Французский иезуит в Петербурге времен Павла I. Часть 9. О каких причудах Павла рассказал аббат?

Аббат Жоржель пробыл в Петербурге вместе с депутацией мальтийских рыцарей около полугода и за это время имел возможность узнать, чем жила тогда российская столица, включая образ жизни, привычки и обычаи императора. Упомянем один из таких обычаев, больше напоминающий прихоть или причуду, о котором упоминают практически все очевидцы той эпохи: «Всякий проходящий перед фасадом дворца, где живет император, должен в знак почтения снимать шляпу, — пишет Жоржель. — Когда император следует по улицам С.-Петербурга пешком, что редко случается, или верхом, или в коляске, что бывает ежедневно, то все обязаны останавливаться, снимать шляпу, снимать с себя шубу и низко кланяться, когда он проезжает мимо; те, кто едет в экипаже, обязаны выходить из него, какая бы ни была погода, и появляться перед императором без шубы; никто не освобождается от этого церемониала; сама императрица — я был сам тому свидетель — выходит из кареты: император ехал верхом, он сошел с коня, подал руку своей супруге и посадил ее обратно в карету». Для императрицы, как видим, было сделано если не исключение, то некоторое послабление, иногда же подобного рода милости выпадали на долю других знатных дам. Вот что пишет в своих записках Август Коцебу: Сам видел, как он однажды быстро подскакал к г-же Нарышкиной, готовившейся исполнить это повеление, и заставил ее остаться в карете; зато сотни других дам, когда они или их кучера не были достаточно проворны, подвергались сильным неприятностям. Так, например, г-жа Демут, жена известного содержателя гостиницы (именно в его отеле жили Жоржель и его товарищи), должна была из-за этого отправиться на несколько дней в смирительный дом, и самые значительные люди, из опасения подобных обид, трепетали, когда их жены, выехавшие со двора, не возвращались к назначенному времени. Неизвестно, откуда русский император заимствовал этот ритуал, более приличествующий быту и нравам какой-либо средневековой восточной сатрапии, однако очевидно, что он не только не способствовал укреплению авторитета верховной власти, но и до крайности раздражал жителей Петербурга. Известный мемуарист Ф. Вигель писал: Вдруг мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым, однако же, в мундир прусского покроя, с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух средних веков: Версаль, Иерусалим и Берлин были его девизом, и, таким образом, всю строгость военной дисциплины и феодальное самоуправление умел он соединить в себе с необузданною властью ханскою и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства. Что же, автору этих строк не откажешь в остроумии, язвительности и меткости формулировок. Создается впечатление, что придуманная по-французски любезным восточным владыкой в мундире прусского покроя церемония демонстрации верноподданнических чувств непосредственно на проезжей части городских улиц приводила к результату, прямо противоположному изначально задуманному. Коцебу пишет: Как только на большом расстоянии замечали императора, поскорее сворачивали в другую улицу. Это в особенности делали офицеры. Государю это было в высшей степени неприятно. Он не хотел, чтобы его боялись. Незадолго до своей смерти он увидел двух офицеров в санях, которые преспокойно свернули в боковую улицу, и, хотя он тотчас же послал за ними в погоню своего берейтора, но они скрылись из виду благодаря быстроте своих лошадей. Он был этим сильно разгневан, и я был свидетелем того затруднения, в котором находился граф Пален, получивший приказание непременно представить этих офицеров, а между тем не знавший, по каким приметам их разыскать… Всякий, у кого не было спешного дела, предпочитал, во избежание неприятности, оставаться дома в те часы, когда император имел обыкновение выезжать из дворца. Боялись вспышек гнева Павла не только русские, но и живущие в Петербурге иностранцы и… иностранки. Хотя, как говорят, «у страха глаза велики», и зачастую опасения подобного рода были, как говорил М. Твен, «несколько преувеличены». Ни садистом, ни монстром Павел не был, он лишь хотел, чтобы все его подданные всегда и во всем соблюдали установленный им