Пронеслось половодье

Татьяна Ясникова

«ЛГ»-ДОСЬЕ

Татьяна Ясникова родилась в Бурятии, в селе Кабанск. Окончила факультет теории и истории искусства Института им. И. Репина в Петербурге. Стихи писала с девяти лет, членом Союза писателей России стала в 2001 году. Автор шести поэтических сборников, статей по изобразительному искусству, пьес, рассказов, сказок для детей. С 2014 г. руководит Иркутской областной писательской организацией. Живёт в Иркутске.

В Сибири чудеса ещё не перевелись, и одно из них – потомки князей великих, полководцев. Незаконнорождённые, конечно. Понятие это устарелое, усвоению наследственности не препятствует. И троцкисты среди сибиряков есть – потомки Льва Троцкого. Из глубины руд отечественная история видится другою. По какому же источнику её изучать? Книга бытия открыта, и каждый день ветер перелистывает в ней страницы. Так хранится сено: сначала ветер высушит, потом ворох улежится.

Нинка с детства вела себя надменно.

– Знаешь рыжую Нинку Суворову? – начала свой рассказ тетя, и тут телевизор из красного угла как грянет из-под икон старинных и новоделанных.

– Отпевание в храме Христа Спасителя…

Деревню сгубил телевизор. Тетя вздохнула.

– Ты, поди, с ём много раз встречалась.

– Много. Картошку вместе копали. Копаем, а день сырой, ветреный. Я высыпала котелок, иду обратно. Вижу – поясница у него наголе. Вот думаю, почки простудить можно. Сказать надо, чтоб заправился. А у него руки в сырой земле. Подойти заправить – у самой такие же. Прошла мимо, ничего не сказала.

– Ну, и что?

– Поняла, что быть первым у него в крови. Их пятеро писателей картошку копало, а он один от меня только чуть отстал.

– Ты девка удала.

– Про остальных могу сказать – не работники.

– Да неужели писатели станут картошку копать?

– Завет Льва Толстого…

– Да ну, и зачем?

– Так… вот если для меня – то побыть в огромном поле, под синим небом, и, чтобы кругом жёлтый лист падал. А люди – всё равно, что колхозники. Всё же лучше, что колхозники – писатели. Может быть. Не знаю.

– День пасмурный был же?

– После обеда разъяснило.

Тетя занялась помидорной рассадой, а я пошла на поезд. Март нынче тёплый. Снег подтаял, заледенел. И поверху перекатывается на ветру белая крупа.

Лавр – маленький да егозливый. А Ревертин – ему только на собраниях выступать. Таких, как Лавр, в партию никогда не брали. Неблагонадёжность на лице написана. Хотя заставляет лицо чертами своими вспомнить Маркса и Энгельса вместе. Без Ленина. А Ревертин ещё в студентах стал коммунистом.

Лавр – любитель живописи. Чтоб в воде облака отражались, рябь бежала. На берегу церквушка. Русь по Левитану. Лавр с художниками задружился, картин себе по пьяни от них натаскал. А художники взяли и пить перестали. Некоторые потому, что умерли. Другие состарились. По разумению мало кто. Обозрел тогда Лавр свою коллекцию и продал. Продешевил, конечно. Но и досталась задаром.

Про Ревертина тихонько говорили, что он Троцкого, отбывавшего ссылку в Верхоленске, внук. Не слыхал он этих разговоров. Бабушка ничего не говорила. Родителей не знал. В детдоме вырос на сельском приволье, на семи холодных сибирских ветрах.

Ревертин художников знал, как и Лавр. А ни одной картины ему не подарили. Не пил, живописи не любил. Очень-очень любил выступать. Темы – патриотизм, сельское хозяйство и – «если в кране нет воды». В кране вода всегда была. Хорошая, ангарская. Ребята старались, чтобы про них худое не думали.

Лавр – писатель. Маленький, жалкий, больной. Ревертин – журналист, заметный, а спохватишься – и сказать нечего. Будто его нет. Одно имя в паспорте.

– Лешаёночек ты мой! – с умилением произнёс Лавр, опускаясь на колени в зелёную нежную травку, едва пробившуюся на бережку. Внизу под крошечным обрывчиком был омуток. В нём кружились, лопаясь и лопоча, пузырики, будто кто-то снизу выдувал их соломинкой.

Лавр стоял на коленях, пока слезинки не капнули на его седую бородёнку. Поднялся, осенил себя крестным знамением, чтобы весенние берёзы видели: «Господи, прости мя грешнава». И поплёлся к труду своему писательскому.

