Прочти первым: «Икигай» А. Эмбер

Публикуем новый рассказ автора романа «Карп, который мечтал стать драконом» 4 июля у А. Эмбер, автора романа «Карп, который мечтал стать драконом», был день рождения. В честь этого события публикуем новый рассказ автора #FOOTNOTE_title:«Икигай»text:Икигай — японское философское понятие, которое можно перевести как «причина, чтобы жить, то, что делает твою жизнь ценной». Это не смысл жизни и не любовь к ней. Икигай может принимать форму ощущения причастности или «нужности».# о прекрасной и ужасающей Японии, призраках и материнской любви. #SPOILER_title:Читать рассказtext: «Икигай» У подножия Фудзи, горы на которую нет хода людям, а оттого тысячи ками поселились на её вершине, раскинулся лес. Если над ним жили #FOOTNOTE_title:камиtext:Ками — японские божества в религии Синтаизм.#, то десять тысяч чудовищ и тысяча тысяч #FOOTNOTE_title:юрейtext:Юрей — приведение, не упокоенный дух.#, призраков голодных до живого тепла, поселились у её подножья. Эти деревья стояли здесь многие годы, недвижимые и страшные. Сквозь их ветви не проникал ни свет, ни звук, точно всё, что должно было быть живым умерло. Лишь многоножки, мерзкие плотоядные твари, шуршали меж листьями, извивая свои чешуйчатые тела. Сказывали, будто бы в старину в дни голода сюда относили старых женщин, которых не могли прокормить родичи; будто бы оспенных больных загоняли сюда собаками и летящими вслед камнями; будто бы те, кому невмоготу было ходить более среди живых, приходили сюда, чтобы больше не вернуться. Люди страшились ходить лесными тропами, не собирали бамбук в рощах, которые сменяли, порой, высокие деревья в низине у подножья Фудзи. Лишь изредка заходила сюда какая-нибудь девица, которая хотела избежать позора, хоть и заслуживала его. Момо была как раз такой девицей. Она пришла сюда прекрасно зная, что за место лес синих деревьев. Когда она только приехала в дом тётушки, бездетной, а оттого пожелавшей вместе с мужем принять в семью племянницу, дочь деревенских родственников, ей рассказывали много страшного про эту землю. Лес был тёмен и неестественно тих. Момо слышала только шум собственного взволнованного дыхания, да шелест шагов под ногами. Ей хотелось идти быстрее, но ноги приходилось ставить всё осторожнее: на спуске в низину земля становилось непредсказуемой. Нет-нет, да оступишься. Она боялась заблудиться, но гнала мысли об этом прочь. Ещё старательнее она запрещала себе думать, что именно делает. Лишь цель впереди была важна, не боль и слабость, не тяжесть и жар в груди, начавшей вопреки желанию девушки наливаться молоком. Даже если бы Момо оказалась здесь волей случая и ничего не слышала прежде ни слова о земле у подножия Фудзи, она бы догадалась всё равно, что место это недоброе. Тронутые злом деревья, неестественная темнота, да тишина совсем могильная говорили красноречивее самых страшных сказок. Даже корни деревьев отказывались здесь прорастать в землю и змеились на её поверхности. Точно именно в этих местах под землёй прятался некогда великий змей #FOOTNOTE_title:Ямато-но Оротиtext:Ямато-но Ороти — восьмиглавый и восьмихвостый змей в японской мифологии.# прежде, чем его победили светлые силы. Может, когда тварь ползала исполинским брюхом по смертному миру, капли его яда пролились на лесную тропу, отравляя низину, стекая по склону горы? Момо оступилась. Низ живота дёрнулся от боли, по бёдрам потекло что-то липкое. Это её не испугало, а вот то, что содержимое свёртка в её руках заворочалось, заставило сердце ухнуть вниз. Закричит отродье — бед не оберёшься. Налетят со всех сторон юрей на звук человеческого голоса, вопьются когтями в горячую плоть, стремясь согреться самим хоть ненадолго. Разорвут на куски, разнесут по лесной чаще так, что кто захочет — не найдёт и следа бедной Момо. Даром, что сама она шла к ним, неся выродка в бамбуковую рощу. Не дойдёт в молчании — не выпустят из лесу девушку. Обошлось. Она прикачала свёрток, стараясь не прислушиваться к чему-то тёплому, что сверкнуло у неё внутри. Точно светоч зажёгся в холодной лесной темноте. «Обман всё это, — думала она, — ничего кроме горя отродье не принесёт». Только нет-нет, а слезинка потекла по и без того опухшей от рыданий щеке. Момо была красивой. Её кожа, хоть и вышла она из семьи крестьянина, была светлой, руки маленькими и изящными, а волосы густыми и мягкими. Она переехала в дом тётушки, родной сестры матери Момо, когда ей было шесть лет. Часто случалось так, что бездетные, но зажиточные родственники, брали в дом племенников, чтобы старость их не была одинокой. Так было и с Момо. Первое время, она много плакала, тоскуя по дому, не спала ночами, а есть не могла вовсе. Хоть тётушка и дядюшка относились к тоске приёмыша с пониманием, в сердцах кто-то из них то и дело говорил: «Не реви дурёха, дурными мыслями беду притянешь!» Девочка неизменно узнавала в словах любимую присказку матери и рыдала ещё пуще. Только время шло, а в новом доме, хоть и непривычном, к ней относились хорошо. Тоска по родным сменилась грустью. Затем померкла и она. Зато появились новые радости, друзья, принявшие недавно переехавшую соседку в игру с охотой; наряды, которые в отчем доме Момо никто не смогла бы себе позволить; песни тётушки, которые та пела девочке, точно она и впрямь была ей дочерью. Всю нерастраченную любовь и родительскую заботу она обрушила на Момо. Девочка никогда прежде не видела столько внимания и ласки. Она росла, выучилась, как другие соседские дочери, а на заре поры цветения на неё стали заглядываться местные парни, не смотря на строгие запреты и множество правил, из которых состояла жизнь зажиточного горожанина. Только правила правилами, а весна настала в жизни Момо, расцвела