порядок, и любые нарушения приводили императора в ярость. «Малейшее колебание при исполнении его приказаний, малейшая неисправность по службе влекли за собою жестокий выговор и даже наказание без всякого различия лиц», — писал Н. А. Саблуков. Француженка Виже-Лебрен: Я решительно не могу выразить того ужаса, который внушал мне Павел, в особенности, если припомнить, что таково было всеобщее настроение, хотя лично я должна признаться, что он всегда был ласков и учтив со мною… Существовало распоряжение, чтобы все встречающиеся с ним, как мужчины, так и дамы, выходили из карет; а Павла, — нужно заметить, — часто можно было встретить, так как он постоянно разъезжал по улицам то верхом, в сопровождении очень небольшой свиты, то в санях и совершенно без свиты, так что его трудно было узнать. Однажды мне случилось ехать ему навстречу, но кучер мой не заметил его в пору, и я едва имела время закричать: «Стой, государь едет!» Но пока мне отворяли дверцу, и я спускалась с подножек, Павел сам выскочил из саней и поспешил меня удержать, сказав самым приветливым образом, что его приказ не распространяется на иностранцев, и в особенности на г-жу Виже-Лебрен (еще одно исключение из правил для лиц женского пола). Мари Элизабет Луиза Виже-Лебрен, «Автопортрет», 1790 г., общественное достояниеПавел, как и его отец Петр III и сын Александр, был западником и, как вспоминает Виже-Лебрен, в отношении к иностранцам был очень милостив, даже любезен, и вообще держал себя с ними совершенно иначе, чем со своими подданными. «Множество французов, особенно из числа эмигрантов, удостаивались его милостей. Известно, что многие эмигранты получили при нем даже щедрые пособия от русского правительства, тем более для них необходимые, что они явились в Петербург без всяких средств». Еще одной знаковой приметой не слишком долгого павловского царствования была так называемая «кадровая чехарда», которая, помимо того, что приводила в расстройство и без того далекий от идеала механизм управления великой державой, явилась одной из причин заговора против верховной власти. «Я видел высокопоставленных лиц, занимавших первые должности при дворе или в империи, пользовавшихся величайшей благосклонностью императора, живших с ним в самой близкой дружбе и вдруг терявших всякое значение; они оказывались вынужденными покидать двор и уезжать на жительство в свои имения; другие, иностранцы, часто должны против своей воли оставлять пределы империи», — пишет аббат. Ротация руководящего состава в армии и на гражданской службе — вещь неизбежная, более того, в определенных ситуациях она необходима и полезна, не говоря уже о том, что позволяет избежать риска пресловутого «застоя», характерного для режима абсолютной монархии. Тем не менее очевидно, что такого рода решения, особенно когда речь идет о высших должностях, должны иметь осмысленный характер и не могут приниматься под воздействием минутных импульсов, вспышек гнева или прилива эмоций. Кадровая же политика Павла была лишена определенности, предсказуемости, расчета и, пожалуй что, смысла. За шесть месяцев моего пребывания там почти все лица, занимавшие высшие должности, были сменены; перебывало три генерал-прокурора. Эта полная неуверенность и быстрая смена держат в вечном страхе тех, кто занимает данную должность; часто они относятся небрежно к своим главным обязанностям, чтобы окружить себя всем, что может ослепить государя. Разве можно построить прочное здание на таком зыбком фундаменте? Князь Димитрий Голицын, генерал-лейтенант, командующий конной гвардией, однажды утром узнает, вставая, что он лишен чинов и должности и обязан удалиться в свои поместья, отдав предварительно отчет относительно хозяйственной части корпуса, которым он командовал. Накануне он ужинал с императором; но в разговоре с ним он выразил слишком откровенно свое мнение о недавней опале одного лица, судьба которого его живо интересовала. (Как мы видим, в данном случае беспокойство об опальном лице само явилось причиной опалы человека, который неосторожно выразил такое беспокойство.) Разумеется, не один Жоржель обратил внимание на очевидную неадекватность кадровой политики Павла, на это обстоятельство обращают внимание практически