Эрнст Неизвестный: «Прижившись в Америке, я не перестал быть русским художником»

9 августа на 92-м году жизни скончался выдающийся скульптор Эрнст Неизвестный. Вспоминая мастера, «Культура» предлагает вниманию читателей фрагменты из книги нашего корреспондента во Франции Юрия Коваленко «Русская палитра Парижа».

культура: В апреле 1945-го Вас, 20-летнего лейтенанта, после тяжелого ранения в Австрии объявили погибшим и даже наградили «посмертно» орденом Красного Знамени. Но Вы тогда оказались сильнее смерти. Это было чудо?

Неизвестный: Я благодарю судьбу, благодарю Бога за то, что остался жив. Это действительно чудо. Я хочу верить, что меня охраняет мой ангел-хранитель или некто еще, потому что дожил до основательного возраста и преодолел общие для моего поколения трудности. Что же касается Победы, то она для меня главный праздник, который я ощущаю не официально, а личностно и сентиментально.

культура: 17 лет спустя Вы оказались едва ли не главным действующим лицом на знаменитой выставке в Манеже в 1962 году, которая с тех пор обросла легендами. Правда, что Хрущев обозвал Вас «пидарасом» и в гневе спросил: «Почему ты так искажаешь лица советских людей»?

Неизвестный: Его гнев был направлен не только на меня, но на меня особенно, поскольку я позволил себе возражать и открыть рот. Но вообще это было нападение на всю интеллигенцию, которая его раздражала. Хрущев был импульсивен. Его накрутили. Я ему об этом сказал: «Те, кто вас науськивал, — ​ваши враги, потому что они поставили вас в неловкое положение». Но я не очень люблю вспоминать эту историю, потому что мифотворчество — ​есть любимое занятие российских околоинтеллигентских болтунов. У меня ироничное отношение к воспоминателям истории.

культура: Почему Вы уехали из Советского Союза в 1976 году? Разногласия были сугубо «эстетическими»?

Неизвестный: Термин «эстетические разногласия» мы придумали вместе с Мерабом Мамардашвили. Я не уехал, а меня уехали. Мне было предложено — ​и очень доброжелательно — ​покинуть страну. А я хотел поехать с советским паспортом — ​мне предложил работать с ним Оскар Неймайер. Кроме того, у меня были заказы от компартий — ​французской, итальянской. Но меня не пускали. Я не мог понять, почему я был таким невыездным. В серьезном смысле слова я не был диссидентом, как Владимир Буковский. Нельзя назвать человека диссидентом, если он защищался от плевка в лицо. Это нормальное человеческое поведение. У меня программа была простая: «Оставьте меня в покое!» И я уехал благодаря совету Андропова.

культура: Вначале Вы прибыли в Австрию, потом в Швейцарию и, наконец, остановили свой выбор на Соединенных Штатах. В Европе Вам показалось тесно, а в Америке — ​самый раз?

Неизвестный: До сих пор никто не понимает, почему я отдал австрийский вид на жительство и право быть швейцарцем. Но мне стало душно в Европе, и я уехал в Соединенные Штаты. Они меня покорили размахом. И походка американцев, и весь их body language — ​«язык тела» — ​напомнили мне уральских лесничих и сибирских мужиков. Америка оказалась более соритмична моему прошлому, моему размаху, стремлению к гиперболе, к риску.

культура: Вы учились на философском факультете МГУ с такими выдающимися мыслителями, как Мераб Мамардашвили и Александр Зиновьев.

Неизвестный: Зиновьев и Мамардашвили были моими ближайшими друзьями. Мераб пишет очень лестно обо мне как о философе. Однако я себя философом не считаю, потому что философия — ​это серьезная профессия. Думать, не говоря уже мыслить, учили в древности, а мы не умеем. Кроме того, на нашем факультете была интересная среда. Да и официальная философская школа тоже не так глупа. И Маркс не был дурачком. А главное — ​существовал бульон общей культуры. Мы не только изучали историю партии или марксизм-ленинизм, но и дискутировали по многим проблемам в коридорах или за выпивкой.