так стремительно, что ни тётушка, ни она сама этого вовремя не заметили. В пору было бы оградить красавицу от внимательных взглядов мужчин до поры, как ограждают сады с зелёными завязями персика, чтобы соседские дети не оборвали раньше времени. Только вышло иначе. Ведь весна — пора сумасшествия, жара, что вспыхивает в юном теле, жаждущем жить. Имя её безумию было Кохэку. Он был сыном самурая, оттого мало кто из соседей знал точно черты его лица. Его отцу, как и прочим родичам, кланялись низко и так стремительно, что рассмотреть господ мало кто успевал. Только Момо была исключением. Он углядел её первым в день совершеннолетия, когда юная девица загадывала желание в храме. Он следовал за ней до самого дома, а после — поджидал на пути в контору приёмного отца, куда красавица несла коробку с обедом. Момо и сама не знала, в какой миг потеряла рассудок. Только слова его, руки его, губы и взгляд, полный желания, стали куда важнее родительских заветов. Он говорил, что уста её сладки как персики, в честь которых ей дали имя. Он утверждал, что аромат её кожи пьянит сильнее сливового вина. Она сама была точно пьяная, когда он впервые развязал пояс её кимоно. То был сад, залитый поздним весенним солнцем. Его поцелуи были жарче его лучей. Весна сменилась летом. Жизнь Момо была полна смысла. Имя этому смыслу было Кохэку. Оно перекатывалась у неё на языке, точно драгоценный камень; грело ей сердце ночами, когда ей приходилось возвращаться домой в одиночестве. Она грезила о собственном счастье, о муже, перед которым все будут склонять низко-низко головы, о том, как назовёт его своим по праву. Не вслух, конечно, нет! Такой дерзости не могла позволить в отношении самурая даже жена! Однако, в мыслях, о которых никто не ведает — обязательно. Оказалось, Момо умела хранить секреты. Ей мнилось, что тайну любви Кохэку она хранит тщательно. Это и впрямь было так, пока не минули последние дни сезона #FOOTNOTE_title:Нацуtext:Нацу — летний сезон.#, а дуновение осеннего ветра едва-едва наметилось в воздухе полном летнего тепла. Девушка не сразу поняла, что произошло. Только, однажды, она заметила: уже вторую луну к ней не приходили регулы, а тошнота, вызванная запахом готовящейся пищи, стала неотъемлемой спутницей. Догадка добралась до неё, точно кот до ускользающей мыши. Она испугалась лишь на миг, а потом сердце наполнилось радостью. Возможно, теперь её мечты станут исполнимыми, и разница меж приёмной дочерью душеприказчика и самурая перестанет иметь значение? Она рассказала всё Кохэку без утайки в следующую же встречу. Он не сказал в ответ ничего. Просто развернулся и ушёл, оставив ошеломлённую Момо одну в узком переулке. Она слушала, как дождь стучит по черепичным скатам крыш, не в силах осознать, что только что произошло. Сколько она так простояла значения не имело, важным было то, что она сделала после. Момо, ведомая отчаяньем, навалившемся на неё тяжёлой приливной волной, побежала вовсе не домой. Она петляла по проулкам, где прежде гуляла с возлюбленным сторонясь чужих глаз. Путь, что она преодолела, запыхавшаяся, не чувствующая ног, был хорошо знаком. Она могла бы пройти по нему с завязанными глазами, ведь дорога в дом любимого для юной девушки запоминается проще прочих. Ей не открыли. Она стучала, звала, плакала, но никто не вышел на зов маленькой растерянной Момо. Тогда она села перед воротами, окрашенными в алую киноварь. Она стояла на коленях чувствуя, как дождь добирается до холодеющей кожи под одеждой, а волосы, аккуратно собранные до этого в изящную причёску, теряют форму под тяжестью небесных струй. Момо ни на что не надеялась, но и уйти теперь не могла. Разве мог Кохэку так поступить с ней? Нет, конечно же не мог! Он звал её красавицей, клялся в любви, обжигал кожу порывистыми прикосновениями. Момо знала точно: она многое значила для сына самурая. Должна была много значить. На улице она просидела недолго: из дома вышла старая служанка с алым бамбуковым зонтом. Она поманила девушку за собой, помогая встать. Ноги не слушались Момо, она дважды чуть не упала, поднимаясь. Она так замёрзла, что её пальцы покраснели. Момо плохо запомнила, как её вели внутрь дома: от холода мысли путались. Она вошла в комнату, едва вспомнив о том, что должна предупредить о своём приходе ритуальной фразой. Когда девушка увидела, кто ждёт её, она попыталась броситься на колени, согнувшись в земном поклоне, но служанка остановила её. — Не встанешь потом, — заметила она. Вода текла с мокрых одежд гостьи на новенькие циновки. — Садись, дорогая, — произнесла матушка Кохэку. В том, что это была она, Момо не сомневалась. Юные глаза любопытной девушки изучали её при любом удобном случае. Когда та прогуливалась по вечерним улицам, выбирала продукты на рынке или делала заказ в лавке. Мимо той Момо, как и другие девушки, часто ходила, чтобы посмотреть какие вещицы привезли из столичных мастерских. Большинству из них они, конечно, были не по карману. Она послушалась. Девушка прилагала немало усилий, чтобы не морщиться из-за того, что ткань кимоно неприятно липла к телу. Циновка, на которую ей указала хозяйка, тут же пропиталась дождевой водой. — Ты сделала правильно, что пришла ко мне, милая, — сказала хозяйка до того ласково, что Момо стало не по себе. — Госпожа, мне нужно рассказать вам... — Я уже знаю, — оборвала её женщина, — Кохэку мне рассказал. Прости его: он должен был сразу привести тебя ко мне, когда узнал о том, к чему привела ваша с ним... Женщина запнулась, мельком глянув в сторону Момо, та неосознанно прикрыла рукой живот, который ещё не начал расти. Этот жест не понравился хозяйке, только девушка этого не заметила. Её взгляд подмечал лишь то, с чем могло справиться кровоточащее