Глубинное государство и революция технооптимистов
В США на смену политике распространения демократии по всему миру пришла борьба с так называемым «глубинным государством», представленная как «Вторая американская революция». Её итогом должно стать глобальное технологическое лидерство США, а отнюдь не возврат к временам изоляционизма. Чтобы понять смысл новой парадигмы, надо разобраться с идейными истоками и группами интересов, объединившихся под революционными лозунгами.
У революции начало?
В феврале 2017 г. на фоне сливов в прессу компрометирующей информации команда президента Дональда Трампа ввела в употребление термин «глубинное государство» (deep state). Этим словосочетанием обозначался скрытый источник сопротивления Трампу. Республиканский сенатор Стив Кинг заявил газете The New York Times: «Мы говорим о появлении глубинного государства, возглавляемого Бараком Обамой, и это то, что мы должны предотвратить»[1]. А правоконсервативный сайт Breitbart, на тот момент администрируемый старшим советником Трампа Стивеном Бэнноном, начал публиковать материалы, фактически отождествляя с «глубинным государством» все вашингтонские правительственные учреждения[2]. К концу 2017 г. уже сам Трамп использовал выражение «глубинное государство» по отношению к Министерству юстиции, которое, по его мнению, не принимало мер против чиновников, нарушавших режим секретности[3].
Демократические медиа высмеивали всё это как паранойю Трампа и его администрации. Никакого, мол, глубинного государства не существует, просто дилетантам в Белом доме надо на кого-то списать свои неудачи. Аргумент состоял в том, что американское правительство прозрачно и беспартийно, следовательно, не может иметь собственной политической повестки.
На тот момент казалось, что споры в американских медиа по поводу глубинного государства отражали сложности транзита власти от демократов к республиканцам, а не долгосрочную политику. Теперь, на втором сроке Трампа, после создания и первых ста дней Департамента эффективности правительства (DOGE, Department of Government Efficiency) изменилась и политика, и риторика.
Само по себе снижение госрасходов является типичной составляющей республиканской платформы. Однако на этот раз есть кардинальные отличия.
Во-первых, заявлена крайне амбициозная цель в течение года срезать федеральные расходы на 1 трлн долларов, тем самым уменьшив дефицит бюджета в два раза, а общий уровень госрасходов на 15 процентов. По представлению DOGE закрыты ряд программ (DEI, USAID) и офисов (Бюро по финансовой защите потребителей), планируется закрытие Департамента образования и Homeland Security, отзываются крупные федеральные контракты и субсидии университетам, происходят массовые увольнения госслужащих с намерением заполнить все оставшиеся позиции «нашими людьми», как выражался вице-президент Джей Ди Вэнс[4].
Во-вторых, за эту работу взялись не политики, а представители крупного бизнеса, успешные предприниматели, многие из которых ранее были связаны перекрёстным инвестированием и лидерством в высокотехнологичных проектах, преимущественно в IT-секторе. В DOGE также вошли десяток IT-инженеров двадцатилетнего возраста.
В-третьих, и это самое важное, действия DOGE мотивированы не текущими соображениями рационализации расходов, а исторической задачей смены политического режима и создания системы управления, соответствующей новому, цифровому этапу развития производительных сил.
«Мы проживаем Вторую американскую революцию», – провозгласил в программной статье директор ведущего консервативного аналитического центра Heritage Foundation. Её суть, пишет он, состоит в том, чтобы сломать глубинное государство – власть неизбираемой бюрократии – и вернуть американскому народу самоуправление. Действия DOGE, как и сопротивление чиновников и коррумпированных судей – только первые стычки, а главные сражения ещё впереди, обещает Кевин Робертс[5]. Мантру о Второй революции неоднократно повторил и Илон Маск.
Мы, конечно, «будем посмотреть», как далеко зайдёт и куда приведёт борьба с глубинным государством по-американски. Если принять тезис трампистов о том, что это Революция с большой буквы, призванная лишить власти «левую» федеральную бюрократию и изменить режим, то следует поставить вопросы о революционных силах, группах интересов и идеологии. А также об идеях относительно нового режима.
Как придумали «глубинное государство»
Термин «глубинное государство» – калька с турецкого derin devlet, он упоминался в Турции с 1970-х гг. в связи с убийствами оппозиционных журналистов и вошёл в употребление после так называемого «Сурсулукского скандала» 1996 года. Тогда в подстроенной автокатастрофе погибли находившиеся в одной машине заместитель начальника полиции Стамбула и лидер военизированной криминальной группировки. Расследование выявило участие в турецкой политике нескольких неформальных групп, состоявших из военных, сотрудников спецслужб и криминальных группировок, вовлечённых в международную торговлю наркотиками.
