Музы и поклонники: яркие русские женщины на портретах мастеров

Материал опубликован в февральском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»

Женские портреты — одна из богатейших сокровищниц нашего национального искусства. Русские художники изображали гордых императриц и таинственных незнакомок, скромных крестьянок и прославленных поэтесс... В первые дни весны «Свой» рассказывает о героинях этих замечательных, известных каждому знатоку отечественного изобразительного искусства произведений.

Главной музой российских мастеров второй половины XVIII века была императрица Екатерина II. Властная, волевая, быстрая в принятии решений, искусная в плетении интриг, она на картинах наших и зарубежных художников предстает в разных обличиях. На портрете кисти немецкого живописца Георга-Христофора Гроота мы видим юную девушку, держащуюся за руки со своим супругом, цесаревичем Петром Федоровичем. Черты будущей «Матери Отечества» еще совсем не очевидны.

Более позднее изображение, созданное итальянским маэстро Пьетро Ротари, показывает повзрослевшую и при этом очень нежную, «зефирную» Екатерину, каковой она себя едва ли видела. Автор, потомок знатного веронского рода, перебрался в Россию и стал модным придворным живописцем еще при Елизавете Петровне. Екатерина Алексеевна относилась к его творчеству весьма благосклонно: после смерти художника она приобрела все остававшиеся в мастерской Ротари полотна. Итальянец писал и ее профильный, более торжественный портрет, до наших дней не сохранившийся, но известный по гравюре. Именно на этот образ опирался впоследствии Федор Рокотов, получивший от Екатерины II заказ, связанный с ее коронацией.

Русский мастер также рисовал императрицу в профиль, с гордо вздернутым подбородком. Позировала она в роскошном платье и мантии и, конечно, с символами государственной власти — скипетром и державой (1763). Этот портрет стал «официальным», с него изготавливались копии, которые отправлялись в наши посольства за границей. Рокотов рисовал Екатерину II и в зрелом возрасте, по случаю учреждения статута высшего российского военного ордена Святого Георгия. Царица сама стала георгиевским кавалером (1-го класса), поэтому на мантии мы видим учрежденную ею награду (1779). Облик государыни выписан так, чтобы у зрителя не оставалось сомнений: перед нами — хозяйка огромной страны.

Образ просвещенной императрицы создал Дмитрий Левицкий. На его картине Екатерина II предстает — в храме богини Правосудия — мудрой законодательницей (1783). Портрет наполнен тонким символизмом, каждая деталь тщательно продумана. В глубине полотна видна статуя Фемиды, на алтаре рдеют маки — символ спокойствия (подчеркивается: царица жертвует собственным покоем ради благополучия страны). На заднем плане изображен корабль, отсылающий к успехам российского флота. У ног Екатерины стопкой лежат книги — свод государственных законов, указующих на просвещенность нашей правительницы. Эта работа заслужила ее высочайшее одобрение и не раз воспроизводилась в копиях.

Удивительный женский образ получился у Рокотова при создании камерного портрета Александры Струйской (1772). Ее нередко называют русской Джокондой: сложенные в загадочной полуулыбке губы, проницательный взгляд больших темных глаз, легкая дымка (сфумато) — почти как у да Винчи... О самой красавице известно сравнительно немного: урожденная Озерова, она была второй женой рано овдовевшего прапорщика в отставке. У супругов родилось 18 детей, 10 из которых умерли во младенчестве. Рокотов по заказу Струйского написал и его портрет, отразив неспокойный, эксцентричный характер помещика, сочинявшего исполненные высокой патетики и страстности стихи и в то же время весьма жестко обращавшегося с крепостными. А вот его супруга выглядит ангелом чистой красоты. Спустя века Николай Заболоцкий посвятил ей стихотворение «Портрет» (1957):

Ты помнишь, как из тьмы былого,

Едва закутана в атлас,

С портрета Рокотова снова

Смотрела Струйская на нас.

Ее глаза, как два тумана,

Полуулыбка, полуплач,

Ее глаза, как два обмана,

Покрытых мглою неудач.

Еще один загадочный образ запечатлел на портрете Марии Лопухиной Владимир Боровиковский (1797). Ее также называли русской Моной Лизой: неуловимое выражение лица, настроение Прекрасной Дамы можно интерпретировать по-разному. Других ее изображений, увы, не сохранилось (она умерла в 24 года от чахотки). Мастер писал девушку — ей было тогда 18 лет — по случаю ее выхода замуж. Мария являлась родной сестрой знаменитого авантюриста Федора Толстого, прозванного Американцем (из-за путешествий по Алеутским островам, откуда он вернулся в Петербург через всю Россию). Мужем Лопухиной был егермейстер, действительный камергер Степан Лопухин. Тот пережил свою жену на 11 лет.

Об изображенной на знаменитом портрете Ореста Кипренского (1830) княгине Зинаиде Волконской известно гораздо больше. Одна из известнейших женщин своего времени принадлежала древнему роду Белосельских-Белозерских. Зинаида Александровна получила прекрасное образование, говорила на нескольких языках, разбиралась в искусстве, была даже принята в члены московского Общества истории и древностей российских. А кроме того, обладала замечательным голосом. По свидетельствам очевидцев, при знакомстве с Пушкиным она спела его элегию «Погасло дневное светило», чем очаровала поэта. Александр Сергеевич стал гостем ее салона — наряду с другими выдающимися людьми той эпохи от Евгения Баратынского и Адама Мицкевича до влюбленного в Волконскую Дмитрия Веневитинова. В конце 1820-х княгиня уехала вместе с сыном в Италию.