сердце. — Ваша с ним дружба оставила след, — подобрала, наконец, нужные слова госпожа, — но мы это исправим. Момо хотела переспросить, что именно имеет ввиду женщина, но не успела. Та жестом подозвала служанку, которая принесла деревянный короб. Что лежало в нём Момо разглядеть не сумела, но руки женщины аккуратно извлекли из шкатулки маленькую бутылочку цветного стекла. На ней не было надписей, но пробка была помечена алой киноварью. — Возьми это, — велела ей мать её любимого. — Что это? — спросила Момо. Руки её не слушались. Госпожа протянула бутылочку ей, как с почтением протягивают подарок. — Это яд, — сказала она просто, — прими его, чтобы скинуть плод. Момо не сразу поняла смысла этих слов. Внутри всё сжалось, и болезненная тошнота подступила к горлу. Женщина ждала. — Я ведь люблю Кохэку, — прошептала Момо. Женщина тяжело вздохнула, точно ей приходилось вразумлять непонятливое дитя. — Конечно любишь, милая, — сказала она, — поэтому и сделаешь, что тебе велено. Вы неровня с Кохэку, он сговорён с другой девушкой, знатного рода. Этой договорённости много лет, ведь их связь была благословлена, когда невеста была ещё в колыбели. Неужто ты думала, что можешь стать ему женой? Потрясённое молчание стало ей ответом. — Что ж, ты юна, тебе это простительно. Только будь разумна теперь Бери моё средство, да серебра за хлопоты и иди с миром. Вздумаешь же наговаривать на моего сына или чего-то требовать — так тебе сперва отрубят обе руки за клевету против семьи самурая, а потом и вовсе обезглавят. Сказав так, госпожа положила на лаковый столик мешочек серебра. Тот звякнул, точно посыпавшийся с карниза подтаявший лёд. В ушах Момо звенело, в глазах плясали тёмные точки. Рвотный позыв она сумела сдержать лишь потому, что с самого утра ничего не ела, предвкушая встречу с возлюбленным. Мечтая о том, как он обрадуется новости. Глупая, бедная Момо! Она приняла зелье двумя руками почтительно склонившись, но не серебро. Обиженная женская сущность Момо не позволила ей даже взглянуть в сторону мешочка. Правда, она пожалела о том, что не взяла деньги почти сразу же, как вышла за ворота. Момо не была гордой, если уж честно. Каждый шаг в сторону дома, ставшего ей за эти годы родным, отдавался в голове тяжестью осознания. Кохэку не нужна ни она, ни, тем более, дитя в её чреве. Он больше не придёт, не назовёт её милой, не разбудит жар, дремлющей в недрах её юного тела. Он больше не любит её. Момо шла и плакала. Что теперь ей оставалось? Девушка так и не решилась принять снадобье в этот день. Не приняла она его и на следующей, и спустя седмицу. Ей не хотелось теперь носить ребёнка под сердцем. Говоря на чистоту, она и вовсе не понимала толком, что в ней растёт именно дитя. То, что с ней происходило было дурным сном, неведомой болезнью, помутнением здравого смысла, но не новой жизнью. В голове бедняжки Момо не складывалось в единую нить судьбы всё, что с ней произошло за эти летние месяцы. Как продолжение любви, столь сладкого и яркого безумия, могло быть настолько жестоким к несчастной Момо? Она ведь любила, любила искренне, самоотверженно, бесконечно. Имя её любви было Кохэку, да и горю — тоже. Многослойные одежды Момо и широкий пояс долго могли бы скрыть её положение. Только тётушка Момо была мудрой женщиной. От неё не укрылась ни бледность племянницы, ни то, как быстро та стала уставать. Наконец, она заметила отёки, появлявшиеся на и без того округлых щеках приёмной дочери. Она догадалась, что произошло. На исходе первого месяца осени, тётушка дождалась, пока они останутся дома одни и спросила прямо: — Ты делилась любовью с тем юношей, к которому бегала ещё с весны? Полный ужаса взгляд Момо был красноречивее слов. До этого дня она была уверена: тётушка ничего не знает о её тайне. Только старая женщина была куда прозорливее, чем девушке думалось. — Дура! — закричала она. Момо кинулась ей в ноги. — Простите тётушка, простите неразумную Момо! — Встань, — сказала она, — пока об этом никто не знает — дело поправимое. Надо найти надёжного аптекаря, заплатить за то, чтобы не болтал... — Не нужно аптекаря! — сказала Момо. Она вытащила бутылочку с зельем из маленькой лоскутной сумочки, которую носила теперь всюду с собой. — Откуда у тебя это? — Мне дала его мать... Момо видела, как побледнела тётушка, как она прикрыла глаза на миг. Позор, который воспитанница принесла ей был велик. Дело было даже не в том, что она позволила коснуться себя тому, кто не звал её женой. Она имела при себе средство, чтобы избавиться от нечаянного плода, но не воспользовалась им. — Скинь плод, чего же ты ждёшь? — спросила тётушка, подтверждая догадку Момо. Внутри всё сжалось. Девушка сама не понимала, чего ждала и чего хочет. Тем же вечером дядюшке да приходящей помощнице по дому было сказано: Момо заболела. Никому не стоит входить в её комнату, чтобы не заразиться. Только тётушка будет проведывать её время от времени, пока недуг не отступит. Момо же, бедная глупая Момо, выпила зелье, стараясь не вспоминать слово «яд», которым матушка Кохэку назвала содержимое бутылочки сначала. Жидкость на вкус была вязкой и сладковатой. Никакой горечи, лишь какой-то странный привкус осел на языке. Долгие часы не происходило ничего. Момо уже было подумала, что снадобье не сработало. Потом пришла боль. Она врезалась в низ живота, будто бы когтистая лапа рвала её внутренности. Момо вскрикнула от неожиданности и зажала себе рот рукой. Никто не должен был знать, что происходит в комнате девушки за тонкими бумажными перегородками. Эти муки — её наказание за неосмотрительность, она примет их с честью и в полном молчании. С болью пришла тошнота, гул в ушах и дурнота. Ей не было так плохо никогда в жизни ни до, ни после