Тем не менее неформальные полукриминальные сети, как правило, в большей степени полезны официальным властям, чем вредны, и о них публично говорят мало. В Турции риторика глубинного государства звучала всякий раз, когда обострялся их конфликт с легитимными властями. Реджеп Эрдоган в бытность премьером в 2007 г. констатировал существование глубинного государства и призывал к борьбе с ним. Под этим лозунгом он консолидировал единоличную власть, устраивая периодически чистки нелояльных военных, в том числе после попытки переворота в 2016 году.
В аналогичном значении понятие «глубинное государство» стали употреблять и по отношению к неформальным институтам власти военных в Египте после того, как те нейтрализовали последствия «арабской весны» в 2011 году. По сравнению с тем контекстом, идеологи Трампа не только сохранили смысловое ядро концепции, обличая заговор разведывательного сообщества против избранного президента, но и расширили его, распространив на всю неизбираемую государственную бюрократию.
В таком более широком толковании эта риторика вызывает ассоциации с конфликтом между бюрократией и харизматическим популистским лидером, если воспользоваться терминологией Макса Вебера. Если бюрократия превращается из подчинённого процедуре нейтрального исполнительного аппарата в самостоятельную политическую силу, то конфликт с популистским лидером неизбежен. Предпосылкой политизации является несменяемость среднего слоя чиновников. Они, как правило, остаются на местах и при демократической смене руководства, и при революционной смене режима, обладают собственной организационно-политической культурой и классовым интересом. Рано или поздно из стабилизирующей силы превращаются в тормозящую.
В СССР и Китае конфликты лидеров с бюрократией происходили почти в одно время. Началом культурной революции в Китае в 1966 г. был призыв Мао Цзэдуна к «огню по штабам». Долгое время одним из основных направлений революционного маоизма, его «перегибом» оставались периодические атаки на традиционный «конфуцианский» госаппарат, поскольку в нём якобы была сосредоточена контрреволюция. Для «огня по штабам» Мао мобилизовал китайскую молодёжь.
В отличие от Мао, у Никиты Хрущёва не было своего управляемого политического движения, которое поддержало бы его инициативы по сокращению государства. Он попытался реализовать марксистскую доктрину о замене государства организованной общественностью, чтобы приблизить коммунизм. В 1963 г. Хрущёв упразднил МВД СССР и начал реформу партийного аппарата. Чтобы нейтрализовать сопротивление партийно-государственной бюрократии, он создал Комитет партийно-государственного контроля с полномочиями контроля за КГБ и вооружёнными силами. Широкой поддержки снизу Хрущёв не имел и быстро проиграл советскому глубинному государству, отправившему его на пенсию.
В Соединённых Штатах этот структурный конфликт обрамлён правой, а не левой идеологией, революционная атака на бюрократию идёт под лозунгами рыночного либертарианства, а не коммунизма. И развернул атаку не авангард трудящихся, а группа очень богатых предпринимателей, среди которых наиболее заметными являются представители сектора высоких технологий. Откуда они взялись и как оказались в политике?
Правая реакция и технолибертарианство
С момента, когда компьютерный инженер Тимоти Мэй опубликовал «Манифест криптоанархизма» (1988), новой движущей силой либертарианской мысли о построении общества без государства стали информационные технологии[6]. Ещё через десять лет бестселлер «Суверенный индивид» (1997) футурологов Уильяма Рис-Могга и Джеймса Дэвидсона предсказал закат государства и выход на сцену нового человека, производящего ценности с помощью инноваций и алгоритмов[7]. Суверенный индивид мобилен, легко меняет юрисдикцию в зависимости от того, насколько благоприятную среду для технопредпринимательства может создать то или иное правительство. Благодаря тому, что производство новой стоимости сосредоточится в цифровых пространствах – так вещал прогноз 1997 г. – сила технопредпринимателей будет сопоставима с государством, которое лишится былых доходов и влияния.
