Иркутские истории. Нелюбимые
«Смертность новорождённых вообще была очень высокой, но у Бубновых все дети рождались слабыми и не доживали до года, и Прасковья не знала уже, каким ей богам молиться». Возможно, цифры шкалили на фоне высокой рождаемости — в разы выше сегодняшней. Но помолимся всем богам, чтоб не умирал вообще ни один малыш! «Иркутские истории», Валентина Рекунова.
Спал в домовинах и ни разу не попался
Газета была потёртая, а буковки маленькие, так что за день Алёша осилил только одну заметку, но зато какую — про мальчишек-артистов! У них был в Иркутске концерт, то есть работа, заработок, и совсем непонятно, почему редакция так недовольна: «Мы с сердечной болью призадумались о будущей судьбе этих несчастных малюток, предназначенных распевать перед толпой сомнительные куплеты. Существует общество покровительства животным, а нужно бы подумать об обществе покровительства детям». А Алёша подумал: «Жалко, что концерт был два года назад, а то бы попробовал к ним записаться, ездил по разным городам и ел каждый день!»
Отец его сослан был в Усть-Балейскую волость и вскоре убит в пьяной драке. А мама умерла, когда было одиннадцать. Последние месяцы почти не вставала, и жили они подаянием. За комнату задолжали, и хозяйка сдала её сразу же после похорон.
Алёшу приютил Серёга Теренин: мать его раньше состояла прислугой при старушке Серебренниковой, а, когда умерла, хозяйка оставила сироту при себе, хоть сама жила очень бедно. Серёга тайком проводил Алёшу в свой закуток (старушка плохо слышала), но поднималась она очень рано, и незваный гость залезал под кровать. А весной переселился в гробовую лавку Евдокии Онучиной, что на Мелочном базаре: там в боковом окне стеколка была на одном гвоздочке, вот Алёша её и снимал, а потом снова ставил. Спал в домовинах и ни разу не попался: приказчик раньше десяти не подходил. Но Онучина неожиданно умерла, а новый владелец лавки первым делом поправил окна, и лазить в них уже не получалось.
Алёша стал ночевать на Жандармской, в будке около дома Звягинцева. Дворник видел, конечно, но «не замечал», и удалось продержаться там до морозов. Была надежда попасть на фабрику Кузнецовых — малолетних там брали и, хоть очень мало платили, но разрешали жить. Алёша сначала просился у мастеров, а потом обратился и к управляющему Михаилу Петровичу Растрёпину.
— Сколько лет тебе, говоришь?
— Так уж двенадцать!
— А не скажешь, на вид-то не больше восьми: хилый больно. А к нам, хоть и редко, корреспонденты заглядывают. Докажи потом, что не эксплуатируем детский труд!
В тот самый день Алёша и заболел. Городовой поднял его на Большой и на извозчике отвёз в Ивано-Матрёнинскую больницу. Лежал там долго. Сначала била лихорадка, но и когда она кончилась, не было сил вставать. Но зато гимназист с соседней кровати его научил читать — по заголовкам старых газет, которые приносили на растопку. В больнице и кормили хорошо, так что Алёша думал: если отъемся, не сможет кузнецовский управляющий мне отказать. Вот бы ещё писать научиться!
Гимназист сходил к доктору — и из больницы послали письмо в «Восточное обозрение»: «ВНИМАНИЮ БЛАГОТВОРИТЕЛЕЙ. В детской Ивано-Матрёнинской больнице в настоящее время находится выздоравливающий 12-летний мальчик Алексей Иванов. Он подлежит выписке, но решительно не знает куда деться: мальчик — круглый сирота. Администрация больницы в большом затруднении: выбросить выздоровевшего на все четыре стороны было бы бесчеловечно, а содержать его при больнице нет средств и по режиму больницы нельзя. Не обратят ли внимание благотворители и не пристроят ли куда бы то ни было? Мальчик грамотен, читает сносно, но писать не умеет».
В больнице надеялись на помощь дам из Иркутского отделения благотворительного общества. С весны 1899 года они по примеру петербурженок принимали от горожан ненужные, но хорошие вещи, чтобы их продажа доставляла средства сиротам. Нанят был специальный возчик, правда, он доверия не оправдал: самое ценное в журнале не отмечал и беззастенчиво присваивал.
