Вооружённое восстание в Москве. (Дни 7—19 декабря 1905 года). Отрывки из дневника.

Революция, разразившаяся в самом сердце России, представляет собой явление огромной политической важности. И потому факты, освещающие вооруженное восстание в Москве, для российских граждан имеют, несомненно, самый жгучий интерес. Вот почему я и решился предложить вниманию читателей свои заметки московских событиях 7—19 декабря 1905 г.

Заметки эти имеют эпизодический характер, и большинство фактов, в них помещенных, относится к очень небольшому району Москвы, заключенному между Тверской ул., Садовой-Кудринской, Никитской и Тверским бульваром.

О полноте заметок, конечно, и речи быть не может. Были моменты, когда беспрерывный грохот пушек в течение целого дня производил действие до такой степени угнетающее на некомбатанта[1], что утрачивалась способность не только к спокойной работе, но и к систематическому мышлению. Вот почему в моих заметках часто факты нагромождены один на другой без всякой связи и системы. Я записывал свои наблюдения и впечатления как придется. И теперь, когда уже имеется возможность к более или менее спокойному обсуждению минувших событий и к обработке имеющегося в моем распоряжении фактического материала, я решил оставить заметки в их первобытном виде: так будет, пожалуй, даже цельнее.

 

 

На Пресне после пожара

 

7 декабря, среда. Первый день забастовки. На сердце тревога. Страшно за исход начатой борьбы. Страшно не потому, что у пролетариата нет героизма. Нет, весь московский пролетариат, как один человек, готов принести все жертвы /232/ во имя свободы, во имя своих идеалов. 5 декабря состоялась общегородская конференция. На ней было до 900 чел., причем большинство интеллигенции в собрании не пользовалось не только правом решающего, но и совещательного голоса. И несмотря на это, рабочие решили начать забастовку 7 декабря с 12 час. дня. По всему видно было, что последними правительственными деяниями (законы о подстрекателях к стачкам, об участии в союзах ж.д. и п.-т.[2] служащих и т. д.) рабочие приведены в состояние крайнего раздражения.

6 декабря, днем, было получено из Петербурга по телефону сообщение о том, что петербургский совет рабочих депутатов объявил от имени петербургского пролетариата всеобщую политическую забастовку с 12 час. дня 6 декабря. Решение петербургского совета рабочих депутатов окончательно революционизировало московских рабочих, и в ночь с 6-го на 7-е декабря всеобщая политическая забастовка была уже без прений и единогласно принята как в совете рабочих депутатов, так и в центрах революционных организаций. И сегодня в «Борьбе» (№ 9) появились два воззвания: первое — «ко всем рабочим, солдатам и гражданам»[3] и второе — по всем железным дорогам[4]. Оба воззвания призывают пролетариат и общество к борьбе до полной победы.

Забастовка, провоцированная правительством, наводит меня на самые мрачные мысли. Правительство, вызывая на бой своего врага, очевидно, почувствовало в себе силу и хочет задавить революцию. И единогласное решение всех московских революционных организаций начать всеобщую политическую забастовку с вооруженным восстанием никак не может поселить во мне уверенности в полной победе пролетариата. Ведь одного настроения мало для борьбы с войском, вооруженным пушками и пулеметами. И вчера в одном из рабочих собраний, где тоже всеобщая политическая забастовка была принята единогласно, среди всех его участников прошел какой-то холод. И это чувствовали /233/ и переживали на себе все: и слушатели, и агитаторы, и просто присутствовавшие товарищи. Было произнесено до пятнадцати речей и ни одна из них не могла создать ни оживления, ни одушевления. Все были сосредоточены и углублены в себя. Разгадку этого настроения я видел в словах рабочего, только что явившегося на собрание из заседания совета рабочих депутатов. Он подошел к группе товарищей, находившихся на сцене, и, сверкая главами, с нервной дрожью в голосе, сказал им:

— Мы все готовы к вооруженному восстанию! Но, товарищи, против пушек и пулеметов нельзя сражаться голыми руками. Вот в чем весь ужас нашего положения!..

