«Муж милостивый». Фёдор Ртищев опередил идею «Красного Креста» на 200 лет
370 лет назад на бумагу легли слова: «Несомненно, что этот поход открыл Москве глаза и показал ей, как она могущественна... Московскую молодёжь последние десять лет обучали офицеры не из последних. Теперь-то, конечно, польские паны узнают — кем, каким неприятелем они так пренебрегали».
Таким увидел Государев поход, который начался 23 мая 1654 года и дал старт Русско-польской войне 1654-1667 годов, агент Речи Посполитой Ян Млоцкий. Он, пребывая в Москве уже несколько лет, стал свидетелем сбора русских полков и их торжественного выхода к западным рубежам Русского Царства. Тон составленной агентом «Реляции о военном походе его царского величества Алексея Михайловича против польского короля Яна Казимира» можно назвать обречённым — пан Млоцкий отлично понимал, какие силы в скором времени нанесут Речи Посполитой удар. И он явно не одобрял дерзкое поведение польского гонца, который прибыл к русскому царю чуть ли не в день его торжественного выезда: «Гонец спрашивал и удивлялся, почему царь без всякой причины идет с войском на короля, и присовокупил, что царь с войском своим может идти, куда угодно, но король, будучи прав, готов встретить царя так, что царю уже поздно будет пенять самому на себя...»
«Сдаются на имя царя»
На самом деле причина для войны была более чем весомой. По итогам Смуты и польско-литовских вторжений, которые окончились Деулинским перемирием только в 1618 году, Русское Царство почти перестало существовать — было потеряно 29 городов и от 30 до 50% населения, а 80% пахотных земель, составлявших основу экономики, пришло в запустение. Польский королевич Владислав Ваза с юридической точки зрения оставался верховным правителем и монархом России — именно так он именовался в официальных документах Речи Посполитой до 1634 года, когда царь Михаил Романов в результате Смоленской войны вернул себе формальный титул Великого князя Московского.
Но только титул. Ни Смоленск, ни другие города возвращены тогда не были, не говоря уж об ущербе. Граница Речи Посполитой по-прежнему проходила всего лишь в 200 верстах от Москвы. Так что удивляться тому, что русский царь выступил в поход «без всякой причины», можно было только в приступе знаменитого польского гонора. Здравомыслящие люди прекрасно понимали, чем чревата попытка поставить Россию на колени. Причём понимали и по эту, и по ту сторону. Положим, с настроениями в русском обществе понятно и без разъяснений, поскольку вернуть своё — это святое. Собственно, о Государевом походе 1654 года говорили не иначе как «Дело сие — благое». Самое интересное, что подобные настроения были характерны и для той стороны, чему свидетельством песня о взятии Смоленска, написанная в размере западнорусского или раннего белорусского литературного стиха: «Крикнул орёл белой славной, воюет Царь Православной! Царь Алексей Михайлович, Восточного царствия дедичь, идёт Литвы воевати, свою землю очищати...»
Кое-кому эта формулировка может показаться странной — какая ещё «своя земля» у русского государя в Литве? Да та самая — древние русские города, захваченные Великим княжеством Литовским. Жители этих земель отлично помнили, что они русские, о чём литовские шляхтичи, пришедшие после начала Государева похода в панику, оставили многочисленные свидетельства. Вот несколько донесений польскому королю Яну-Казимиру из Вильно, столицы Литвы: «Здешние города угрожают явно возмущением, а другие наперерыв сдаются на имя царское...» «Мужики нам враждебны, везде на царское имя сдаются и делают больше вреда, чем Москва; это зло будет и дальше распространяться...» «Неприятель этот здесь, в этих краях, берёт большой перевес. Куда бы ни пришел он, везде собираются к нему мужики толпами, и уже, как мне известно, десять уездов, где собиралось наиболее податей, обращено в ничто...» И, наконец, прекрасное: «Мужики молят Бога, чтобы пришла Москва».
Русский Потоп?
В общем, очень скоро выяснилось, что «пенять самому на себя» пришлось не русскому царю, а королю Яну Казимиру. В польской историографии первые годы той войны принято называть «Русским Потопом» — по аналогии со «Шведским Потопом» 1655-1660 годов, в ходе которого были захвачены Варшава и Краков. Другое дело, что потоп потопу рознь. «Русский потоп» был для местного населения никаким не завоеванием, а возвращением домой — своих воевод царь Алексей Михайлович мотивировал жёстко: «А ратным людям приказали б накрепко, чтоб они белорусцов христьянские веры, и их жон, и детей не побивали и в полон не имали, и никакова дурна над ними не делали, и животов их не грабили...» Неудивительно, что среди тех находились охотники влиться в царское войско: «И тех белорусцов нашим государевым жалованьем обнадёжить, чтоб они нам служили и над польскими и литовскими людьми промышляли с нашими ратными людьми соопча за один».
