Чернобыль. Быль

Профессор Игорь ОСТРЕЦОВ руководил работами по ликвидации последствий этой катастрофы со стороны Министерства энергетического машиностроения СССР, и сегодня он делится с читателями «Труда» своим видением той трагической страницы истории советского мирного атома. С ним беседует научный обозреватель нашей газеты Валерий Купцов.

— Игорь Николаевич, расскажите о реакторах, которые были установлены на Чернобыльской АЭС — в них же было все дело?

— Это РБМК, реактор большой мощности на тепловых нейтронах. Теплоноситель — кипящая вода. Позволяет одновременно производить плутоний и не нуждается в особо прочном корпусе, чего советское машиностроение в то время не умело делать, «Атоммаша» в СССР ещё не было. Кстати, именно из-за идеологии РБМК строительство «Атоммаша» у нас началось с опозданием на 10 лет.

— Что с ним было не так?

— Активная зона РБМК слишком большая, и охлаждается она кипящей водой высокого давления — а ведь там почти полторы тонны осколков деления. Позже выяснилось, что для такой конструкции характерна сильная нейтронно-физическая неустойчивость распределения мощности в активной зоне. Проще говоря, чем большую мощность развивает РБМК, тем более плотным становится в нем теплоноситель. Кроме того, его графитовые стержни, которые поглощают нейтроны и так регулируют мощность реактора, были почему-то снабжены вытеснителями воды. При малом количестве стержней в активной зоне реактора такой «тормоз» в какой-то момент начинает играть роль «газа», т.е. превращает реактор в атомную бомбу.

— То есть авария на 1-м блоке Ленинградской АЭС в 1976-м случайной не была?

— Еще бы. Там произошла та самая нейтронно-физическая неустойчивость, типичная для РБМК, и оператор с ней не справился. Но большой выброс активности, около 1% от выброса на Чернобыльской АЭС, был от общественности скрыт.

— И чему научила эта, по сути, генеральная репетиция «Чернобыля»?

— Госкомиссия установила, что виной всему конструктивные недостатки РБМК, утвердила план мер по устранению этих недостатков. Главный конструктор, академик Н. Доллежаль, к 1980 году этот план разработал, но внедрён он не был. Отвечали за это руководители Минсредмаша. Кстати, он почти полностью воспроизводит перечень мероприятий повышения надёжности АЭС с РБМК, принятый уже после Чернобыльской катастрофы. Так что главных виновников Чернобыльской катастрофы мы знаем поименно. Все они, однако, ловко ушли от ответственности, свалили всю вину на «стрелочников», которые якобы нарушили 20 пунктов регламента.

— А что случилось на ЧАЭС 26 апреля 1986 года на самом деле?

— Персонал станции испытывал систему, которая стабилизирует реактор в режиме обесточивания станции. Она внедрена на многих блоках РБМК и АЭС с реакторами водо-водяного типа. На ЧАЭС ее сдали в эксплуатацию при пусковых испытаниях 4-го блока, но из-за обычной предпусковой спешки предварительно не испытали. И это не единственная недоделка, на которую закрыли глаза люди, подписавшие ввод блока в эксплуатацию. Так вот в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года персонал 4-го блока ЧАЭС просто устранял предпусковые недоделки. В результате взорвался 4-й блок АЭС, разрушились оболочки тепловыделяющих элементов. В окружающую среду вышли радиоактивные газовые осколки деления криптон-85, ксенон-131 и 132 суммарной активностью 170 млн кюри, йод-131 и 132 суммарной активностью 180 млн кюри, стронций 89 и 90 — 120 млн кюри, цезий-136 и 137 — 3,4 млн кюри. Кроме того, с графитом вышли до 20 кюри на тонну графита трития и 0,2 кюри — углерода-14. Это все равно, что взорвать там очень мощную и очень грязную атомную бомбу.

— Как случилось, что ядерный реактор оказался беззащитным «от дураков»?