И мне казалось, что этот трагизм революции скрещенных на груди рук сознавала вся аудитория. Мне казалось, что надежды на победу только своими силами ни у кого из присутствующих не было, — все рассчитывали на поддержку извне. И тем же менее — решимость начать борьбу была единодушная.

Случилось неизбежное, случилось то, чего нельзя было предотвратить... Началась война народа с отжившим строем. Кто победит в этой борьбе: правительство ли, имеющее в своих руках огромную механическую силу, или невооруженный народ, верящий в торжество идеи революции — вот вопрос, который одинаково теперь мучает как революционеров, так и контрреволюционеров...

Сегодня ранним утром мимо моей квартиры прошла группа рабочих с пением рабочего гимна; впереди несли большой красный флаг. Настроение у всех бодрое, приподнятое. При виде этой демонстрации у меня пропадает вчерашний пессимизм, и я уже с верой в начатое дело выхожу на улицу. По Большому Козихинскому переулку спешно пробежал офицер-пехотинец, настойчиво рекомендуя лавочникам немедленно запираться.

В городе — пока что — настроение неопределенное. Всех интересует вопрос: развернется ли эта забастовка до размера всеобщей, как это решил совет рабочих депутатов. Газетчики громко выкрикивают: «конфискованная социал-демократическая газета “Борьба” — 5 коп». Публика спешно раскупает «Борьбу», хотя местами цена ее вздута до 25 коп. за номер. /234/

На улицах оживление. Кое-где виднеются небольшие шествия с красными флагами; стройно поют «марсельезу»; сумцы[5], по указанию городовых, гоняютcя за демонстрантами. Изредка попадаются патрули пехоты. Казаков не видно. Забастовка началась и течет мирно. «Снимают» мало, так как цех за цехом дружно примыкают к забастовке добровольно. Лавки и магазины закрылись еще не все; многие и после двенадцати дня торгуют украдкой, с закрытыми окнами.

Я закупил все московские газеты и направился домой. Для меня представляло крайний интерес, как отнеслась к забастовке желтая и буржуазная пресса. Мое разочарование было весьма велико, когда я в этих газетах ничего не нашел о забастовке; лишь в некоторых из них было напечатано по три строчки в том, что сегодня, «как нам сообщают», совет рабочих депутатов постановил начать забастовку, — и только. Такая тактика желтых и буржуазных газет вполне понятна. Но зато возмутительно было двойственное отношение к забастовке «левого крыла» конституционно-демократической партии, т.-е. газеты «Жизнь». Вчера ночью воззвание совета рабочих депутатов и революционных партий было доставлено большинству московских газет. Но все газеты, кроме «Борь6ы», отказались его напечатать, в том числи и «Жизнь». Мотив — несочувствие забастовке. А сегодня в передовой статье «Жизни» напечатано: «Теперь в революции остались социалистические партии, оба крыла конституционалистов-демократов etc». Выходит так, что «Жизнь» тоже «в революции осталась», хотя не сочувствует ей и не хочет оказывать ей содействия. Вот хамелеонство, достойное кадетов! Хороша также и «Вечерняя Почта» —этот вчерашний непризнанный социал-демократ из литературных хулиганов и сегодняшний социалист-революционер под сомнением. Эта газета тоже сказа-лась напечатать воззвание, но зато поместила отсебятину в которой пророчествует относительно объявленной забастовки: «Если эта борьба останется не за пролетариатом, то не надо забывать правительству, что в марте, когда истощаются продовольственные запасы, могут подняться мощным и гневным морем крестьяне»... /235/

Сегодня все утро шли митинги на заводах и фабриках. На металлических заводах рабочие с утра ковали себе холодное оружие.

Вечером, около 10 часов, перед моими окнами появляются драгуны-сумцы; часть их гоняется за прохожими, а другая не пропускает идущих по Садовой от Кудрина к Тверской, проходящих от Тверской изредка стегают, но неусердно, а как-то нехотя. И только раз одного прохожего прижали к углу домов Анастасиева и сильно выпороли. Изредка солдаты-пехотинцы за кем-то гоняются, кого-то ловят; драгуны им в этом содействуют. Долго я не понимал — в чем дело. Но в 11-м часу ко мне зашел знакомый и сообщил, что митинг до 10-ти тысяч человек в «Аквариуме» осажден; публику выпускают поодиночке и обыскивают; тех, у кого находят оружие, бьют.

8 декабря, четверг. Рано утром ко мне явился товарищ и рассказал о том, как вчера около 3-х тысяч человек сломали забор сзади «Аквариуме» и скрылись в Комиссаровском училище, где и просидела без огня всю ночь, будучи осаждены драгунами. Снаружи здание освещалось боевыми прожекторами. Под утро драгуны ускакали, и осажденные свободно разошлись из училища.

Около 10-ти часов утра я выхожу из дома и до четырех дня циркулирую в центральных частях города. Рабочие массами собираются и с пеньем пролетарских гимнов ходят по улицам. Сумцы с шашками наголо врезываются в демонстрирующие толпы и рассеивают их. Дети и подростки сопровождают сумцев дружными свистками и криками: «опричники», «убийцы!» и т. п. Буржуазия недовольна введением чрезвычайной охраны. Недовольна собственно с формальной стороны. Введением чрезвычайной охраны, при наличности сообщения с Петербургом, Дубасов[6] перешел границы закона. Наивный народ, — как будто в России можно серьезно говорить о законности... «А вот еще не-известно, как посмотрят в Питере на это превышение власти», рассуждают некоторые из буржуазии. — Одобрят, вот как посмотрят в Питере, — и даже больше: благословят, быть может, такими полномочиями, о каких и Игнатьеву[7] не снилось. /236/

Кое-где снимают работающих, но без насилия. Просто, входят в заведение и говорят: «кончайте». Мастерская приканчивает работу и дружно «снимается». «Снятые» и «съ-емщики» поют песни, полиция от них прячется, в лучшем случае сторонится. По Садовой около 5-ти часов вечера прошла огромная толпа портних и белошвеек с пением «Вы жертвою пали», и др. На окраинах города сегодня состоялись митинги, вечером состоялись районные собрания организованных рабочих.

9 декабря, пятница. Забастовка полная. Настроение приподнятое и крайне серьезное. В публике с утра шутят: «его величество совет рабочих депутатов уравнял всех по хлебной части: все довольствуются черным хлебом».

В полдень ко мне заходил знакомый и рассказал любопытную историю. Московский отдел центрального бюро конституционно-демократической партии вчера весь вечер горячо обсуждал вопрос: выразить или нет сочувствие забастовавшим рабочим? И так как определенного мнения у конституционалистов-демократов по этому вопросу не ока-залось, то постановили: избрать комиссию для всестороннего обсуждения и выяснения вопроса о том—выразить или нет сочувствие и т. д. Как это характерно для «внеклассовой» партии...

В 2 часа дня районы получили директиву комитета, в которой предлагалось всюду демонстрации превращать в митинги, избегать столкновений с войсками; митинги охра-нять вооруженными патрулями дружинников; при приближении ненадежных войсковых частей немедленно расходиться врассыпную и вновь собираться.

В 7 час. вечера получена была новая директива; в ней по-прежнему рекомендовалось устройство текучих митингов под наблюдением отрядов из разведчиков; демонстрации от-менялись; предлагалось стрелять в начальников воинских отрядов и мн. др.

Сегодня утром около 9 час. и вечером около 7-ми час. была перестрелка у Страстного монастыря; обе стороны понесли потери убитыми и ранеными; рабочие подобрали 12 винтовок, брошенных драгунами.

На окраинах весь день шли митинги; кое-где на них присутствовали солдаты, в числе слушателей. На одном из /237/ митингов в Замоскворечье работница, заканчивая свою речь, со слезами на глазах призывала: «вперед, за свободу! » Рабочие кричали: «либо победа, либо смерть!» Или: «Ведите вас на баррикады или кончайте забастовку!»... Был также митинг в Александровских казармах, на котором командующий войсками Малахов арестовал агитатора — с.-д. Некоторые части войск просили их снять, но этого не удалось сделать, т. к. все ненадежные казармы были заперты и оцеплены патрулями из верных правительству войск.