Надо сказать, что «соопча за один» получалось очень даже неплохо. И в числе прочих причин, почему так складывалось, есть одна, на которую внимание обращают крайне редко. Дело в том, что армия Алексея Михайловича, как справедливо заметил польский агент Ян Млоцкий, уже не та, с которой встречались некогда польские паны. Она вплотную приблизилась по своим боевым качествам к лучшим армиям Европы. А кое в чём их серьёзно превосходила. Например, в системе оказания медицинской помощи.
Сделал её такой человек по имени Фёдор Ртищев — единственный за всю нашу историю, который, будучи фигурой подчёркнуто светской, удостоился посмертной памяти, оформленной как «Житие». Вообще-то такое полагалось канонизированным святым или, на худой конец, церковным иерархам. А тут — просто «Житие милостивого мужа Феодора, званием Ртищева»... Но если подробнее ознакомиться с делами Фёдора Михайловича, выйдет, что его заслуги даже не велики — уникальны.
«От имения своего»
Он сопровождает Алексея Михайловича в Государевом походе, находясь в должности начальника походной квартиры. Что вполне естественно, поскольку именно такую должность во время войны полагалось занять начальнику Приказа Большого Дворца и Приказа тайных дел — эти две структуры примерно соответствуют Администрации Президента. То есть Ртищев на время похода становится кем-то вроде «зампотылу» царя и его ближайшего окружения. Место хлебное и неопасное. Кто-то другой на таком месте жил бы припеваючи. Но не Ртищев. Он обладал гипертрофированной эмпатией, то есть особенно острым чувством сопереживания. В частности, не мог равнодушно видеть страдания людей. И потому, исполняя обязанности начальника походной квартиры, по собственной инициативе взвалил на себя дополнительный груз помощи раненым и больным. Сказать, что это было трудно, значит не сказать ничего. Для начала, он отправился в поход, хотя мог бы, наверное, отсидеться в столице: «Ногами зело недужен, верхом ездить невозможно». Однако всё-таки едет на войну, пусть и в возке — долг превыше всего. И вот что происходит в ходе боевых действий: «Садился на коня чрез скрежетание зубовное, поелику боль великую терпел». Но зачем? А затем, чтобы освободить свой возок для раненых и недужных. Чтобы лично проследить за их перевозкой из ближнего тыла в дальний, где нанимал для них дома, превращаемые в госпитали: «Назиратаев и врачёв им и кормителей устрояше, во упокоение и врачевание им от имения своего».
«От имения своего» — значит за свой счёт. Впрочем, так было только на первых порах. Царь очень скоро узнал об этой инициативе «обер-гофмейстера двора его величества», как называли Ртищева иностранцы, и не оставил его в одиночестве — средства на устройство военно-полевых госпиталей стали поступать и от царицы Марьи Ильиничны. В принципе, нечто подобное, но в меньших масштабах, существовало и в европейских армиях. Однако было серьёзное отличие. По настоянию Ртищева в русских походных лазаретах помощь оказывали всем подряд — и русским, и полякам, и даже немецким наёмникам, которых в той же Европе не считали за людей и запросто могли по-тихому прикончить. Более того, участвуя в мирных переговорах, Фёдор Михайлович чуть ли не первым в европейской истории выступил с предложением впредь заключать между воюющими сторонами особое соглашение о сохранении жизни раненым, их вывозу с поля боя и последующим лечением и уходом.
До появления и укоренения идей Красного Креста оставалось ещё лет двести. Пока же поляки, да и прочие европейцы инициативу «презренного московита» высокомерно отвергли. А вот в «варварской России» идеи Ртищева нашли понимание. Он умер в 1673 году. Но дело его не пропало. Царь Фёдор, сын Алексея Михайловича и старший брат Петра Великого, на церковном соборе 1681-1682 годов предложил устроить гражданские и военные больницы и лазареты «подобно тем, что были устроены нашим слугой и мужем милостивым Фёдором Ртищевым»...