль, пропала, в общем. А мужик остался, страдал, понятно, Ромео наш. Мы жалели его — одинокого. Имя дали, Степаныч. Подкармливать начали. Аисты, они хоть и птицы мира, но и хищники. Цыплят едят, мяско, рыбку вот мелкую. Привык он к нам, Степаныч. Как завидит машину, так впереди летит, на берег ведет, поживы просит. Теперь он наш стал, людской, человеческий, Степаныч-то. Погибель ему без аистихи своей, вот к нам и прибился. Не может он, аист, одиноким быть.

— Ой! К людям тянется, — сжала ручки Ритка, подняла их к лицу. — Прелесть какая! Аист!

— М-да… Хищник, — ухмыльнулся Макс. — Даже аист хищник.

Странное дело. Когда решили на выходные поехать сюда, «в Берендеево царство», как назвала это место Ритка, Макс загадал: если все будет хорошо, то позовет ее замуж. Маленькую смешную Ритку, восторженную Ритку. Попробует опять — начать все сначала, в конце концов, какие у них годы?

Аист бродил неподалеку, хитро поглядывал на Макса, будто что-то хотел сказать. Ритка достала телефон, побежала фотографировать Степаныча. Тот фотографироваться не хотел и близко к себе Ритку не подпускал. Она делала пять шагов в его сторону, аист стремительно отступал на небольшое расстояние, снова выжидательно смотрел.

— Аст! Аст! — доносилось до Макса. Так, будто танцуя, Ритка с аистом убежали далеко в поле.

— Дурочка какая-то, — неожиданно раздался голос за спиной у Макса. — Малахольная.

Макс вздрогнул, он и забыл, что здесь еще и этот странноватый рыбак в соломенной шляпе.

— Почему это дурочка? — обиделся он за Ритку. — Она, между прочим, актриса. Ну, почти актриса.

— Э, заметно, что актриса и что «почти». Даже Степаныч от нее шарахается, ты погляди. Все напоказ, ахиохи эти, фоточки, позочки, цветочки. Степанычу чего нужно? Еды. А не этого вот… — Михал Алексеич забавно сморщил красное лицо и выпятил губы.

Вот у кого был настоящий актерский талант — у этого забавного рыбака. Как странно — Макс неожиданно ощутил этого грубоватого незнакомца куда более близким и понятным, чем Ритку и ее фальшиво-любезных родителей. И подумал вдруг, что ему совсем не хочется возвращаться туда, на дачу, увитую диким виноградом.

— А кто тебя заставляет-то? — произнес он вслух.

— Вы ей скажите, что я уехал. Я совсем уехал, — попросил Макс рыбака.

— Понятно. Сделаем. — Михал Алексеич будто и не удивился вовсе, он вновь внимательно смотрел на ярко-красный поплавок, качающийся на поверхности темной реки.

Макс повернулся и легко пошел, почти побежал к машине. Сел на водительское сиденье, громко хлопнул дверью, завел машину, тихо, будто крадучись, развернулся и поехал прочь, в город.

Ехал, а за окном мелькали поля и заросли малинового иван-чая. Он остановился и нарвал большой букет — для Маринки. Ехал, и улыбался, и представлял, как откроет дверь своим ключом и скажет, протягивая букет:

— Тебе Степаныч просил передать.