Справочно
Из газеты «Восточное обозрение» от 26.08.1890: «По городским улицам бродит несколько девочек 6–7 лет, просящих милостыню. Они совершенно бессознательно распевают затверженные слова и протягивают руку; а, если им откажут или о чём-нибудь спросят, то смеются. Нищенство, очевидно, сделалось для них игрушкой, но, если оно будет продолжаться, то обратится в ремесло».
Из газеты «Восточное обозрение» от 17.01.1899: «На днях одна из калачниц на Хлебном базаре привела в чайную мальчика лет восьми, который бродил одиноко по базару. Мальчик был одет в чёрную шубу. Он рассказал, что мать его недавно померла, а отец, М-в, проживающий по Русиновской улице, пьянствует и всех их четверых детей (старшей 10 лет) выгнал. А самая маленькая девочка куда-то потерялась, сообщил он и зарыдал».
На Ивановской в куче тряпья сидел мальчик
Когда Алёшу выписали из больницы, фельдшер вышел с ним на крыльцо:
— Значит, так: доходишь до Ланинской и идёшь по ней вниз, к Большой. Повернёшь направо — и до Мяснорядской, это недалеко. А уж там смотри дом 12. Деревянный, в два этажа. Там и вывеска есть — «Ночлежный дом». Ну да, поместительный, шесть на восемь саженей. Два отделения, мужское и женское. Летом добрая половина обитателей переселяется на Ушаковку, в самодельные шалаши, но зимой набивается и по три сотни. Нет, денег за ночлег не берут, но спать-то приходится на голых нарах, а, иногда (если очень много народа) и на полу. Но всегда чисто, натоплено, и есть вода для питья — смотритель за этим следит. Ты смотрителя и держись. Прямо жалуйся, если кто начнёт обижать. Народ-то там… ну сам знаешь какой. Уличные попрошайки годами обитают в ночлежных домах. Они, конечно, и тебя заарканить попробуют, посадить на какой-нибудь угол; горы будут обещать золотые, на жадность ловить. И стращать, когда станешь отказываться. Тут уж будет всё от тебя зависеть. А покуда прощай, будем ждать тебя в гости и гостинчик припасать.
Весна ещё только подступалась к Иркутску, и ночлежный дом был набит до краёв. Едва рассветало, постоянные обитатели снаряжались за подаяниями; при этом известные мастера с очевидным удовольствием проводили ликбез для новичков:
— Нищенство может быть как несчастьем, так и процветающим промыслом, и одного таланта тут мало, требуется усердие и чутьё. Неряхи и сквернословы пусть довольствуются двугривенными, а мы, хорошо умытые и прилично одетые, с умиленным взглядом, будем от каждого иметь по рублю.
Если хорошо подавали, к двум часам пополудни матёрые расходились по кабакам и, если возвращались, то поздно и со следами драки. Следующий день считался у них выходным, но отлежаться не получалось: начиналась утренняя уборка, проветривание, а затем и топка печей. А потому «отдыхающие» прогуливались всё до того же кабака у Московских ворот, только вели себя смирно. В доме оставались душевнобольные, парализованные и совсем ещё малыши.
Время от времени в ночлежный дом заезжал городской голова и полицмейстер; знакомились с новенькими и предлагали им работу. Кто-то соглашался, а кто-то и нет. В мелочную лавку устроили мальчика Васю Кируванова, хоть он был на целый год младше Алёши. Но «не такой хлипкий». Как будто «хлипкий» Алёша не добывал всякий день еду, поднося ящики на базаре.
С начала марта в ночлежном доме пошли разговоры о Пасхе. Все, даже и татарин Фарит, с нетерпением ждали талоны на обед в столовой Благотворительного общества. А ещё находился таинственный благотворитель, посылавший смотрителю денег на праздничный стол. Стариков и детей в этот день кормили бесплатно, а остальным назначали пусть копеечную, но цену — чтобы не спускали всё в кабаке.
