МЫ ИХ ЧИТАЕМ В ПЕРЕВОДЕ. Габриэла Мистраль

Тучкам

Тюлевые точки,
легкий хоровод,
унесите душу
в синий небосвод,

далеко от дома,
где страдаю я,
и от стен, в которых
умираю я.

Ненароком к морю
с вами уплыву,
чтоб напев прибоя
слушать наяву,
и волну сестрою
в песне назову.

Мастерицы лепки,
вылепите мне
облик тот, что время
плавит на огне.
Без него стареет
сердце и во сне.

Странницы, оставьте
на судьбе моей
след воздушно-влажный
свежести морей.
Иссушила губы жажда
стольких дней!

Звездная баллада

-- Звезда, я тоскую!
Скажи, ты встречала
другую такую?
-- Я с нею тоскую.

-- Мне стало грустнее.
А та? А другая?
Что сделалось с нею?
-- Ей много труднее.

-- Гляжу со слезами,
как век я векую.
А та, за морями?
-- Умылась слезами.

В печали горючей молю: -- Дорогая,
откликнись, не мучай,
кто эта другая?!

И капля дрожит на небесной реснице:
-- Неужто и ты
не признала сестрицы?

Медленный дождь

Дождь боязлив и беспомощен,
Словно ребенок больной,
Изнемогает, приблизившись
К почве земной.

Смолкли и ветер и дерево.
И в безупречной тиши
Дождь, словно плач неутешенной
Нежной души.

Небо, как сердце огромное,
В горе раскрытое вновь.
Это не дождь, это медленно
Падает кровь.

Люди в домах и не чувствуют
Горькой небесной беды,
Что с высоты опускается
В виде воды.

Призвана влага разъятая
Долго и медленно течь,
Чтобы на землю дремотную,
Чуждую лечь.

Дождь... Как шакал обезумевший,
Мрак притаился в горах.
Что же земле уготовано
Нынче впотьмах?

Можно ли спать, если падает
С вечера и до утра
Эта вода, эта кровная
Смерти сестра?

Три дерева

Три дерева у тропки
спилили и забыли дровосеки.
И вот они лежат, сплетясь ветвями,
и шепчутся, ослепшие навеки.

Закат им льет на раны
живую кровь свою, а ветер вешний
из свежих трещин пьет и вдаль уносит
смолы горчайший аромат нездешний.

Одно из них, кривое,
к другому ветвь с трепещущей листвою
протягивает, и зияют раны,
как очи, полные немой мольбою.

Пускай они забыты дровосеком.
Уж вечереет. Я останусь с ними,
и ночью мне они наполнят сердце
кипящими слезами смоляными.
И станем мы под утро
неразличимы в погребальном дыме.

Вершина

Час закатный, вечерний, который,
Своей кровью кровавит горы.

В этот час, в час вершины алой --
Ужас женщины, что теряет
Грудь единственного мужчины,
Грудь, к которой она, бывало,
Всем лицом, всей душой припадала.

В чье же сердце вечер макает
окровавленную вершину?

А долина уже во мраке
И готова к ночному покою,
Но из глуби своей наблюдает,
Как сливается алость с горою.

В этот час, как всегда, хоть тресни,
Затеваю все ту же песню:

Да не я ли сама багрянцем
Горьких мыслей кровавлю гору?
Прижимаю к сердцу три пальца --
Ощущаю влагу меж ребер.

Терновник

Терновник ранящий да и ранимый
в безумной судороге ворошит пески,
он врос в скалу -- пустыни дух гонимый --
и корчится от боли и тоски.

И если дуб прекрасен, как Юпитер,
нарцисс красив, как миртовый венец,
то он творился, как вулкан, как ветер
в подземной кузне и как Бог-кузнец.

Он сотворен без тополиных кружев,
трепещущих тончайшим серебром,
чтобы прохожий шел, не обнаружив
его тоски и не скорбел о нем.

Его цветок -- как вопля взрыв внезапный,
(так Иов стих слагал, вопя стихом),
пронзителен цветка болезный запах,
как будто прокаженного псалом.

Терновник наполняет знойный воздух
дыханьем терпким. Бедный, никогда
в своих объятьях цепких, в цепких космах
он не держал ни одного гнезда.

Он мне сказал, что мы единотерпцы, -
и я ничья здесь, да и он ничей,
и что шипы его вросли мне в сердце
в одну из самых горестных ночей.

И -- я терновник обняла с любовью
(так обняла бы Иова Агарь):
мы связаны не нежностью, а болью,
а это -- больше, дольше, верь мне, верь!