этого бесконечно долгого дня. Момо металась по полу, прижимая руку к голому животу, позабыв всякие человеческие слова, не то что молитвы. Когда между ног пошла кровь, ей показалось, что внутри окончательно умирает любовь к Кохэку, а вовсе не её приплод. То, что, отчасти, Момо оказалась права, они с тётушкой поняли далеко не сразу. Болезненный вид, боль в груди и постоянную слабость легко было спутать с последствиями яда. И в голову не могло прийти, что юной матери он навредил больше, чем ещё нерождённому ребёнку. Когда же они поняли, что зелье не подействовало как должно, было уже поздно предпринимать что-то ещё. Живот Момо рос, ей казалось, что в нём сидит чудовище, пришедшее таким странным путём в мир живых только чтобы утащить её в темноту. Когда скрывать её положение стало невозможно, тётушка не придумала ничего лучше, чем уговорить мужа, так и не понявшего, что происходит в его собственном доме, отправиться в паломничество. Он даже не удивился, что часто болевшая в последнее время приёмная дочь не пожелала ехать вместе с ними. Пусть и впрямь отдохнёт в тишине пустого дома, может так немного полегчает? Если бы Момо осталась в отчем доме, вышла в срок замуж и понесла от мужа, её первенец был бы желанен всеми. Она никогда бы не была одна, с нею всегда был бы кто-то из сестёр или племянниц. Когда пришёл бы срок первых схваток, мать распустила бы ей волосы, чтобы дитя свободно пришло в мир, ни сдерживаемое ни узлами, ни цепями, ни путами, и держала её за руку. Момо повезло лишь в том, что роды были лёгкими. Тело исторгло на свет младенца за пару #FOOTNOTE_title:ночных часовtext:Час в традиционной Японии длится дольше европейского в два-три раза. Его длинна варьируется в зависимости от сезона и времени суток.#. Уставшая, но не измученная до беспамятства роженица, перерезала пуповину сама. Её руки дрожали, но не подвели. Ребёнок закричал сразу. Этот звук привёл девушку в ужас. Она легла на бок, отвернувшись к новорожденному сыну спиной и не смотрела на него, пока тот не замолчал. Тогда Момо нашла в себе силы встать, стереть следы крови со своего тела, выпить воды, обернуть дрожащие бёдра куском чистой ткани. Младенца она запеленала кое-как, заворачивая как что-то неживое. Она старательно избегала смотреть на него, будто бы он представлял собой нечто отвратительное. К вечеру следующего дня, ей пришлось заставить себя одеться, намотать пояс оби поверх ещё не уменьшившегося до конца и непривычно пустого живота, завернуть ребёнка в чистое (это был второй раз, когда она прикоснулась к нему после родов) и отправиться в лес синих деревьев. Момо вовсе не была уверена, что ей хватит сил на это путешествие, но медлить было нельзя. Она боялась, что не решится поступить разумно, протяни она ещё хоть немного. Лес, где обитали тысячи тысяч голодных юрей, место, которое могло дать возможность таким как она уничтожить след прошлой жизни и начать новую. Будто бы не было ни унижения, ни боли, ни любви, ни предательства. Если кто и заметил её на опустевших улицах, останавливаться не стал. Меньше, чем за час она добралась до окраины города, ступила на тропу, где Фудзи начинала свой стремительный рост вверх. Её ноги были всё ещё слабы. Бутыль с водой, которую она взяла с собой, опустела ещё до того, как девушка добралась до кромки синего леса и начала спуск вниз. Момо не было страшно, когда она шла сюда. Всё, что она прежде знала об этом месте, рождалось из страшных сказок. Оттого казалось: происходило всё сейчас не взаправду. Момо будто видела страшный сон, не более. Девушка доберётся до нужного места и возвратится назад. Так она проснётся и станет вновь собой, той, что была раньше. Не будет больше горя в сердце. Она оставит его в этом лесу, вместе с чудищем, выросшем в её чреве вопреки чаяниям девушки. Путь она тоже знала из сказок. Некоторые из них рассказывала ей тётушка, поджимая губы. Она же поведала Момо перед отъездом, что некоторые вещи из баек о лесе синих деревьев — чистая правда. Женщины постарше, те, кто уже ведал: мир устроен намного труднее, чем хотелось бы юным девушкам, знали это наверняка. От подруг, а те — от сестёр, матерей и дальних родственниц. Было в лесу одно место, где юрей жили в ожидании подношения, а значит, именно туда следовало отправиться Момо, чтобы уничтожить след её глупости. У самой опушки из отвесного склона бил родник. Это место ещё не успело превратиться в давящую чащу. Лунный свет танцевал на поверхности проточной воды, а в кронах деревьев ухали ночные птицы. Стоило лишь переступить тонкую речушку — увидишь тропу, ведущую вниз со склона, в ту часть леса, где ни свет солнца, ни даже журчание воды проникнуть уже не в силах. Если идти прямо от того места — увидишь иву, кривую до уродства, трёхствольную и узловатую. Будь все деревья её рода таковыми — не воспевали бы гибкие ветви поэты за изящество и красоту; не звались бы искусные гейши ивовыми дамами, почитая за честь сравнение с клонящимися низко к воде деревьями.... Момо увидела Иву издали, несмотря на темноту. Глаза её странным образом быстро привыкли к ней, будто бы сама земля, по которой она ступала, желала, чтобы девушка не сошла с нужной тропы. Эта мысль заставила Момо поёжиться. Что, если это было правдой, и проклятые души юрей уже ведут её через чащу? Склон горы, сменился ровной низиной. Тропа петляла меж высоких камней, оплетённых корнями деревьев. Их голые бока заставляли тревожиться, если смотреть на их тёмную поверхность дольше пары мгновений. Потому Момо, не мешкала. Она старалась не останавливаться лишний раз, хотя её тело ещё не оправилось после родов, а ноги едва-едва соглашались делать торопливые семенящие шаги. Иногда ей, всё-таки, приходилось делать передышку. В