Венедикт Ерофеев: "Мне с ними не о чем пить..."

Венедикт Ерофеев 24 октября исполнилось 86 лет со дня рождения писателя Венедикта Васильевича Ерофеева. Его главная (для читателей) книга не о пьянстве, а о той пронзительно кристальной, виртуозно вышлифованной трезвости, от которой умная душа убегает в пьянство и в которую всякий раз возвращается, чтобы снова убедиться в своем бессилии и "там", и "тут". Максимум, что она может сделать, - написать книгу об этом и сохранить себя в ней. Для этого и стоит быть трезвым, и такая трезвость - дар. К слову, автор коктейля "Слеза комсомолки" был утонченным, чувствительным интеллигентом, образованнейшим человеком, эрудитом, знатоком античной литературы и кантовской философии изучавшим филологию в четырех вузах (от МГУ до Коломенского педагогического), и отовсюду был отчислен - отнюдь не за знания. А коктейлю и бормотухе, воспетым в "Петушках", предпочитал с возрастом и известностью виски и хорошее вино. Но и "тут" испытывал бессилие своей умной и тонкой, рвущейся, во всех смыслах, души. Против "бормотухи" жизни. Которую таким, как он, пить не с кем и не о чем. Вот характерный эпизод из Поэмы в авторском изложении, целиком - в нем все: "Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Мое детство и отрочество… Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного – и сколько раз это губило меня… Вот сейчас я вам расскажу. Помню, лет десять тому назад я поселился в Орехово-Зуеве. К тому времени, как я поселился, в моей комнате уже жило четверо, я стал у них пятым. Мы жили душа в душу, и ссор не было никаких. Если кто-нибудь хотел пить портвейн, он вставал и говорил: «Ребята, я хочу пить портвейн». А все говорили: «Хорошо. Пей портвейн. Мы тоже будем с тобой пить портвейн». Если кого-нибудь тянуло на пиво, всех тоже тянуло на пиво. Прекрасно. Но вдруг я стал замечать, что эти четверо как-то отстраняют меня от себя, как-то шепчутся, на меня глядя, как-то смотрят за мной, если я куда пойду. Странно мне было это и даже чуть тревожно… И на их физиономиях я читал ту же озабоченность и будто даже страх… «В чем дело? – терзался я. – Отчего это так?» И вот наступил вечер, когда я понял, в чем дело и отчего это так. Я, помнится, в этот день даже и не вставал с постели: я выпил пива и затосковал. Просто: лежал и тосковал. И вижу: все четверо потихоньку меня обсаживают – двое сели на стулья у изголовья, а двое в ногах. И смотрят мне в глаза, смотрят с упреком, смотрят с ожесточением людей, не могущих постигнуть какую-то заключенную во мне тайну… Не иначе как что-то случилось… – Послушай-ка, – сказали они, – ты это брось. – Что «брось»? – я изумился и чуть привстал. – Брось считать, что ты выше других… что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред… – Да с чего вы взяли!.. – А вот с того и взяли. Ты пиво сегодня пил? – Пил. – Много пил? – Много. – Ну так вставай и иди. – Да куда «иди»?? – Будто не знаешь! Получается так – мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред… – Позвольте, – говорю, – я этого не утверждал… – Нет, утверждал. Как ты поселился к нам – ты каждый день это утверждаешь. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием этого дела. Ты негативно это утверждаешь… – Да какого «дела»? Каким «отсутствием»? – я уж от изумления совсем глаза распахнул… – Да известно какого дела. До ветру ты не ходишь – вот что. Мы сразу почувствовали: что-то неладно. С тех пор как ты поселился, мы никто ни разу не видели, чтобы ты в туалет пошел. Ну, ладно, по большой нужде еще ладно! Но ведь ни разу даже по малой… даже по малой! И все это было сказано без улыбки, тоном до смерти оскорбленных. – Нет, ребята, вы меня неправильно поняли. – Нет, мы тебя правильно поняли… – Да нет же, не поняли. Не могу же я, как вы: встать с постели, сказать во всеуслышание: «Ну, ребята, я срать пошел!» или «Ну, ребята, я ссать пошел!» Не могу же я так… – Да почему же ты не можешь! Мы – можем, а ты – не можешь! Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты как лиле́я!.. – Да нет же… Как бы это вам объяснить… – Нам нечего объяснять… нам все ясно. – Да вы послушайте… поймите же… в этом мире есть вещи… – Мы не хуже тебя знаем, какие есть вещи, а каких вещей нет… И я никак не мог их ни в чем убедить. Они угрюмыми взглядами пронзали мне душу… Я начал сдаваться… – Ну, конечно, я тоже могу… я тоже мог бы… – Вот-вот. Значит, ты можешь, как мы. А мы, как ты, – не можем. Ты, конечно, все можешь, а мы ничего не можем. Ты Манфред, ты Каин, а мы как плевки у тебя под ногами… – Да нет, нет, – тут уж я совсем запутался. – В этом мире есть вещи… есть такие сферы… нельзя же так просто: встать и пойти. Потому что самоограничение, что ли?… есть такая заповеданность стыда, со времен Ивана Тургенева… и потом – клятва на Воробьевых горах… И после этого встать и сказать: «Ну, ребята…» Как-то оскорбительно… Ведь если у кого щепетильное сердце… Они, все четверо, глядели на меня уничтожающе. Я пожал плечами и безнадежно затих. – Ты это брось про Ивана Тургенева. Говори, да не заговаривайся. Сами читали. А ты лучше вот что скажи: ты пиво сегодня пил? – Пил. – Сколько кружек? – Две больших и одну маленькую. – Ну так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай нас и не мучь. Вставай и иди. Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить. А когда вернулся, один из них мне сказал: «С такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным». Да. И он был совершенно прав. Я знаю многие замыслы Бога, но для чего Он вложил в меня столько целомудрия, я до сих пор так и не знаю. А это целомудрие – самое смешное! – это целомудрие толковалось так навыворот, что мне отказывали даже в самой элементарной воспитанности… Например, в Павлово-Посаде. Меня подводят к дамам и представляют так: – А вот это тот самый, знаменитый Веничка Ерофеев. Он знаменит очень многим. Но больше всего, конечно, тем знаменит, что за всю свою жизнь ни разу не пукнул… – Как!! Ни разу!! – удивляются дамы и во все глаза меня рассматривают. – Ни разу!! Я, конечно, начинаю конфузиться. Я не могу при дамах не конфузиться. Я говорю: – Ну, как то есть ни разу! Иногда… все-таки… – Как!! – еще больше удивляются дамы. – Ерофеев – и… странно подумать!.. «Иногда все-таки!» Я от этого окончательно теряюсь, я говорю примерно так: – Ну… а что в этом такого, я же… это ведь – пукнуть – это ведь так ноуменально… Ничего в этом феноменального нет – в том, чтоб пукнуть… – Вы только подумайте! – обалдевают дамы. А потом трезвонят по всей петушинской ветке: «Он все это делает вслух и говорит, что это неплохо он делает! Что это он делает хорошо!» Ну, вот видите. И так всю жизнь. Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар – кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет – «превратно» бы еще ничего! – но именно строго наоборот, то есть совершенно по-свински, то есть антиномично. Как ноуменально все на нашей нескончаемой проржавевшей ветхой петушинской ветке! Даже если вещи-в-себе, проносятся вагон с собой в вагон электрички, ничего феноменального не ждите. Владимир Кудрявцев