Любопытно, что в итальянском салоне Зинаиды Александровны состоялась встреча Карла Брюллова и его музы, графини Юлии Самойловой, чьи судьбы в дальнейшем оказались связаны на много лет (хотя до женитьбы дело так и не дошло). Возлюбленная художника, урожденная Пален, слыла эксцентричной особой. Являясь наследницей большого состояния, она в свое время вышла замуж за молодого красавца, графа Николая Самойлова. Их союз оказался непрочным, супруги быстро охладели друг к другу. Юлия Павловна уехала на Апеннины, где и познакомилась с Брюлловым. Ее яркая «южная» внешность и сумасбродный характер совершенно очаровали живописца. Они стали близкими друзьями, а Великий Карл черты подруги сердца воспроизвел сразу в четырех героинях своего масштабного полотна «Последний день Помпеи». Причем рядом с одной из них изобразил себя с ящиком красок на голове.

Создавал и одиночные портреты красавицы. На одном из них мы видим ее в роскошном платье, вместе с воспитанницей, юной итальянкой Джованиной Пачини, и арапчонком. На другом — в сопровождении приемной дочери Амацилии Пачини. Мастер и его муза то и дело расставались, заводили романы на стороне, однако сохранившаяся переписка свидетельствует: чувства друг к другу они сохраняли долго. В конце концов их пути разошлись. Самойлова несколько раз выходила замуж, растратив в итоге почти все состояние. Брак Карла Павловича с дочерью рижского бургомистра тоже распался. И только шедевры искусства напоминают нам об этой истории любви.

Из-под кисти маститого живописца мог выйти портрет еще одной известнейшей дамы — Натальи Гончаровой. Пушкин с подобной просьбой к Карлу Брюллову обращался, однако капризный художник счел, что у прелестной Натали слишком близко посаженные глаза. К тому же его смутило ее легкое косоглазие. В итоге нежный акварельный портрет жены гения создал старший брат Великого Карла Александр (1831–1832). Юная чаровница изображена в воздушном кружевном платье и роскошных бриллиантовых серьгах. Их пришлось одолжить у князей Мещерских, ибо Пушкины жили небогато и позволить себе покупку подобных драгоценностей не могли. Тем же обстоятельством, вероятно, объясняется и то, что это изображение Натальи Николаевны — единственное написанное при жизни поэта: такие заказы обходились слишком дорого.

Творивший на рубеже XIX–XX веков Валентин Серов подходил к выбору модели крайне придирчиво. Мог отказать даже венценосным особам, а изображение, казавшееся ему не слишком удачным, иронично называл «Портрет Портретыч». В отличие от многих живописцев, Валентин Александрович не идеализировал тех, кого рисовал. Напротив, черты изображаемых, в том числе их душевные качества, делал более явными. В этом смысле очень показателен портрет княгини Ольги Орловой, происходившей из рода Белосельских-Белозерских, первой модницы империи. На картине Серова она позирует в невообразимо огромной шляпе и мехах, жеманно выставив обутую в лаковую туфельку ножку. Брови надменно вздернуты, губы сжаты... Взорам зрителей предстает холодная и, в сущности, недалекая светская дама. По крайней мере, такой ее увидел художник. Известно, что сама Ольга положительно отзывалась об этом произведении, однако после смерти мастера подарила картину Музею Александра III (нынешнему Русскому музею).

Совсем иначе Валентин Серов изобразил представительницу богатейшего российского рода Зинаиду Юсупову. У них были довольно теплые отношения. Художник также писал ее мужа и сыновей. Зинаида Николаевна здесь чрезвычайно обаятельна, женственна, очаровывает теплым взглядом светло-голубых глаз, хотя некоторые искусствоведы находили портрет не совсем удачным. К примеру, Борис Терновец критиковал его за «вымученную» позу.

Изображение блистательной современницы Серова, танцовщицы Иды Рубинштейн знаменовало собой новый этап в творчестве мастера. Эта работа отсылает скорее к античным барельефам, хотя относится к стилю модерн и манифестирует отход автора от импрессионизма. Многие из зрителей не приняли столь резкого поворота, картину не ругал только ленивый... Сегодня она считается одним из великих шедевров. К сожалению, ранняя смерть перечеркнула планы мастера. Можно только гадать, в каком еще направлении могло развиваться его творчество...

Писали наши художники и талантливых поэтесс. Знаменитые образы Ахматовой создали Кузьма Петров-Водкин и Натан Альтман. Со вторым из них Анна Андреевна, тогда еще муза Модильяни, познакомилась в Париже. Через несколько лет, в 1914 году, Альтман изобразил ее выразительный профиль и декадентски изломанную фигуру со спадающей с плеч желтой шалью. В этой картине очевидно влияние кубизма, которым художник увлекся во Франции. В произведении Петрова-Водкина (1922) видим совсем иное: строгое лицо поэтессы напоминает иконные лики. Написанный в годы Гражданской войны, после расстрела Николая Гумилева, портрет запечатлел нечто величественное, бессмертное, скрывающееся в хрупком человеческом теле. Раскрывая для зрителя духовную стойкость Ахматовой, автор словно предвосхищает строки, написанные ею через много лет: «Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был».