— По нормативам реакторы АЭС должны быть снабжены устройствами локализации любых возможных последствий аварии, включая ошибки персонала. Обычно это защитная оболочка из предварительно напряжённого железобетона. Однако в реакторах РБМК ее нет. Поэтому ссылки на ошибки персонала — это просто поиск «стрелочников». Известно, что авария на АЭС «Тримайлайлэнд» в США в 1979-м произошла именно из-за грубейших ошибок персонала. Однако именно защитная оболочка снизила выход активности в окружающую среду до санитарных норм, т.е. полностью себя оправдала. Наши же реакторы чернобыльского типа до сих пор «испытывают судьбу», работая без оболочек. Они расположены вблизи Санкт-Петербурга, Курска, Смоленска. На некоторых из них закончился ресурс работы, другие приближаются к этой черте. А ведь в каждом реакторе содержится 192 т. урана, 2000 кг радиоактивных осколков деления урана и около 500 кг плутония, что по активности эквивалентно примерно 1000 бомб, сброшенных на Хиросиму.

— Какая последовала реакция властей?

— В мае при Комитете по науке и технике СССР была создана комиссия по анализу безопасности ядерных блоков всех типов, которые эксплуатировались в нашей стране и за рубежом, я вошел в нее от нашего министерства. Ситуация была сложная: страна в своем развитии сделала ставку на ядерную энергетику, но по факту состоялся Чернобыль. Сказать, что АЭС по многим показателям не удовлетворяют требованиям безопасности, означало омертвить огромные капиталовложения, направленные на развитие атомной энергетики, но говорить, что Чернобыль случайность, недосмотр стрелочников — погрешить против истины.

— И каковы были выводы?

— Картина развития аварии на блоке была ясна сразу: он взорвался, попав в состояние с весьма малым запасом по критичности. И этот режим не был отмечен в томе инструкций по ядерной безопасности. Персонал станции, который действительно нарушил регламент работы, согласно этому тому по ядерной безопасности никаких ядерно-опасных операций не совершил, его можно было лишить премии, даже уволить с работы, но не посадить. Сажать надо было главного конструктора и научного руководителя, Н. Доллежаля и А. Александрова. А они академики, на каждом по три золотые звезды. Плюс пришлось бы отключить зимой при работающей промышленности около 14 млн. кВт установленной мощности — столько давали действовавшие блоки РБМК. Вот и выбирай, что писать в заключении. А. Крамеров, представитель научного руководителя проекта — Курчатовского института, прямо заявил, что режим, из которого блок взорвался, не был включен в том по ядерной безопасности, потому что... им не хватило времени на машине БЭСМ-6 для этих расчетов. Хорош аргумент, когда речь идет о ядерной безопасности страны, не правда ли? В итоге он в сердцах воскликнул: «РБМК вам что, промышленный объект? Нет, это физический прибор. И он требует соответствующего обращения!» Комиссия все записала правильно. Однако «наверху» было решено наказать «стрелочников». Наше заключение положили под сукно, а комиссию ликвидировали.

— Как вы попали в «ликвидаторы»?

— Когда вышло постановление ЦК КПСС и правительства СССР о запуске уже к октябрю двух блоков ЧАЭС, во всех министерствах, поставлявших туда оборудование, начали формироваться подразделения для ревизии и ремонта первых двух блоков станции. Во всех министерствах на эту должность назначались заместители министров или начальники технических главков. От нас в Чернобыль сначала поехал начальник главтехуправления — оценить ситуацию. Очень быстро вернулся и сказал министру, что больше он туда не поедет даже под страхом увольнения. Встал вопрос кого назначить. В министерстве желающих не нашлось. В итоге кто-то назвал мою фамилию. Назначение обставили своеобразно. Ничего не подозревая, я в 9 утра пришел на работу в институт. Звонок, секретарша Неуймина, первого зам. министра: явиться к 10-00 на коллегию. В зал я вошел минут на 10 раньше: в президиуме сидит один Неуймин, в зале директора и главные инженеры всех заводов и институтов. Неуймин, к моему удивлению, сажает меня рядом. А на столе у него приказ министра о моем назначении руководителем работ министерства на ЧАЭС. Неуймин зачитывает приказ, передает мне и говорит: ну теперь давай ты. Встает и уходит. ...Все, что я нашел сказать — чтобы к концу дня дали мне по сотруднику от заводов и НИИ для отъезда на ЧАЭС через три дня.