такие мгновения, она закрывала глаза, чтобы не смотреть по сторонам. Цветные круги плясали под веками, а руки, хоть Момо и не замечала этого, укачивали дитя. Лес расступился стремительно. Вдоль его кромки клубился туман. Низко-низко он стелился по земле, но там был до того густым, что Момо уже не могла видеть свои сандалии. Бамбуковый лес был полон белизны и зелени. Белым был туман, отражавший лунный свет, должно быть, а оттого здесь было намного светлее, чем под кронами чёрных деревьев. Зелёными были стволы бамбука, частоколом несущиеся вверх. Момо задрала голову, но не увидела ни неба, ни их конца. Невольно она попятилась. В зелёных трубках будто бы шуршал ветер, но они оставались недвижимы. Ей послышался тихий шёпот, а затем — то ли смех, то ли плач. Призраки жили здесь, и Момо, наконец, поверила в это по-настоящему. Живот вновь болезненно сжался. Слабость накатила так внезапно, что девушка согнулась пополам. Бёдра вновь лизнул липкий жар. Отродье в свёртке заворочалось, грудь вновь горела от прилившего молока, а дитя, которое Момо всё ещё отказывалась называть про себя именно так, будто бы почуяло это. Она чуть было не забыла, что говорить ей не следовало. В последний момент она прикусила язык и быстро качнула свёрток из стороны в сторону. Движение получилось слабым. Как же Момо устала! Бедная, глупая Момо! Слёзы подступили к глазам, но девушка запретила им проливаться: позже наплачется. Она пересилила себя и ступила в бамбуковую рощу. Ей нужно было пройти в неё глубже, туда, где лесные деревья будут едва различимыми между палками бесконечных зелёных ростков. Теперь ей и впрямь было страшно. Шёпот преследовал её, вторил каждому шагу, проносился то справа, то слева, то со спины. Момо вздрогнула, когда что-то коснулась её плеча. Она замерла: невидимая ладонь, холодная и тяжёлая, скользнула по кромке её одежды, задержалась на тонкой коже горла. Девушка думала, что сейчас пальцы призрака или другого невидимого чудовища, сожмут её шею и переломят пополам. Они лишь ненадолго остановились, точно отсчитывая удары живого сердца, и отправились выше. Холодное прикосновение погладило её щёку в жуткой пародии на ласку и исчезло. Момо закрыла глаза. Все эти мгновения она боялась дышать и теперь воздух с шумом устремился в её лёгкие. Ей хотелось опрометью убежать, но дело ещё не было сделано. Юрей отпустят её, когда получат живую добычу. Они не смогут причинить ей вреда, пока она молчит. Она прошла ещё немного и обернулась. Лес за спиной был достаточно далеко, едва проглядывал сквозь дымку, висевшую в воздухе. Пора было совершить задуманное. Тишина вновь повисла в воздухе. Точно существа, обитавшие в роще, затаились в предвкушении. Момо поёжилась. Она уже было начала опускать свёрток, но тут странная мысль пронеслась в голове, ослепляя её пронзительной вспышкой. Она ни разу так и не посмотрела в лицо тому, что росло в её чреве. Прежде Момо избегала этого всеми средствами, хотя и не осознавала. Она привыкла думать, что то, что растёт у неё внутри — неживое, проклятое создание. Только ребёнок, которого она упорно отказывалась называть таковым даже про себя, вновь заворочался в свёртке. Едва-едва, словно пытался потянуться. В первый день жизни наворожённые вялые, много спят и не едят почти ничего. Ещё в детстве, когда Момо жила в деревне, она слышала, как старые женщины говорили, будто бы младенец, приходя в мир, мучается столько же, сколько роженица. Потому он и кричит истошно, стоит земному воздуху наполнить его лёгкие. Кричит обиженно и громко. Момо осознала всё так явно, как не осознавала этого прежде. Она опустит свёрток на холодную, не успевшую прогреться за первые месяцы припозднившейся весны землю и больше никогда не увидит то, что взрастило её тело, вопреки воле хозяйки. Совсем скоро она задастся вопросом: была ли вообще эта страшная ночь, голоса призраков, носившихся между бамбуковых стеблей, ноша, название которой в её голове так и не стало честным. Зачем-то она откинула угол ткани, закрывавший лицо спящего младенца, и осознала, что всё произошедшее с ней было на самом деле. Её взгляд блуждал по покрасневшему после родовых мук личику, подмечая знакомые черты. Оттопыренные уши, как у одного из братьев Момо, широкая переносица, как у Кохэку, который не пожелал стать младенцу отцом, изящный изгиб верхней губы, который она видела в медном зеркале... Руки сами потянулись к припухшей круглой щеке, должно быть, очень нежной? Только Момо одёрнула себя. Лишним было уже то, что она стала его рассматривать. Не нужно было сложное делать ещё сложнее. Девушка положила ребёнка на землю аккуратно. Он даже не проснулся. Туман проглотил его. Момо развернулась и пошла в сторону леса едва заметного впереди. Слёзы не текли по её щекам, в голове наступила звенящая пустота. Когда она сделала двадцать шагов, роща зашумела. Шепотки вокруг не просто вновь возобновились, они понеслись, заставляя туман завиваться тугими нитями им вслед. Смех стал отчётливее, холодный ветер вырвал из волос Момо заколку. Она не обернулась и ускорила шаг. Малыш закричал. Истошный детский крик врезался в тишину, сделав тусклую до того реальность болезненно яркой. Осознание навалилась на бедную Момо, выбивая из груди остатки воздуха и, в то же время, наполняя её уставшее измученное тело невесть откуда взявшимися силами. Там, в двадцати пяти шагах за её спиной на холодной земле лежал её сын. Сын, похожий на неё саму, плод её чрева, дитя с круглыми щёчками и бьющимся в такт юной жизни маленьким сердечком. Крик ребёнка, будто бы родившегося в этот миг для молодой матери на самом деле, перемешивался с хихиканьем юрей, почуявших добычу. Момо не думала: успеет ли она быстрее призраков, не думала, что будет, когда те поймут, что жертвы их лишили. Она просто развернулась и побежала. Она считала шаги. Бамбуковые палки вокруг были совершенно одинаковыми. Крик ребёнка был истошным, и она бежала на его зов, совершенно не понимая, что делает. Она упала на землю там, где оставила спящего сына. Зашарила руками в тумане, густом и липком, точно то был и не туман вовсе, а что-то иномирное, вязкое, противоестественное. Ребёнка не было! Она слышала его голос так, будто бы младенец был точно перед ней, но найти она его не могла. — Нет, нет, — шептала Момо, повторяя это слово столько раз, сколько не говорила его за всю свою жизнь, — нет, пожалуйста... Голос её нарастал и набирал силу. Она позабыла о том, что говорить ей не следовало, чтобы #FOOTNOTE_title:онрёtext:Онрё — обозлённый призрак.