Прогноз начал сбываться, по крайней мере, технологическая его часть. Развитие протоколов шифрования и обмена данными действительно позволило создавать анонимные сети пользователей, неподконтрольных правительствам. А появление криптовалют и распределённых реестров убеждало предпринимателей, что цифровые технологии создадут средства расчётов и смарт-контракты, позволяющие обойтись без государства как посредника и энфорсера. Ключевые стартапы, создававшие крипто-индустрию, хотя на тот момент и не светились в большой политике, не были политически нейтральными. Их объединяющей идеей была индивидуальная свобода и преодоление государства, в котором они видели препятствие для дальнейшего прогресса. Правое либертарианство, результат американского переосмысления европейского анархизма, устами своего основателя Мюррея Ротбарда утверждало, что главной ценностью является индивид и его свобода, а единственной формой социальной организации, обеспечивающей свободу, – рынок[8]. Всё, включая государственные функции, должно быть организовано по рыночным принципам.
Избирательное сродство между технопредпринимательской средой Кремниевой долины и правым либертарианством сформировалось вокруг идеи суверенного индивида – в образе молодого успешного основателя IT-стартапов или венчурного инвестора. Когда выпускник Стэнфорда Петер Тиль выводил на рынок платёжную систему PayPal, он прямо заявлял: миссия этой технологии – дать пользователям удобное средство расчётов в любой валюте без посредничества монетарных властей. Тиль был не только одним из тех, чьи компании работали на переднем крае информационной революции, но и участником интеллектуального движения по созданию политической доктрины, которую эта революция должна воплотить в жизнь. Став миллиардером, он продолжал выступать, писать книги и продвигать либертарианство, заодно обличая левый прогрессизм.
Фонд Тиля инвестировал в стартап Tlon («Тлён», отсылка к Борхесу), созданный программистом Кёртисом Ярвином. Эта инвестиция окупилась больше политически, чем коммерчески. С 2007 г. под псевдонимом Mencius Moldbug Ярвин вёл блог Unqualified Reservations. Его критика электоральной демократии и проектирование политического режима, который соответствовал бы цифровому миру, сформировали вариант крайне правой идеологии (alt-right или neo-reactionary), больше подходившей Кремниевой долине, чем американской глубинке и «ржавому» промышленному поясу. Влияние Ярвина впоследствии открыто признают Стив Бэннон и Джей Ди Вэнс, а сам Ярвин станет почётным гостем на инаугурационном ужине Трампа в 2025 году.
В «Манифесте формализма» (2007) Ярвин предложил рецепт излечения Америки от демократии и государства: нужно создать максимально предсказуемый и эффективный режим управления. «Соединённые Штаты – просто корпорация. Это не воплощение надежд или меч справедливости. Ничего мистического. Просто старая компания с кучей активов и неясными планами, что с ними делать»[9]. Рецепт заключался в том, чтобы выяснить, кто что фактически контролирует и кто какой властью обладает, формализовать контроль, превратив его во владение, и, соответственно, распределить доли собственности корпорации под названием «США». Во главе должен стоять CEO с большими полномочиями, подотчётный акционерам, а не народу. Акционеры решат, нужна ли вообще такая форма, как национальное государство, и не заменить ли её свободными городами. При хорошем предсказуемом управлении и стабильности политика закончится, как она закончилась в Сингапуре, Дубае и Гонконге – модельных кейсах технолибертарианства. Демократический фарс не нужен, если мобильные суверенные индивиды могут просто переместиться в другую юрисдикцию: только «выход» и никакого «голоса»[10].
Генеалогия DOGE
Переплетались два процесса: венчурное инвестирование и политизация технологического сектора. Ещё на ранних этапах фонд Петера Тиля вкладывался в стартапы и компании, основатели которых впоследствии станут миллиардерами и войдут в руководство DOGE и администрацию Трампа. В их числе SpaceX Илона Маска, Airbnb, сооснователь которого Джо Геббиа вошёл в DOGE, а также Narya Capital, соучреждённый Джей Ди Вэнсом, будущим вице-президентом. Все они, а также соратник Тиля по PayPal венчурный инвестор Дэвид Сакс и создатель раннего браузера Netscape, инженер и миллиардер Марк Андриссен уже в 2010-е гг. принадлежали к интеллектуальной среде правых либертарианцев и неореакционеров.
Эта среда тогда напоминала секту. Её идеи формировались за пределами политкорректного университетского мира и оставались вне поля зрения мейнстримных медиа. Впоследствии Союз левой академии и прогрессистских медиа, обозначенный Ярвином как «Собор» (The Cathedral), по аналогии с институтом церкви в Средние века, также станет главной мишенью той группы интересов, о которых здесь идёт речь[11].