все авторы воспоминаний. Должностные лица, генералы смещались с изумительной быстротой. Отпуска добровольные и вынужденные давались во множестве. Новые лица появлялись беспрестанно. Производства в армии происходили без всякой системы, без справок о способностях тех, которым по давности службы давали такие места, каких они никогда и не надеялись достигнуть, — пишет в своих мемуарах Адам Чарторижский. Неудивительно, что обиженные царем и подвергнутые опале лица приняли деятельное участие в его низвержении. Он сначала удалил из столицы, а потом вернул туда бывшего фаворита Екатерины Платона Зубова, ставшего одним из вождей заговора. Человек образованный, Павел наверняка читал Макиавелли, но забыл или не принял в расчет его совет о том, что: Людей нужно или взять лаской, или же вовсе от них избавиться, ибо, если люди мстят за легкие обиды, то за тяжкие они лишены возможности сделать это, так что обида, нанесенная человеку, должна быть такого рода, чтобы не опасаться за нее мести. Иоганн Баптист Лампи Старший, «Портрет светлейшего князя П.А. Зубова», 1793 г., общественное достояниеНельзя не упомянуть и о еще одном нововведении Павла, характеризующем этого правителя, казалось бы, с самой лучшей стороны — знаменитом «почтовом ящике» во дворце. Впрочем, ящик это появился в самом начале царствования нового императора, и ко времени появления мальтийской депутации о нем уже мало кто помнил. «Спустя несколько дней после вступления Павла на престол во дворце было устроено обширное окно, в которое всякий имел право опустить свое прошение на имя императора, — пишет в своих записках Н. А. Саблуков. — Оно помещалось в нижнем этаже дворца под одним из коридоров, и Павел сам хранил у себя ключ от комнаты, в которой находилось это окно. Каждое утро в седьмом часу император отправлялся туда, собирал прошения, собственноручно их помечал и затем прочитывал или заставлял одного из своих статс-секретарей прочитывать их себе вслух. Резолюции или ответы на эти прошения всегда были написаны им лично или скреплены его подписью и затем публиковались в газетах для объявления просителю. Все это делалось быстро и без замедления. Бывали случаи, что просителю предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство и затем известить его величество о результате этого обращения. Этим путем обнаружились многие вопиющие несправедливости, и в таковых случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания… Не припомню теперь в точности, какое преступление совершил некто князь Сибирский, человек высокопоставленный, сенатор, пользовавшийся благосклонностью императора. Если не ошибаюсь, это было лихоимство. Проступок его, каков бы он ни был, обнаружился через прошение, поданное государю вышеописанным способом, и князь Сибирский был предан уголовному суду, приговорен к разжалованию и к пожизненной ссылке в Сибирь. Император немедленно же утвердил этот приговор, который и был приведен в исполнение, причем князь Сибирский, как преступник, публично был вывезен из Петербурга через Москву, к великому ужасу тамошней знати, среди которой у него было много родственников. Этот публичный акт справедливости очень встревожил чиновников, но произвел весьма благоприятное впечатление на народную массу». «Жалобы, всегда анонимные, касались то судебного процесса, который никогда не кончался, то незаслуженного наказания кнутом, то нарушения административного права, то кражи скота, то ссоры между соседями, — пишет французский историк и литератор Анри Труайя (псевдоним Льва Аслановича Тарасова). — На все эти плачевные ходатайства Павел отвечал коротким извещением, составленным собственноручно. Текст его ответов публиковался в виде официальных сообщений в газетах, которые все это перепечатывали и доводили до сведения заинтересованных лиц». Казалось бы, благое начинание, опередившее время. Налажена прямая связь верховного властителя с народом — своего рода «горячая линия», и отныне плохие бояре, угнетавшие и обижавшие простой люд, больше не смогут препятствовать тому, чтобы угнетенные и обиженные донесли до царя правду об их бесчинствах и мздоимстве. «Первый любимец, первый сановник, знаменитый вельможа, царедворец и последний ничтожный раб, житель