При Алёше одна девочка, Лиза, получила небывалый пасхальный подарок: её устроили на воспитание в семью. Остались пятеро сирот при живых родителях, от семи до десяти лет, а также и пятеро при матерях: двухлетний, четырёхлетний и три грудничка.
На Пасху в Иркутск съезжались «нищие» из уездов и других городов: щедрость здешних жителей была известна на много вёрст. Обитатели ночлежного дома объединялись, чтоб не дать понаехавшим развернуться, и полицейским едва удавалось предупреждать столкновения. А вот призывы помогать не деньгами, а одеждой, продуктами не имели никакого успеха. Самыми «подаваемыми» считались два места в центре: на Ивановской улице в куче тряпья сидел мальчик с изуродованными руками, а на Саломатовской — ребёнок без ног. Их забирали, когда улицы совершенно пустели — и спешили отметить удачный день.
Вечерами в ночлежном доме увлечённо рассказывали, как воспользоваться многочисленными благотворительными капиталами, завещанными местной думе, и что было тут правдой, а что выдумкой, разобраться Алёша не мог. А, может, и не пытался: в последнее время его мысли приняли неожиданное направление: раньше он считал, что все несчастья от сиротства, но теперь ясно видел: при живых родителях может быть хуже, чем одному. И коклюш-дифтерит-скарлатина косят всех без разбора. А он, Алёша бездомный, переболел лихорадкой, но остался жив. И читать научился. А теперь учится и писать: Евграф Филиппович, «столп и истина» ночлежного дома, а в прошлом учитель, сам захотел ему помогать.
«Взять чужого на воспитание, чтоб родные не помирали»
С середины июля 1895 года по Иркутску носились самые невероятные слухи о «похищении и умерщвлении», «отравлении невинного», «жестоком послании всем ссыльным» и пр. Сюжеты разнились в деталях, исключавших одна другую. В некоторые сюжеты вплеталась фигура начальника губернии генерал-майора Константина Николаевича Светлицкого, и это было самое удивительное, потому что он был в отъезде и даже по сибирским меркам очень далеко от Иркутска.
Должность губернатора исполнял действительный статский советник Виктор Николаевич Булатов, человек штатский, но опытный и распорядительный. Следствие установило, что в июне текущего 1895-го у жены рядового запаса Прасковьи Бубновой умер грудной ребёнок. Смертность новорождённых вообще была очень высокой, но у Бубновых все дети рождались слабыми и не доживали до года, и Прасковья не знала уже, каким ей богам молиться. Должно быть, в минуту отчаяния и ухватилась за совет «взять чужого на воспитание, чтоб родные не помирали». Базановский воспитательный дом предлагал хорошие пособия семьям, бравшим детей, но среди тех мало было здоровых, Бубновым же приглянулся розовощёкий бутуз, родившийся по соседству — в семье ссыльнопоселенца Камкина. Состоявшая при младенце малолетняя нянька отдала его за кулёк леденцов, а спрятали грудничка далеко — в Тугутуйской волости, у знакомой крестьянки Екатерины Дояновой. Оторванный от материнской груди и переведённый на взрослую пищу, ребёнок заболел. А медицинскую помощь получил лишь когда был обнаружен полицией.
Публикуя об этом в местной прессе, вице-губернатор Булатов старательно исключал из текста эмоциональные характеристики, но всё-таки один раз не сдержался: распространители слухов были названы «злонамеренными людьми».
Он, конечно, из тех, но другой
Воскресный обед в семье вице-губернатора Булатова неожиданно превратился в совещание: этим сентябрьским днём 1895 года с московским поездом прибыл в Иркутск князь Голицын. Без телеграммы и почти что инкогнито, так что на вокзале его никто не встречал. Извозчику велено было везти прямо в губернское управление.
Дежурный отвечал, что губернатор Светлицкий ещё в отъезде, позвонил в квартиру Булатова и препроводил туда гостя всё на том же извозчике. Сам же Виктор Николаевич употребил это время на то, чтобы вызвать всех губернских чинов, которые оказались дома. Это который из Голицыных? — не сговариваясь, уточняли они. И облегчённо вздыхали, узнав, что тот самый, Борис Борисович, приезжавший два года назад.