культура: В 1976 году вышел роман Александра Зиновьева «Зияющие высоты», ставший ныне классическим, в котором Вы являетесь главным героем…

Неизвестный: Роман писался на моих глазах, и там в самом начале сказано, что роман написан по просьбе друга автора — ​Мазилы, которым являюсь я. Отношение к этому роману у меня двойственное и необъективное, потому что я принимал в нем очень активное участие. Однажды я сказал: «Саша, хватит болтать, надо записывать и писать книгу. Сколько можно нам трепаться?» Никто не имеет права претендовать на его авторство, кроме Зиновьева, хотя и я, и многие другие внесли в него большую лепту. В нем звучат голоса того хора интеллектуалов, которые окружали меня в моей студии.

культура: Вы себя никогда не относили к диссидентам?

Неизвестный: Я никогда себя им не считал и от этой чести отмахивался. Я отстаивал свое человеческое достоинство и право художника быть самим собой. Это неотъемлемое право любого человека, который хочет сохранить уважение к самому себе. Но диссидент — ​это человек, который отрицает социальную структуру и предлагает нечто новое и, во всяком случае, исправляет. У меня же не было претензий исправлять даже Вучетича. Я просто хотел лепить, как хочу, а он пускай лепит по-своему.

культура: Что же, на Ваш взгляд, произошло с диссидентским движением?

Неизвестный: Диссиденты, хотя и отрицали марксизм, ленинизм и социализм, но они все ученики марксистско-ленинской диалектики по методу мышления. От школы не убежишь. А что такое марксистско-ленинская диалектика? Сколько бы ни ругали Маркса, а он гениальный критик капиталистической системы своего времени. Им найден невероятно острый метод критики. Поэтому в Советском Союзе очень хорошо умели критиковать. Вообще коммунистическая партия самая лучшая партия для оппозиции. Но вторая часть Маркса — ​построение коммунизма — ​это абсолютная утопия, почище платоновской. Поэтому русские диссиденты были замечательными критиками реальной системы, находили язвы, их вскрывали. Все, что с приставкой «не» — ​у них замечательно. Диссиденты великолепно критиковали, но когда совершилось то, что они ждали, надо было предложить некую позитивную программу. И вдруг оказалось, что, кроме архаических структур, они ничего предложить не могут.

культура: Что дала Вам Америка как художнику?

Неизвестный: Ничего, кроме технических возможностей. Я сформировался в России. И поэтому мне не надо было перекраиваться, чтобы жить в Соединенных Штатах. Мне было 50 лет, и я уехал сформировавшимся мастером. В определенном смысле это большое счастье. Отторгнутый от социалистического реализма, я не был подвержен соблазну советской карьеры. Но одновременно я был отторгнут и от западного консьюмеризма и рынка, так что у меня не было необходимости кривить душой ради успеха и денег. В определенном смысле я был самым свободным художником мира. И я не мог измениться на Западе, сколько бы там ни было достойных примеров для подражания. В плане общемировоззренческом я, видимо, стал более пессимистичным. То есть я просто понял, что счастья на земле нет, что все человеческие социальные структуры несовершенны, что во всех есть привкус горечи и печали и что качества систем могут измеряться по относительной, а не по абсолютной шкале. Наконец, то, что называется капитализмом, не является чем-то целым. Капитализм бывает разный: японский отличается от американского, американский — ​от шведского, шведский — ​от французского. А вот социализмы все едины, как не бывает французского сифилиса и египетского. В нем все свойства болезни одни и те же.

культура: Сегодня Вы себя чувствуете американцем?

Неизвестный: Я не меняюсь. В этом мой недостаток, а может быть, и достоинство. Многие мои коллеги очень быстро вписались психологически в требования американского рынка. Я же в них никогда не вписывался. Я исхожу из собственной души, своих капризов, своих снов. Но, прижившись в Америке, я не перестал быть русским художником. Учился я у замечательных мастеров реализма российской школы, вырос на русском авангарде и на философии «веховцев». Так что отказываться от папы с мамой я не хочу.

культура: У Вас никогда не было искушения вернуться в Россию?