# не смогли причинить ей зла. — Вкусно пахнет! — раздался голос над её ухом. Он был весёлым и злым одновременно, спину лизнуло влажным холодом. Момо подскочила, неосторожное движение отдалось в животе болью, но она побежала. Крик оставленного в опасности сына, становился громче, внутреннюю сторону бедра лизнуло липким жаром. Шаг давался с трудом, но она не останавливалась, покуда могла. Она увидела его меж деревьев. Свёрток ткани, которую некто невидимый безуспешно пытался размотать. Бывало такое, что в байках злые духи путались в узлах, в попытке добраться до плоти маленького человека или невесты, облачённой в многослойный убор. Как же Момо обрадовалась, что это оказалось правдой! Она выхватила сына из нитей тумана, что удерживали его. Мальчик кричал так, будто за ним гнались все чудовища мира. Видели боги: недалеко это было от правды. Момо развернулась и побежала, даже не понимая, что ноги её еле двигаются. Всего сорок шагов должны были отделять их от кромки бамбуковой рощи. Выбраться из тумана — а там будет легче. Там лес, хоть и тёмный, неживой, гнетущий, но не слышно было голосов голодных призраков. Там путь к спасению. Ветер налетел откуда ни возьмись, вовсе не трогая стелящегося тумана. Он будто пытался вырвать из рук матери кричащее дитя, но Момо держала его крепко. Так крепко, что потусторонняя сила не могла ничего поделать. — Плоть, тепло, живое тепло... — Вкусно пахнет! — Отступница, обманщица! — Испить бы крови, сладкой и горячей... Голоса онрё, обозлившихся из-за обмана молодой женщины, становились всё реальнее. Что-то больно ударило Момо по щеке, обрезая прядь волос и оставляя глубокий порез. Что-то ещё острым осколком врезалось ей в лоб, заставляя зажмуриться. Капля крови покатилась по брови, но Момо не останавливалась. Она бежала, чувствуя, как в ногах кончаются силы. Но тёмный лес впереди был уже очень близко, добавляя ей скорости одним своим видом. Это были самые длинные в её жизни сорок шагов. Невидимые руки хватали её за волосы, пытались уцепиться за полы кимоно. Кто-то из призраков ухватил девушку за деревянную подошву сандалии, отчего она чуть не упала, но сумела сохранить равновесие. Ещё один порез рассёк кожу на руке, которой Момо прикрывала кричащего сына. Ей было некогда думать о том, что будет, когда она выберется. У неё не было возможности вспоминать о том, какая причина привела её в это проклятое место. В голове бедной Момо крутилась лишь одна мысль: сына она больше не отдаст. Когда до кромки леса оставалось всего три шага, а туман под ногами стал расступаться, Момо споткнулась. И без того плохо слушавшиеся ноги не сумели в этот раз удержать равновесие. Она упала на бок, зажмурившись. Первое, что она увидела, когда открыла глаза, было личико мальчика на её руках. С облегчением до того острым, что к глазам подступили слёзы, она поняла, что с малышом всё в порядке. После она почувствовала боль в боку, которым она ударилась, а затем что-то дёрнуло её за лодыжку. Момо взмыла вверх. Полы кимоно задрались, волосы растрепались окончательно. Пояс не развязался лишь потому, что Момо истово прижимала к себе ребёнка. Что-то впилось в её предплечье, больно дёрнув в сторону. Девушке показалось, что призраки разорвут её пополам, но хватка на лодыжке ослабла раньше, чем это произошло. Она неслась по воздуху несколько мгновений, пока в третий раз её не дёрнули в сторону, на этот раз за волосы. Обозлённые онрё вырывали друг у друга добычу, точно голодные чайки, сражавшиеся за рыбу. Всё, что могла сделать Момо — прижимать к себе затихшего сына, на его счастье, на понимающего, что происходит. Когда она упала на землю, Момо не сразу это осознала. Туман клубился где-то над её головой, закручиваясь в спирали, неся за собой голоса тех, кто оставлял за собой этот мутный след. Только этого Момо не успела рассмотреть. Вместо этого она посмотрела на ребёнка, который, вопреки здравому смыслу не только оказался в порядке, но и перестал истошно кричать. Момо не смотрела вверх, но понимала: в любой миг онрё схватит её за лодыжку или потянет за ворот кимоно. Ей нужно было скорее добраться до кромки леса, туда, куда не дотягивались щупальца тумана. Только когда она огляделась, леса нигде не было видно. Юрей, терзая свою желанную добычу, отнесли девушку и дитя, что теперь она прижимала к себе что есть сил, обратно в бамбуковую рощу. В какой стороне она кончалась, Момо даже не догадывалась. Ей стало нечем дышать. Надежда на спасение выскользнула из её рук и разбилась как фарфоровая чашка тонкой работы. Всего на один миг, на какое-то страшное, немыслимое мгновение, ей захотелось просто лечь на землю и закрыть глаза. Что если ей не суждено выбраться из этого богами забытого места? Не проще ли прервать собственные мучения? Возможно, если она не будет сопротивляться, обозлённые юрей, голодные, жаждущие человеческого тепла, разорвут её тело так быстро, что она не успеет ещё больше намучаться. Бедная Момо и впрямь была измучена. Последние часы её жизни, те, что она провела в лесу, и те, что были до этого, оказались самыми тяжёлыми. Усталость вмиг навалилась на неё столь весомой ношей, что даже не всякий мужчина бы выдержал подобное. Скорее всего, будь она в бамбуковой роще одна, она и впрямь бы больше не сдвинулась с места. Не зная куда бежать, где взять силы на бессмысленную попытку спасти себя, бедная Момо сгинула бы на этом самом месте. Туман бы проглотил её, не оставляя ни капельки крови на зелёных стеблях бамбука, ни кусочка ткани, из которой было сшито её порванное кимоно. Однако, Момо не была одна. Она осознала это так чётко, что весь остальной мир, все те ужасы, что пришлось ей пережить, померкли, точно присыпанные пылью. Никуда не делись ни отчаянье, ни животный ужас, ни усталость и боль, терзавшие её тело. Только она, всё-таки, сумела встать, чтобы предпринять ещё одну попытку спастись. Ей казалось, что она стояла на коленях не в силах пошевелиться целую вечность. На самом деле, прошли считанные мгновения. Стая Юрей и впрямь, как чайки, опьянённые запахом крови, продолжали потасовку над её головой, даже не поняв, что добыча ускользнула. Момо понимала: каким-то образом она стала видимой для призраков, когда произнесла несколько слов. Возможно, теперь они отыщут её без особого труда и стараться причин не было, но она всё равно изо всех сил сжала зубы, чтобы ни издать ни единого звука. Малыш на её руках молчал, мутный взгляд новорожденного скользил по очертаниям матери. «Только не кричи, молю тебя, не кричи!» — крутилась в голове Момо единственная фраза. Она сделала шаг, затем ещё один, затем — третий. Ноги двигались с трудом. Девушка старалась не думать о том, что совсем рядом носятся те, кто пытался разорвать её на куски. Мимо вновь проносились шепотки, злой смех, бормотание. Сквозняк, неестественный, слишком сырой и плотный, касался то и дело её волос, заставляя девушку замирать и прижимать младенца к себе сильнее. Казалось, не упокоенных духов собиралось вокруг всё больше, но они проносились мимо. Они неслись туда, где только что состоялся неудачный делёж добычи. Дикий крик разнёсся по бамбуковой роще, заставляя сердце Момо сперва ухнуть вниз, затем подскочить к самому горлу. Этот звук напомнил ей вой собаки, которая однажды в детстве на её глазах обварилась кипятком. — Ушла! Ушла! — Ускользнула! — Найти, найти, найти! Голоса то приближались, то удалялись проскальзывая мимо. Духи, всё ещё невидимые, но близкие и опасные проносились мимо. Момо стояла на месте, качая младенца, не в силах убеждать, но понимала: они не видят её, хоть и чувствуют присутствие живого человека. Пока она или малыш не издают ни звука, у них ещё есть шанс спастись. Мысль о том, чтобы оставить ребёнка на земле и уходить самой даже не пришла на этот раз в её голову. Она брела между стеблями бамбука долго, то и дело останавливаясь, чтобы укачать малыша. Момо боялась, что он закричит, привлекая внимание рыщущих вокруг онрё. Их едва различимые голоса были полны бессильной злобы. Духи знали: беглянка где-то рядом, но не могли её отыскать. — Выходи, выходи, выходи, — стонал один из невидимых голосов, проносясь у Момо над самым ухом. — Вкусно пахнет, — шептал другой где-то позади. Девушка продолжала идти, хотя ноги будто в трясине вязли. Бедро болело очень сильно, а каждый вдох отдавался пульсацией боли в боку. Её руки, державшие ребёнка, завёрнутого в несколько слоёв ткани, позволивших ему спастись, затекли. Только Момо боялась перехватить малыша, опасаясь, что потревожит начавшего дремать младенца, и Юрей вновь обнаружат их среди тумана и зелёных стеблей бамбука. Она подозревала, что голодные чудища чуют запах её крови: той, что окрасила разводами бёдра, той, что была размазана по её лицу, той, что подсохла на оцарапанной щеке. Значит, ведомые её запахом, онрё будут следовать за ней покуда могут. Туман всё не кончался и бамбуковым стеблям не было числа. Девушку посетила странная и неуместная мысль. Увидь её кто-нибудь, грязную с растрёпанными волосами и в порванной одежде, уставшую и бледную, точно снежная дева #FOOTNOTE_title:юки-онаtext:Юки-она — снежная женщина, призрак девушки, появляющийся во время метели.#, не приметил бы в ней человека. Она была больше похоже на одну из заблудших душ, вынужденных скитаться здесь вечность. Видели боги, недалеко это было от правды! Только она, в отличии от призраков, сновавших вокруг, была живой. Ей всё ещё было, что терять. Она не останется среди них, в мире, где важен лишь всепоглощающий голод и темнота. Не оставит здесь и своего сына, хоть и сперва рассудила иначе. Не стоит обида на его отца страшной смерти дитя, что носила Момо под сердцем долгие месяцы. Такой радости она призракам не доставит. Она сбилась со счёта, сколько шагов совершила. Момо казалось, что лес этот не кончится никогда, а может, она и вовсе ходила по нему кругами, хоть и старалась не сворачивать? Всё было слишком одинаковым, похожим друг на друга. Внутри не осталось никаких чувств, когда плеча её в который раз коснулась холодная ладонь невидимого юрей. Она погладила её почти ласково. Призрак явно ощущал, что она перед ним, но не мог ни рассмотреть человека, ни причинить ему вред, пока Момо молчала. — Оставь отродье, — прошептал он ей ласково, — ты ведь за этим сюда пришла. Положи его на землю — тогда от тебя мы отстанем. Нет ничего слаще плоти невинного дитя, а ты так устала, что даже юрей тебя жаль, девочка. Если бы Момо могла — она плюнула бы призраку в лицо. Однако, она не видела его так же, как он не мог узреть её в этот миг. Потому, она лишь покачала головой (скорее для себя, чем для кого-то ещё) и продолжила путь. Ноги болели всё сильнее, а низ живота пульсировал болью безостановочно. Мыслей в голове не осталось, по лицу текли слёзы. Сами собой они струились из опухших глаз, оставляя мокрые дорожки на щеках, капая на детские пелёнки. Мальчик, её сын (теперь Момо перестала избегать этого слова) уснул. Это не могло длиться вечно. Призраки вокруг затаились, но их тягостное присутствие Момо чувствовала сильнее, чем жёсткость земли под ногами. Она оступилась на ровном месте, запутавшись в собственных ногах. Её тело было лишь телом смертной женщины. Какие бы трудности она ни могла выносить, невозможно было перенести всё бесследно, не теряя ни сил, ни ловкости, ни изящества поступи. Она взмахнула рукой в воздухе, точно птица, пытавшаяся взлететь. Инстинктивно, совершенно не отдавая отчёта в своих действиях. Равновесие она восстановить сумела, чудом. Только резкое движение разбудило младенца, дремавшего на её руках. Момо увидела, как открываются тёмные, немного мутные глаза. В этот миг, честное слово, она могла пересчитать все реснички, что их окружали. Такие густые, чёрные и длинные. Она поняла, что сейчас произойдёт за мгновение до того, как младенец открыл рот и нехотя, возмущённо закричал, не понимая, что этот крик несёт за собой погибель. —Вот и всё, — прошептала она. В тот же миг поднялся ветер. Его вихри закружились вокруг молодой матери и её маленького сына, кричавшего на её руках. Ликующие голоса призраков с шипением неслись по воздуху. — Нашлись, нашлись, нашлись! — Вкусно пахнет! Так вкусно пахнет. Плечо Момо пронзила боль. Она упала на колени, придавленная тяжестью чего-то, навалившегося на неё сверху. Бесплотных дух, холодный и неживой, внезапно, обрёл вес. Будто сама Момо шагнула через грань, встав на одну ступень вместе с теми, от кого пыталась прежде бежать. Она увидела его. Налитые кровью глаза, неестественно алые губы, частокол острых кривых зубов, впившихся в её плоть. Онрё вцепился в её плечо, пьянея от вкуса человеческой крови. Чудовище замерло ошеломлённо. Глазные яблоки хаотично вращались внутри глазниц, кровавые слёзы текли по бледным полупрозрачным щекам. Боль пронзила бедро. Чёрная голова, отделённая от тела, вгрызалась в него, волосы покойницы свивались в жгут, похожий на змею, оплетая торс Момо, пытаясь добраться до вопящего ребёнка на её руках. Девушка чувствовала, как слабеют её руки, грозя выпустить свёрток, как мутится сознание. — Нет! — закричала Момо, пытаясь вырваться, но чувствуя, что пошевелиться не может, — светлая Аматерасу, я не хочу! Свет померк, а потом, белой вспышкой ослепил Момо. Она подумала, что так выглядит смерть. Ей послышался звук серебряного колокольчика. Призраки завизжали, разлетаясь во все стороны. Сквозь бамбуковые стебли в рощу проник солнечный луч, разгоняя и туман, и ночную мглу. То ли Аматерасу и впрямь услышала бедную Момо и сжалилась над ней, то ли просто настало время рассвета. Момо встала, шатаясь, она сделала несколько шагов навстречу поднимающемуся солнцу. Юрей отцепились от неё, обозлённо шипя. Сын на руках продолжал кричать. Возможно лишь этот звук не позволил девушке потерять сознание. Заросли бамбука стали редеть, туман — рассеиваться, бессильный против света зарождающегося дня. Солнечный луч упал на лицо Момо, ей хотелось улыбнуться, но сил уже не осталось. Когда до кромки бамбуковой рощи осталось пара шагов, она побоялась, что что-то вновь произойдёт и она не сможет сделать их. Девушка ускорила шаг. Правая нога плохо слушалась. Солнечный свет и вовсе ослепил её, когда она сделала последний шаг, пересекая границу меж миром потусторонним и миром живых людей. — Ребёнок кричит где-то там, поспешим! — услышала она чей-то голос. Звон колокольчика повторился. Момо решила, что ей почудилось и то, и другое. Вдали среди деревьев, совсем обычных, виднелись соломенные крыши деревенских хижин. Они показались ей совсем нереальными, после всего пережитого. Из-за поворота тропы, убегающий вверх по склону горы, показались люди. Момо застыла, глядя на них, полных жизни. Мальчишка лет восьми, девушка чуть младше её самой и старуха смотрели на Момо во все глаза. — Это что, юрей? — спросила перепуганная девушка. Старуха ткнула её в бок палкой, которую использовала как трость. — Язык прикуси! Эта женщина с ребёнком! Правда она сама ещё дитя. В этот миг силы покинули Момо. Она поняла, что падает. Мир потерял краски, став чёрно-белым, а затем, померк совсем. Кричащего сына из рук она так и не выпустила. Небеса даровали Момо долгую жизнь. Должно быть, они посчитали, что все ужасы, что испытала Момо в лесу, где жили Юрей — достойное наказание за её проступки. По крайней мере, сама Момо, в ночные часы, когда её внуки засыпали, думала именно так. Своего первенца она назвала Ичиру. Он вырос красивым и сильным мужчиной, рано женился. Сама Момо тоже вышла замуж, вопреки всем препятствиям. Её полюбил младший сын старой женщины, которая нашла её израненную и обессиленную у кромки проклятого леса. Позже Момо не раз, и не два рассказывала свою историю. Тем же, кто не верил ей, девушка показывала короткую прядь волос. Ту самую, что срезал один из юрей, напавших на неё в самом начале. Волосы в этом месте так и не отросли. К счастью, больше следов на её теле не осталось. Раны промыли водой из источника с освещённых земель монастыря прежде, чем те успели загноиться. Правда в самые тёмные безлунные ночи, Момо терзали боли в тех местах, где острые зубы призраков пронзили её плоть. Историю о том, как Ичиру украли злобные юрей, а Момо спасла его, рассказывали впоследствии её дети, дети её детей и многие поколения после. Правда никто из них так и не узнал, что в лес, где обитали призраки, Момо принесла первенца сама. Гатчина Март 2025 #