Так бригадой из восьми человек мы вылетели на самолете Минэнерго в Киев и дальше на вертолете в Чернобыль. Вообще, организация транспорта была превосходной. В одном из таких перелетов я познакомился в вертолете с академиком Флеровым. Он держался просто, был доступен, как большинство сильных интеллектов. Как-то встретил знакомого с ЧАЭС, Евгения Громова, впоследствии главного инженера Балаковской АЭС. Спрашиваю: «Женя, сколько взял на этот раз на станции?» — имея в виду, сколько Бэр радиации он получил. Смертельной, кстати, считается доза в 500 Бэр. А он мне отвечает про рубли: «Шесть тысяч!» Я говорю: «И все живой?!» Платили там действительно хорошо. У меня, зам. директора института, на основном месте работы была ставка 550 руб. в месяц. В первое время на станции применялся коэффициент увеличения основной ставки в 6 раз. Рабочий день был 6 часов, но фактически мы работали по 12. Поэтому ставка увеличивалась в 12 раз, плюс к коэффициенту добавлялась двойка за проезд до места работы — итого 14. Поэтому в месяц с учетом сохраненной зарплаты в институте я получал за 8 тыс. рублей. Сумасшедшие по тем временам деньги.

— Так вы миллионер?

— Если бы. С августа 86-го коэффициенты начали падать. А в перестройку все деньги обнулились, пришлось бороться за Чернобыльские компенсации. Несмотря на законы, каждую индексацию выплат приходится пробивать через суд. Все чернобыльцы судятся практически беспрерывно.

— Что увидели, когда приехали, чем занимались?

— Первые месяцы там было очень тяжело. Приличные бытовые условия создали только для работников Минатома и членов правкомиссии. Для них на Днепр пригнали пароходы, пришвартовали их вне грязной зоны. А публика попроще, кто работал на станции постоянно, жила в самом Чернобыле, в детских садах и школах. И это было ужасно: на улице жара, все окна и двери закупорены, в комнате человек 20 на раскладушках впритык. Многие храпят. Унитазики высотой сантиметров по 20-30, умывальнички где то рядом с полом... Первую командировку я после 12 часов работы на станции практически не спал. Но в августе стало ясно, что в зону отчуждения никто никогда больше не вернется, и нас поселили в квартиры со всей мебелью, оставшейся от прежних жильцов, по 2 — 3 человека в квартиру. Кормили всегда отлично — овощи, фрукты, качественное мясо.

Дозовый контроль был организован из рук вон плохо. Выдавались так называемые «таблетки», они регистрировали полную дозу, набранную за время пребывания в зоне. Они часто терялись, и тебе просто выдавали новую. Обычно они терялись при переодевании, а переодевались мы очень часто, идешь через санпропускник в любую сторону — переодевайся. Одежда была очень качественная, чистый хлопок, ее было сколько угодно.

Уровень загрязненности местности был разным. До сентября народу на станции было немного, мы располагались в административном корпусе первого и второго блоков ЧАЭС. Это было чистое место, уровень дозы там не превышал нескольких миллирентген в час. Но в сентябре нас перевели в корпус администрации 3-го и 4-го блоков, очень грязный. На многих дверях висели объявления, написанные фломастером на простой бумаге: «5 рентген в час», «20 рентген в час». Самым грязным было общее помещение турбогенераторов 3-го и 4-го блоков. Люди работали за свинцовыми экранами — со стороны 4-го блока облучение просто с ног сбивало.

— Там же были еще и армейские части?