А начинал как! Приедет в бурятскую юрту про передового чабана писать – вечер благоухает, травы расстилаются. Бродят овечки, вскипает бухлеор на тагане. Полог войлочный приветливо откинут. Лавр красивый, лицом мужественный (Энгельс), все от него без ума. Всем кажется, будто на их родственника похож. Вот наестся он баранины с водкой и зелёным чаем, сразу девку подавай. С детства был своим пупырём озабочен.

Да где подавай? Хозяева убьют. И русские сёла кругом не лучше – семейские, староверческие. В город бы надо из сельских корреспондентов подаваться. Там девки бесхозные. В университете понял.

Уползёт Лавр в степь пьяный. На земле лежит. Земля – богиня.

Вскоре стал Лавр жителем города. Говорок картавый, глаза большие, с нечистотой некой. Губы толстые в меру, черты строгие. Отчего девки на шею не вешаются – понять не может. Но хочет. Жена и дочь малолетняя его от девок выхаживают. Не утерпел ведь, в семейском селе девку завалил – заставили наутро жениться на ней её родичи. Чёрт он или не чёрт – даже не посмотрели. По их понятиям – это второе. Кто лишил девственности, тот и муж. Деревенские судьбе покорные.

Великим писателем стать Лавр задумал. Огляделся кругом – пригорюнился. Большущую величину рядом заметил. А при ней Ревертина.

И. Левитан. Вечерний звон

Если стать великим писателем, то нос будет в табаке. И Лавр начал стараться. Устроился сторожем. Жильё получил как начинающий, подающий большие надежды прозаик. Или жене дали? В квартире пустовато, зато дочка беленькая растёт, по полу стучит панцирем хромоногая черепаха Фридрих.

Лавр начал в свою сторожку девок городских водить, и однажды пронзила его мысль. Неродной он у матери, а от жидовина сосланного. Подловил тот мать, когда она серпом рожь жала. Зажмурился от картинки такой Лавр. Если замужних лапать, то в случае чего алименты платить не придётся. Какая мысль!

На Лавра напало вдохновение. В пять утра отправлялся бродить по рассветному городу после ночи работы за письменным столом. После прогулки спал. Чем не счастье!

Зависть съедала. Читал он всех, кто в слове его превзошёл. Почистил домашнюю библиотеку. Оставил Тургенева да… того, кого хотел превзойти. Представлял огромный свой портрет с подписью: «Великий писатель земли Русской». А почему писатель? Не физик, не геофизик, не космонавт? А в школе учился плохо.

В пятьдесят лет подвёл предварительные итоги: «А знаменит ли я?» Оказалось, недостаточно. А сил сколько к этому приложено! Издал избранное. В нём всё прежнее, но в новой обработке. Со словарём Даля сверялся, словечки старорусские вставлял в речь сибирских мужиков и баб. Не было ни одного издания, где бы не напечатался. На родину поехал. Напился. Упал в степи. Прижался. Голова кружится, болит, нет упоения. И степь одичала. Ни русских песен, ни бурятских не раздаётся больше в ней.

Года миновали, и заболел тяжело, безнадёжно. Лежал у телевизора, дремал. И слышит: «… отпевание в храме Христа Спасителя».

Люди пошли – поток бесконечный. Президентов так не хоронят. Вздохнул. Ревертина осиротевшего вдруг вспомнил, пустого донельзя, но в доску своего. А если пустой, то чем же свой? Странно всё это.

На другой день проснулся поздно. Ночь просидел за письменным столом. Похлебал чаю, напился таблеток бесполезных, поехал в храм Знаменский. Ехал в третьем троллейбусе переполненном. Все люди в нём ехали в храм. Такое разве в чудесах бывает. А там поток с цветами и венками бесконечный. Подошёл Лавр, и тут двери храма принаряженные удалые мальчики-служки накрепко закрыли. Кто на улице остался, большая масса людей, услышали звуки в динамиках передвижной радиостанции. И на огромном мониторе внутренность храма узрели. Будто пещь с запертыми в ней гробом, роднёй и первыми лицами города. Владыка начал речь возглашать. Повторное после храма Христа Спасителя бдение началось. Дома, в Сибири. И почудилось Лавру – это ему, лешаёночку, возглашают. Тут и хлынули слёзы из его глаз. И с ними мысль пронзила: «Сирота я, сирота… не у своего отца вырос… ишь ты, людей-то сколько прошло… Пронеслось половодье...»

Потом люди разбрелись по старинным дворикам, по лужам весенним, льду, находили скамеечки трухлявые, поминали среди уличной грязи великого писателя, как своего.

Хорошо же картошку копать с ним было, когда падает лист.

Лавр домой пешком поплёлся. А Ревертин на большом немецком автобусе с начальством укатил.