Да, он — прямой потомок генерал-фельдмаршала М. М. Голицына, соратника Петра I; воспитывался бабушкой-фрейлиной, и товарищами детских игр его были дети великого князя Сергея Николаевича, брата Александра II. И карьеру начал как дОлжно — с Морского кадетского корпуса и Николаевской академии. Только здоровье подвело, да и тяга к научным занятиям взяла верх. Защитил диссертацию в Страсбургском университете, а с недавних пор заведовал физическим кабинетом Академии наук. Так и представлялся обычно, словно бы отстраняясь от именитой родни. А благородный гнев у него на лице проступал, лишь когда он сталкивался с несчастьем других. И когда в 1893 году Академия предложила сотрудникам командироваться в Сибирь для изучения ссылки, он сразу вызвался, хотя сфера его научных интересов лежала в совсем ином направлении — сейсмологии и метеорологии. Очень много о Борисе Борисовиче говорило и то, что на ссылку он смотрел не из кресла чиновника-администратора и даже не с позиции отбывающих наказание, а глазами их детей. И, возвратясь тогда в Петербург, подготовил четыре обстоятельных лекции и прочёл их в собрании влиятельнейших персон. Внимали все с непритворным вниманием, обещали «незамедлительное принятие мер» — и, отправляясь во вторую поездку, Борис Борисович всерьёз рассчитывал зафиксировать перемены. Но, чем далее продвигался он по сибирскому тракту, тем боле проступало у него на лице благородное негодование. При подъезде к Иркутску оно достигло уже и известного предела, так что между переменами блюд на обеде у вице-губернатора даже высказал мысль, что, уж верно, на местах не исполнили предписаний из Петербурга.
— Но ведь и не было в эти два года никаких предписаний, — уверенно заметил Булатов.
После обеда Голицыну показали приют арестантских детей, и один из чиновников, позабывшись, заметил:
— Всё лучшее, что есть в Иркутске, зародилось и поднялось не повелением сверху, а исключительно самодеятельностью общества. Вот ведь и приют арестантских детей появился в стороне от казны, одними только стараниями первых дам и на их средства. Они и сейчас содержат его на благотворительные концерты, а министерского-то пособия, выбитого огромным трудом, не хватает даже и на дрова.
Булатов взглянул на князя с опаской, но тот промолчал, только сделал пометку в дорожном блокноте. А, прощаясь, пообещал приехать через полгода, чтобы прямо заняться денежными пособиями и школами для детей ссыльных. Все расстались довольными, но всех довольней был повар, с утра поставивший много теста для кулебяки и нарубивший много мяса:
— Чутьё не обманет — если, конечно, оно есть.
Справочно
Иркутский воспитательный дом не был собственно государственным — он открылся на средства иркутского купца Ивана Ивановича Базанова, с его помощью и содержался. В Москве и Петербурге каждой такой семье выплачивалось по 2 руб. 50 коп. в месяц в течение первого года, после чего плата понижалась до 1 рубля в месяц. В Иркутске же платили по 8 руб. каждый месяц в течение четырех лет, и только после этого планка опускалась до 2 руб. 25 коп. Кормилиц тоже нанимали за хорошую плату — 12 рублей в месяц, при готовом платье и полном содержании.
Устав Базановского воспитательного дома не допускал, чтобы в заведении находилось более чем 60 детей: каждый ребёнок должен был находиться в поле зрения доктора и начальницы заведения. Кстати, для обоих при проектировании здания предусмотрели служебные квартиры. Действительный статский советник П. А. Сиверс, содержавший воспитательный дом после смерти Базанова, озаботился тем, чтобы деньги, потраченные на сирот, позволяли не просто сохранить подкидышам жизнь, но и «поставить их в стороне от беды».
Но, несмотря на заботы о младенцах, многие умирали ещё до года — и потому, что «мамочки» изначально очень мало заботились о будущих детях, и потому, что педиатрия той поры была очень слаба, и в самых благополучных семьях смертность была высока. В 1893 году в Базановский воспитательный дом поступило 306 младенцев. Огромен процент смертности — почти половина поступивших. Умерло и 40 процентов отданных на воспитание.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс