«Отец любил Переделкино». Екатерина Рождественская - о семейном гнезде

Известный фото­художник Екатерина Рождественская рассказала о семейном гнезде — даче в писательском посёлке Переделкино, которую в своё время получил её знаменитый отец Роберт Рождественский, легендарный поэт-шестидесятник.

«Папины друзья — мои друзья»

Ольга Шаблинская, «АиФ. На даче»: — Екатерина, что значила переделкинская дача в жизни вашего папы — Роберта Рождественского?

Екатерина Рождественская: — Папа её обожал. Там, сидя на уровне мачтовых сосен и глядя на всю эту переделкинскую красоту, он писал стихи.

Кстати, отец был ещё и удивительно музыкален. Однажды на дачных антресолях я увидела большой чёрный чемодан. Оказалось, это удивительной красоты инкрустированный слоновой костью, перламутровый, старинный, видимо, трофейный немецкий аккордеон. Отец развернул его и заиграл. Он на одном языке разговаривал с композиторами, очень хорошо знал музыкальную грамоту, песни давались ему легко.

К нам на дачу часто приезжали друзья отца. Перед домом у нас небольшая лужайка, где ставился стол. В дружеской компании папа шутил так, что все вокруг умирали от хохота, и только он один оставался невозмутимым.

— Кто чаще других приезжал к вам на дачу из знаменитостей?

— Чаще всего, пожалуй, Муслим Магомаев и Иосиф Кобзон. Магомаев — часть дет­ства, практически родст­венник. В него была влюблена моя двухлетняя сестра — настоящий конфетно-цветочный период (смеётся). Магомаев очень дружил с папой. Когда они вместе писали, получался прямо домашний концерт. Муслим был хорошим другом.

Конечно, и Иосиф Кобзон для меня близкий человек. Когда отец ушёл, Кобзон практически заменил его. Не то чтобы заменил, но стал частью нашей семьи.

Вообще, все папины друзья — мои друзья. И все они — как родст­венники, потому что я знакома с ними с самого дет­ства. Они так влились в нашу семью, что я без них не представляю ни своих книжек, ни своих воспоминаний.

Я хорошо помню себя в 5 лет. Папа с мамой часто уезжали далеко и надолго. Я оставалась с бабушкой. А когда они возвращались, наш дом наполнялся гостями. Иосиф Кобзон, Андрей Миронов, Арно Бабаджанян, Ростислав Плятт — кого только не было! И такие загулы могли длиться по несколько недель кряду, до следующего отъезда родителей. В один из таких загулов я не выдержала. Поздней ночью в самый разгар музыки, выпивки, курева, танцев и песен на пороге спальни появилась маленькая я в длинной ночной рубашечке. Оглядела всех взрослых (на это, поверьте, ушло время), а потом громко и чётко сказала: «Все вы говны». Тогда никто даже не засмеялся. Но фразу эту мне вспоминали потом долгие годы.

«Все стихи отец посвящал моей маме»

— Помимо аккордеона какие ещё вещи Роберта Ивановича сохранились на даче?

— А мы там вообще ничего особо не меняли после его ухода. В Переделкине каждая вещь о нём напоминает... Таких вещей очень много. Например, папин трёхтомник с огромным количеством закладок. Это очень трогательная история. В годовщину свадьбы папа написал маме письмо. Он тогда уже сильно болел. «Милая, родная Алёнушка. Впервые за эти 40 лет посылаю тебе письмо со второго этажа нашей дачи на первый этаж. Значит, настало такое время. Я долго думал, чего бы тебе подарить к этому, до сих пор не верю, общему нашему юбилею, а потом увидел стоящий на полке трёхтомник моих стихов и даже засмеялся от радости и благодарности к тебе. Всё утро делал закладки к тем стихам, которые аж 51-го года».

Этот трёхтомник с неровными газетными обрывками, которыми заложены главные в отцовской жизни стихи, до сих пор стоит у нас на даче. Я убеждена, что все стихи отец посвящал моей маме — о чём бы они ни были. Уверена, это одна из самых великих историй любви XX века. История, о которой мало кто знает, потому что любовь такого высокого полёта не навынос, не напоказ. А мы с сестрой жили в этом счастье и думали, что так должно быть у всех. Они прожили вместе 40 долгих и очень быстрых лет.

«Мне его очень не хватает»

— Вы сказали про свои книжки. Над чем сейчас работаете?

— Я не профессиональный писатель, но у меня получается иногда что-то сделать. Сейчас пишу книгу очень тяжёлую, про начало 1990-х, про уход отца и бабушки, поэтому идёт всё сложно. Последние минуты Роберта Рождественского тоже прошли на даче... Всё оборвалось 19 августа 1994 года. Сест­ра постучала ко мне в окошко в 5.30 утра. «Пойдём, Роберту плохо». Отец сидел посреди комнаты, уже ни на что не реа­гировал, давление 80 на 40. Стали звонить в скорую, она долго не ехала в Переделкино. Стали звонить друзьям. Никого не было в Москве — август. Господи, как страшно было делать ему искусственное дыхание! Папе становилось хуже. Мы положили его на пол, на жёсткое, я стояла около него на коленях и с силой нажимала на грудь, чтобы он продолжал дышать. И под рукой что-то всё время предательски булькало. А я всё нажимала и нажимала, чтобы додержать его до приезда скорой. Раз, два, три, четыре, пять, вдох. «Господи, ну пожалуйста...» Как я старалась. Я ничего в жизни не делала с таким старанием. Но он этого не знал. И уходил. Потом вдруг вспыхивал взгляд и опять угасал. «Девочки, я вас люблю» — это последние слова, которые он произнёс.

Я часто думаю, каким был бы отец, если б дожил до сегодняшних дней. Интересно, смог бы Роберт подниматься на второй этаж своей любимой дачи? Думаю, смог бы. Ну за рулём, наверное, он уже не ездил бы, его возили бы внуки. Играли бы в шахматы, водили дедушку по дороге до калитки и обратно — от калитки до дома. Мне его очень не хватает.