Винные лавки всюду закрыты, и пьянства совершенно нет. Пьяны лишь некоторые части войск, несущие полицейскую службу, и были случаи, когда пьяные солдаты пели революционные песни.

Завод Тилля сегодня сняли цинделевцы[8] силой. Но в общем, порядок везде, вне сферы действия войск, образцовый. А на окраинах даже сформированы из рабочих ночные патрули для охраны имущества и порядка, благодаря чему грабежи и насилия совершенно прекратились. Полиция с мостов начинает исчезать, и лишь изредка можно видеть кучку городовых в 4—5 чел. с револьверами в руках.

Появлявшиеся на улицах полицейские кареты с арестованными революционерами преследовались уличной толпой и порой не без успеха. Из районов получены сообщения в случаях освобождения арестованных, которых отправляли в каретах в места заключения.

Вечером в 12-м часу войска открыли ружейную стрельбу пачками из дома Хомякова, угол Садовой и Тверской. Стрельба была начата без всяких поводов со стороны публики. Вообще в этот день боевые дружины безусловно но войскам первые нигде не стреляли, ибо еще действовало постановление, по которому в наступление переходить вос-прещалось, а вечерняя директива еще была неизвестна рабочим. С вечера в разных местах города рабочие производили систематическое разоружение офицеров, жандармов и городовых, и ночью была попытка построить баррикады на Страстной и Триумфальной площадях. Поздно ночью стало известно, что в реальном училище Фидлера войска, при содействии артиллерии, взяли в плен более 100 человек дружинников. /238/

10 декабря, суббота. Сегодня в 12 час. дня районные организации получили директиву, в которой рекомендовалось воздерживаться от массовых столкновений с войсками и вести с ними партизанскую войну. Кроме этого, давались советы убивать начальников воинских отрядов, обезоруживать полицию и военных, делать нападение на патрули казаков и драгун, разбивать участки и оружейные магазины, терроризировать дворников, чтобы они не оказывали содействие полиции и войскам и мн. др.

С раннего утра улицы запружены народом. Около 1 часа дня я отправился по Садовой к Триумфальным воротам. Здесь большие толпы рабочих спешно строили первые баррикады, — огромные трехствольные телеграфные столбы подпиливались и при криках «ура» валились на землю, со всех сторон тащили доски, железные решетки, вывески, звенья заборов, ящики, ворота и т. п. Около половины второго Триумфальная площадь была ограждена баррикадами со всех сторон. В сущности, эти первые баррикады носили довольно ажурный характер, и разобрать их было чрезвычайно легко. Но если они не представляли собой серьезной защиты, то моральное значение их, как первого успеха, было огромно. Немедленно же после окончания постройки первых баррикад стали возводить по всем улицам от Триумфальных ворот новые баррикады. И эти уже строились серьезно, обдуманно, с расчетом, благо ни войска, ни полиция нигде не появлялись. Вообще надо заметить, что до 2-х часов дня можно было вынести из наблюдений над уличной жизнью нашего района такое впечатление, что все войска и полиция поголовно забастовали. Иначе ничем другим нельзя было объяснить тот поразительный факт, что баррикады строились совершенно свободно, без малейших препятствий со стороны полиции и солдат. Даже вездесущие и неутомимые сумцы на время исчезли со сцены.

Я не знаю, как шла постройка баррикад на других улицах, но на Садовой-Кудринской, Живодерке, Малой Бронной и других соседних улицах и переулках возведение их происходило при участии почти всей уличной толпы: фабричный рабочий, господин в бобрах, барышня, чернорабочий, студент, гимназист, мальчик — все дружно и с восторгом работали над постройкой баррикад. Все были охвачены /239/ революционным одушевлением. И этой толпе не хватало только одного: оружия[9]. Если бы 10 декабря московский революционный народ имел оружие, то он в тот же день одержал бы полную победу над самодержавием, у которого в тот день было слишком мало боевых средств в распоряжении. Недаром же при пассивности большей части пехоты и малочисленности кавалерии самодержавие в Москве в этот день пошло на последнюю крайность: оно пу-стило в ход против безоружной толпы пулеметы и артиллерию.