Неизвестный: Очень часто ПОЯВЛЯЛИСЬ такие мысли. Но дело в том, что скульптор — ​не поэт, не просто философ. Скульптор имеет дело с материальным производством, то есть он зависит от организации людей, мастерской, помощников и огромного количества денег, которых все это стоит. Здесь у меня худо или бедно за долгие годы это сложилось. Есть мастерская, и даже не одна. А в России у меня ничего нет. И я оказался бы выброшенным, как рыба из воды.

культура: Принято считать, что в России сохранилось более трепетное отношение к искусству, чем на прагматичном Западе. Или это очередной миф?

Неизвестный: Мне кажется, что это правда… Я вспоминаю, как у любой московской пивной читали вслух — ​кто Есенина, кто Маяковского, а кто даже Мандельштама. Судить в этом плане об Америке невозможно. Здесь огромное количество различных этносов, у каждого своя культура, свои боги.

культура: Есть ли разница между Россией и Соединенными Штатами в том, что касается творческой свободы?

Неизвестный: По-моему, границы творческой свободы практически одни и те же. А где-то, может быть, в России они и шире, потому что в Америке сложились группировки, мафии. Тогда как в России — ​это борщ, который пока еще варится. Я сужу с позиции шестидесятника, и мне кажется, что русские ребята часто не используют эти возможности до конца.

культура: Вы следите за тем, что происходит в России?

Неизвестный: У нас с женой Аней бывают времена, когда мы запоем смотрим российское телевидение — ​разные каналы, и прежде всего «Культуру», которая нам очень нравится. Мне очень интересно, что происходит в России, и переживаю я за нее так, будто вчера только уехал.

культура: Вы человек верующий?

Неизвестный: Мамардашвили начинает свое эссе обо мне с того, что он был потрясен, встретив по-настоящему верующего человека. Конечно, я христианин. И христианин верующий. Для меня догматы церкви очень важны. Но я рожден, скорее, верующим стихийно. Поэтому мне совершенно непонятно состояние человека неверующего. Оно мне кажется патологией, некой формой сумасшествия.

культура: В чем Вы, художник и философ, видите смысл жизни?

Неизвестный: Ответа у меня, конечно, нет. Разве что, как говорят в армии, «навскидку». Каждая душа человеческая включена в невероятно глубинные процессы мироздания. И как отдельная клетка очень важна для всего организма, так и отдельная душа, и наши поступки, и наши мысли имеют отношение к какому-то божественному замыслу. К какому? У Достоевского и Соловьева есть очень чувствительные рассуждения на эту тему. Но в данном случае это поэтика.

культура: Каково предназначение искусства?

Неизвестный: У искусства очень много ролей. Самая поверхностная — ​украшать нашу жизнь. Но самое главное предназначение — ​раскрывать в человеке те качества, о которых он и не догадывается, но предчувствует. Вот мужик, читая Есенина, плачет. До этого он сам не знал, что в его душе происходят такие прекрасные вещи. Есенин выявил в нем эти качества, как например, Филатов, меняя роговицу, проявлял зрение, замутненное катарактой.

культура: Актуален ли сегодня пушкинский наказ художнику — ​«глаголом жги сердца людей»?

Неизвестный: Никаких обязанностей у искусства нет — ​можно жечь, можно не жечь. Это как получится. Но за всем этим стоит мысль о том, что искусство должно трогать сердца людей и должно быть с людьми. С этим я абсолютно согласен. Сегодня произошла вещь, которая мне не нравится. В борьбе за свою свободу искусство истончилось настолько, что стало свободным даже от возможности влиять на людей. Изобразительное искусство зачастую приходится разгадывать, как ребус или как интеллектуальную загадку.

культура: Как Вы оцениваете Ваш собственный вклад в искусство?

Неизвестный: Это самый мучительный вопрос, на который у меня нет ответа. В принципе, я всегда не удовлетворен. Я всегда хочу доделать. Поэтому мне так трудно работать с самим собой. Хотя иногда бывает, как у поэта: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Такое всегда случается неожиданно. Разбираешь рисунки, какие-то клочки бумаги, которые собирался выкинуть, и вдруг тебя охватывает вот это чувство: «Ай да Эрнст, ай да сукин сын!»