— Им приходилось тяжелей всех. Из окон нашей комнаты в АК-2 я видел своими глазами, как они — в повседневной форме! — мели метлой грязные крыши вспомогательных сооружений вблизи станции. Вряд ли они мылись хотя бы по вечерам. Совершенно ужасным был пункт «дезактивации» транспорта, на полпути между станцией и Чернобылем. Там вырыли ямы и обложили их полиэтиленом — думали, что когда солдаты из брандспойтов будут мыть машины, этот полиэтилен удержит стекающую с них воду. Сколько мы ни ездили, ямы были одни и те же. А кроме автобусов с людьми там шли цементовозы на строительство саркофага, шли из самой грязной зоны. Дикая жара, солдаты с головой в плащ-палатках, респиратор на лице... Сколько они так работали, не знаю. Лиц не видно. Сам пункт был расположен недалеко от так называемого «рыжего леса», того, что погиб в течение нескольких дней после катастрофы. «Рыжий лес» находился за каналом, по которому подводилась вода для охлаждения конденсаторов турбин, прямо напротив станции, именно туда лег первый выброс. Где то осенью весь этот лес снесли бульдозерами и зарыли в песок. Техника постоянно обновлялась, поскольку в процессе работы она набирала очень большие дозы. Огромное, постоянно пополняемое кладбище техники, располагалось недалеко от въезда в Чернобыль.

— Не все же время вы там работали?

— Досуг был однообразный, хотя времени на него оставалось мало. Первое время в столовых было красное сухое вино. Видно, «наверху» наслушались Высоцкого, «истопник сказал, что «Столичная» очень хороша от стронция». Но вскоре все спиртное запретили, и директиву истопника мы стали выполнять самостоятельно. В ход пошел обычный самогон, доставляемый шоферами из окрестных деревень. Вечерами карты либо шахматы. К концу лета начали появляться артисты. Первым приехал Валерий Леонтьев, выступал в Чернобыльском клубе. Он единственный был в самом Чернобыле. Народу собралось море, я не смог попасть в зал. Мы стояли на улице у заднего входа в клуб и общались с Валерой, когда он в перерывах выскакивал на улицу отдышаться.

К пуску первого блока готовилась площадь перед первым АБК, где памятник Ленину. Ее полностью вычистили и заасфальтировали заново. План был провести митинг с участием Горбачева, мы все очень ждали этого события. Но Михаил Сергеевич не приехал.

— Чернобыль поделил вашу жизнь на «до» и «после». Что было после?

— Первое время отношение к нам было чрезвычайно уважительным. Это проявлялось во всем. Например, после первой поездки я поехал на машине по Москве и нарушил правила при выезде из переулка на улицу Горького. Меня тут же остановил милиционер. Я сказал, что только что приехал из Чернобыля, показал чернобыльский пропуск. Он меня тут же отпустил, сказав, чтобы я был осторожнее. Я ответил, что, как правило, езжу достаточно аккуратно. «Да не здесь, — сказал он, — здесь-то ладно, главное там».

Но продлилось это недолго. Время тогда шло быстро, и ликвидаторы так же быстро остались одни со своими бедами. Вот пример, типичный. Жена моего товарища Валерия Волкова, Валентина, работала на ЧАЭС в одной из наладочных организаций. Утром 26 апреля она проводила детей в школу и отправилась на рынок — суббота, впереди праздники. А рынок этот в девятистах метрах от четвёртого блока, там уже прошёл один из выбросов. Жителей об аварии никто не предупредил, не запретил им выходить из квартир. Работали школы. Дети перед занятиями делали на улице зарядку. В итоге у Валентины тяжелейший рак, несколько операций, всё за деньги. Это миф, о бесплатном лечении «чернобыльцев». Когда речь идёт об анальгине, тогда да. А если о серьёзном лечении — плати.

— Какие уроки надо извлечь из этой трагической истории?

— Наш атомный проект шел в условиях предельной секретности, под контролем НКВД и лично Берии, и прежде всего для военных целей. Для общественной критики места, естественно, не было, возможности свободного обсуждения и критики внутри научной и технической общественности были ограничены. Решающим всегда было мнение высшего начальства, «непорочных» авторитетов. И это не всегда хорошо. А иногда — просто из рук вон плохо.