отдаленной страны от столицы — равно страшились ящика, — писал А. И. Тургенев. —  Правосудие и бескорыстие в первый раз после Петра I ступили через порог храмины, где творили суд и расправу верноподданным… Народ был восхищён, был обрадован, приказания Его чтил благодеянием, с неба посланным… Дозволяю себе смело и безбоязненно сказать, что в первый год царствования Павла народ блаженствовал, находил суд и расправу без лихоимства, никто не осмеливался грабить, угнетать его». Однако все оказалось не так просто. Во-первых, далеко не все простые люди из числа недовольных и обиженных, даже если речь шла о жителях столицы, умели читать и писать, а среди тех, кто владел азами грамоты, немногие были в состоянии вразумительно изложить свои чаяния на бумаге. А во-вторых: «Вскоре некоторые извращенные умы воспользовались императорской инициативой для того, чтобы подкладывать в „почтовый ящик“ памфлеты, оскорбительные советы, карикатуры, все без подписи и указания на их происхождение, — продолжает Анри Труайя. — Эта дерзость народа, привыкшего абсолютно все сносить безропотно, побудила Павла задаться вопросом: не встал ли он на ложный путь, разрешив простому люду доверять ему свои заботы „как отцу семейства“? Дозволив черни выражать свои мысли, размышлял он, вдруг обнаружилось, что она настроена на действия, подобные взятию Бастилии и отсечению голов. Убедившись, что он зашел слишком далеко и что его эксперимент окончательно провалился, он приказал закрыть почтовый ящик, который был преобразован в мусоропровод. Ему теперь казалось, что его лучшие намерения обернулись против него же самого, что русские недостойны улучшений, которые он хотел привнести в их судьбу, и что если бы он правил прусаками, то был бы непременно ими понят». «Увы! Волшебный ящик провисел недолго. Его пришлось снять, потому что хулиганы стали бросать в окошко пасквили и карикатуры на государя. Уж не сами ли вельможи их рисовали?» — задает риторический вопрос автор одной из публицистических статей. Что же, и такое возможно. Однако любой, кто имеет опыт общения в Интернете, прекрасно знает, что возможность отправлять сообщения анонимно и безнаказанно удивительным образом пробуждает в людях худшие свойства их натуры, не говоря уже о том, сколько есть (и нет оснований сомневаться — было) на свете дурных и злобных людей, юродивых и откровенных безумцев. Так что судьба этой задумки Павла является, судя по всему, характерной для большинства реформ его недолгого царствования. В основе ее, вне всякого сомнения, лежал благородный замысел — восстановить и укрепить связь правителя с народом. Однако идея оказалась не слишком продумана: во-первых, Павел не учел, что вместе с жалобами на неправду сильных мира сего ему будут посылать лживые доносы, пасквили и откровенные бредни; а-во-вторых, ресурсы времени и сил одного человека, будь он простой чиновник или император, всегда ограничены, и рассмотреть по существу большое число прошений он попросту не в состоянии. Конечно, можно было передать их на рассмотрение чиновничьему аппарату, но это, в сущности, означало отказ от главной идеи «ящика» — «горячей линии» царя и народа. Загоревшись идеей, Павел быстро охладел к ней. Владимир Боровиковский, «Портрет Павла I в белом далматике», 1799−1800 гг., общественное достояниеИ в завершение этой статьи снова процитируем суждение Н. А. Саблукова о Павле: Это был человек в душе вполне доброжелательный, великодушный, готовый прощать обиды и повиниться в своих ошибках. Он высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман, заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, в особенности же лихоимство и взяточничество. К несчастью, все эти похвальные и добрые качества оставались совершенно бесполезными, как для него лично, так и для государства, благодаря его несдержанности, чрезвычайной раздражительности, неразумной и нетерпеливой требовательности беспрекословного повиновения… А между тем он сам вполне сознавал это и впоследствии глубоко этим огорчался, сожалея собственную вспыльчивость; но, несмотря на это, он все-таки не имел достаточной силы воли, чтобы победить себя. Продолжение следует…...

Эту статью описывают теги: Павел I, иностранцы о России