После 2015 г. на волне разочарования политикой администрации Барака Обамы технолибертарианцы развернулись в сторону республиканцев. С последними их объединяло неприятие левого прогрессизма, роста налогов и госрасходов, в том числе на программы инклюзивности. В Трампе они увидели возможность продвижения своей платформы. В 2016 г. Тиль стал одним из крупных доноров его первой избирательной кампании, а в 2021-м познакомил с Трампом своего ученика Джей Ди Вэнса.
Неудачи Трампа во время первого срока, сопротивление «глубинного государства» и рост госрасходов во времена Джо Байдена оказали мобилизующий эффект на миллиардеров долины. Технологические пророчества сбывались, а политические (отмирание национального государства) отставали. Прорывы в области искусственного интеллекта, распространение криптовалют и блокчейн реестров, хранении данных и мобильного интернета явно указывали на кардинальное изменение в сфере производительных сил. Но вот с надстройкой, оставшейся в индустриальном веке, надо было что-то делать. Иными словами, всё выглядело так, как если бы американское государство в его нынешнем виде тормозило развитие производительных сил и подлежало революционной замене.
«Сегодня в реальном мире, в котором мы живём, у нас есть только два реальных политических варианта: вечная бюрократия или выборная монархия», – проповедовал Кёртис Ярвин в 2023 г., обсуждая ход будущей политической революции в Вашингтоне. Он предлагал убрать неконституционную административную ветвь власти (бюрократию) и восстановить президентскую исполнительную. Новый президент, писал он, должен управлять страной, как генерал вражеской армии управляет захваченной территорией. Или как стартапом. В связи с этим придумана аббревиатура RAGE (Retire All Government Employees). В том же году Марк Андриссен публикует «Манифест технооптимизма», из которого следует, что новые технологии решат все проблемы и спасут мир, а любые препятствия на пути технологического развития являются не просто неразумными, они, по сути, аморальны[12].
В 2024 г. все вышеупомянутые IT-миллиардеры, они же правые либертарианцы, реакционеры и суверенные индивиды, так или иначе вложились в победу Трампа. И заняли посты либо в руководстве DOGE (Маск, Геббиа), либо в администрации президента (Дэвид Сакс, например, стал главным советником по AI и криптовалютам). По крайней мере, ещё десять бывших сотрудников или бизнес-партнёров Петера Тиля получили политические посты в новой администрации.
До основания, а затем?
В отличие от пожилых республиканских сенаторов консервативного розлива, требующих ограничить миграцию и запретить аборты, технолибертарианское крыло понимает основной лозунг MAGA как мировое технологическое лидерство, обеспечивающее новое величие Америки. В их картине мира, чтобы обеспечить возврат США к глобальному лидерству, надо убрать дискредитировавшее себя «левое» федеральное государство и заменить его компактным технологичным органом, соответствующим стандартам корпоративного управления. И они готовы терпеть возведение стены на границе с Мексикой ради создания мегаинфраструктуры искусственного интеллекта в Техасе за 500 млрд долларов. Для них вопрос соперничества с Китаем – это не про Тайвань и не про торговые пошлины, а про мировое лидерство в IT.
В решении негативных задач революции – разрушении глубинного государства и идеологической гегемонии «Собора» – традиционные консервативные республиканцы и технолибертарианцы являются союзниками. Но вот в вопросе, что строить затем, этот союз скорее всего обнаружит слабую совместимость. Республиканцы с самого начала провозглашали, что, отняв власть у вашингтонской бюрократии, эту власть надо вернуть народу в виде конституционных избираемых органов, то есть вернуться к истокам демократии. Эта идея понятна массовому республиканскому электорату, она проработана в основном документе правого поворота Project 2025.
Век цифровых технологий требует отказа от демократии в пользу рыночно-корпоративной модели управления с наделением президента полномочиями CEO, причём без законодательного ограничения срока пребывания в должности. Это уже больше похоже на революцию. Но массовой поддержки и даже понимания сути этой идеи в американском обществе ещё нет. Каким бы сильным ни был технооптимизм, его политическая программа не готова. А сами по себе технологии (пока) не имеют воли, они могут как сокращать государство, так и давать ему более широкие возможности для контроля и регулирования.
Поэтому реалистичный сценарий будет состоять в том, что миллиардеры из DOGE выполнят «грязную» работу по зачистке и урезанию госаппарата. Тем самым они снимут налоговое и регулирующее бремя с крупного бизнеса и с новыми ресурсами смогут вернуться к своему основному делу – технологической революции: ИИ, блокчейну, криптовалютам и подготовке полёта на Марс. А политическая революция останется на усмотрение республиканского истеблишмента, что ставит ей определённые пределы.
Автор: Вадим Волков, ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге