Любовь и навигация: Алексей Иванов одушевляет корабли в своей истории речфлота

Фундаментальное исследование отечественного речного флота, предпринятое Алексеем Ивановым, — своего рода «материальная часть» его же романа «Бронепароходы», вышедшего в начале прошлого года и рассказывающего о Гражданской войне на Волге и Каме в 1918–1919 годах. Этот период рассматривается в десятой главе «Речфлота» — «Горящие реки», но вся книга разворачивает гораздо более широкую историческую панораму. Иванов начинает рассказ с XVII века, когда по голландской технологии был построен трехмачтовый двухпалубный фрегат «Орел», и заканчивает на элегической ноте 1992 годом, распадом СССР, а точнее, участием пяти роскошных теплоходов концерна «Росречфлот» в международной выставке «Экспо-1992»: «Русские речные лайнеры произвели фурор. <...> Но страна, которую олицетворяли эти прекрасные корабли, за время их вояжа уже навсегда исчезла с карты мира». Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».

Алексей Иванов

«Речфлот: История речного флота Российской империи и Советского Союза»

М.: Альпина нон-фикшн, 2024. — 550 с.

Ностальгия по тем временам, когда «жизнь на реке» не сводилась лишь к работе и бизнесу, пропитывает всю книгу, где автор, сопоставляя дореволюционный и советский речной флот, кручинится не только об утрате комфорта («обычный человек уже не мог съездить в круиз или хотя бы с семейством позавтракать на пароходе»), но в большей степени о перемене в мировоззрении: «Отныне романтическое понятие «жить рекой» имело один только прагматический смысл — «работать на реке», и всё». При всем романтизме главной ивановской идеи, что река — это пространство свободы в самом широком философском смысле, в «Речфлоте» гармонично уравновешены «лирическая» и «деловая» части.

Всестороннее и дотошное исследование изобилует исторической фактурой, батальными сценами, колоритными подробностями из биографий капитанов, конструкторов, предпринимателей, военачальников и государей, а также звучной терминологией, которая перекочевала и в «Бронепароходы», покоробив некоторых читательниц гуманитарного склада. Им, само собой, хотелось бы побольше про любовь, а поменьше про техническую сторону дела. Но в «Речфлоте» ивановские перечисления диковинных названий порой звучат музыкально, как мадригал например, когда автор с нежностью перечисляет типы судов, устремлявшихся на самую знаменитую в России Макарьевскую ярмарку: «...дощаники, тихвинки с разукрашенными кормами, гусяны с причудливыми украшениями мачт, кладушки, коломенки, барки, полубарки, ладьи-романовки, соминки и множество иных лодок, полулодок, каюков, гальетов, межеумков, стругов, суряков и всевозможной «посудины».

Исторические экскурсы в «Речфлоте» перемежаются культурологической эссеистикой, прежде всего киноведческой. Так, писатель разбирает заложенный в комедию «Волга-Волга» символический смысл («Фильм продемонстрировал конец старорежимного флота: народного — в образе «Лесоруба» и купеческого — в образе «Севрюги») и реабилитирует «Жестокий романс» Эльдара Рязанова, обвиненного советской критикой в «апологии купечества». Иванов находит самые лестные слова для «нежного и горького» рязановского фильма, где «зритель мог почувствовать дух речной старины: аристократичный лайнер, медный блеск машинного телеграфа, густой дым из трубы, протяжный гудок, яростное вращение колес, цыганский хор в ресторане... В этом была утраченная поэзия судоходства, когда сразу и любовь, и навигация, и чайки над палубой».

Одушевление, очеловечивание кораблей, воспринимаемых как живые существа со своим характером и судьбой, часто трагической, проходит через весь «Речфлот». Он читается ничуть не хуже романа и, более того, имеет некоторое преимущество перед теми же «Бронепароходами». Документальную книгу с непридуманными героями не упрекнешь в элементах сериальной мелодраматичности, картонности одних персонажей и карикатурной гиперболизации других, например, демонической «эринии», «необузданной и вожделенной» Ларисы Рейснер, жены «пролетарского флотоводца» Федора Раскольникова.

Символичный эпизод из романа, когда Ляля Рейснер карябает алмазом стекло на окне бывшего царского парохода «Межень», нанося свои инициалы поверх вензеля, оставленного императрицей Александрой Федоровной, в «Речфлоте» тоже есть. Но больше запоминаются другие речные героини, не самодурки-разрушительницы, а крепкие хозяйственницы и созидательницы, хотя при желании и среди них можно обнаружить роковых женщин. Например, ставшую прототипом Вассы Железновой пароходчицу Марию Кашину, о которой ходили слухи, будто она отравила мужа-купца, попавшего под суд за совращение малолетних. Сравнивая Кашину с Вассой, Иванов замечает: «...Горький отразил только темные стороны ее судьбы и характера. <...> ...сплетня об отравлении мужа у Горького превратилась в объективный факт». Максим Горький появляется на страницах «Речфлота» неоднократно — и как человек, и как пароход, и как «модный литератор». Иванов с ним не то чтобы полемизирует или выводит его на чистую воду как тенденциозного автора, но всем своим тоном дает понять, насколько ему чужды некоторые методы и особенности оптики «основоположника советской литературы», «главного речного писателя в России первой половины ХХ века».

Иногда ивановские рассуждения о Горьком напоминают знаменитый монолог полотера из фильма «Я шагаю по Москве», емко сформулировавшего основной признак писателя-конъюнктурщика: «Правда есть, а сути нет!» Трудно не разделить искренний пафос Иванова, сетующего, что при хорошем знании речного быта и нравов Горький в своем обличительном революционном запале не видел разницы между речниками и обычными капиталистами: «...Горький общался с подвижниками речфлота — с механиком Калашниковым, купцом Бугровым, общественным деятелем Сироткиным, общался с пароходчиками и капитанами, с матросами, машинистами, грузчиками и рабочими. Он был прекрасно осведомлен, как и чем живут люди реки — от самых ничтожных до самых значимых. Но не увидел их сути. Для Горького пароходчики были теми же купцами, капитаны — инженерами, матросы — рабочими. <...> ...речфлот у Горького потерял свое обаяние, потерял самобытность, потерял всё, что порождает любовь к пароходам — любовь, во имя которой можно принять и несовершенство, и несправедливость».

Вернуть речфлоту потускневшее от времени обаяние или хотя бы напомнить о том, как оно когда-то грело всех причастных своим сиянием, — вот благородная задача Алексея Иванова, в чьей книге много грусти из-за человеческой неблагодарности по отношению к героическим и трудолюбивым кораблям. И все-таки писатель уверен, что, несмотря на все социально-политические и экономические омуты и мели, «любовь к пароходам словно бы заложена в природу человека», особенно русского, для которого «пароходы стали неотъемлемой и доброй основой жизни — подобно родному дому, смене времен года или облакам над рекой».