Первый пушечный выстрел грянул е 2 с половиной часа дня от Страстной площади по Тверской к Триумфальным воротам. С этого момента в Москве началось безумие и зверство, каких не видели здесь с 1812 года. По толпам мирного народа стреляли пачками из ружей, сыпали свинцом из пулеметов и палили из пушек шрапнелью. Эта безграничная кровожадность царских войск внесла страшное, невиданное озлобление во все слои населения Москвы, кроме высшей буржуазии и бюрократии. 10 декабря самодержавие окончательно расстреляло свою популярность даже среди московских черносотенцев. После первых же пушечных выстрелов в постройке баррикад приняли участие уже дворники — эти неизменные союзники полиции и пособники охранного отделения.

Около 3-х часов дня я находился на Садовой. Ко мне подошел товарищ врач В. А. и рассказал о том, как на Тверской началась пальба.

«Я ехал на извозчике по Тверскому бульвару к Страстному монастырю. При въезде на Тверскую меня остановили солдаты. Я увидел на площади две пушки: одна жерлом направлена по Тверскому бульвару, а другая — по Тверской к Триумфальным воротам. Я сошел на тротуар и направился по Тверской к Триумфальным воротам. Не успел я дойти до Палашевского, как на Тверской, против дома Л., появились драгуны. Из дома по ним был сделан залп из револьверов. Драгуны повернули назад, к Страстному, и под свист и /240/ негодующие крики толпы ускакали без потерь. Сразу же после этого грянул первый выстрел из пушки. Он оказался холостым, и публика отнеслась к нему юмористически. “Воробьев пугают”, — говорили кругом. Но и минуты не прошло, как грянул второй, на этот раз уже боевой, выстрел. Мимо моего уха просвистели осколки взорвавшейся шрапнели. И когда все стихло, то вокруг себя л увидел пятнадцать трупов. Затем последовал второй выстрел, а потом уже пошли катать. Я бросился в переулок, и что было после, я уже не знаю. Пострадали исключительно любопытные и случайные прохожие».

Пушечная пальба, стрельба пачками и работа пулеметов в районе Тверской продолжались в этот день до наступления темноты. Пушечный залп на Тверской вызвал на улицы решительно всю Москву и разбудил даже тех, кто был подвергнут хронической общественно-политической спячке. Негодование по адресу артиллерии к Дубасова было всеобщее.

Около 4-х часов дня одну из пушек передвинули к Триумфальным воротам и произвели два выстрела вдоль по Садовой к Кудрину. Шрапнель рвалась в 10 саженях от дома, в котором я живу; осколками шрапнели в тот день у нас разбило окно к пулей была пробита стена.

Вечером во всех церквах звонили ко всенощной, и колокольный звон шел под аккомпанемент пушечной пальбы. Этот своеобразный союз православия с самодержавием производил впечатление чего-то бесконечно поганого, омерзительного.

Ночью долго шла ружейная трескотня по всем направлениям. Порой где-то работал пулемет: так-так так... В направлении Сретенки виднелось большое зарево. Характерно, что с начала забастовки бесчинства и грабежи хулиганов и воров совершенно прекратились. Это все говорят в один голос.

11 декабря, воскресенье. Пальба началась с утра. Звенят в колокола, палят из пушек, беспрерывная ружейная и револьверная трескотня. Кругом творится какой-то ад кромешный. Со двора уйти нельзя, так как стрельба идет по всем направлениям. Около 12-ти часов дня загрохотали пушки по нашей улице. Один за другим было сделано /241/ шесть боевых выстрелов шрапнелью. Стрельба вблизи и рвущаяся на глазах шрапнель в первое время производят на непривычного человека отвратительное действие, и не только психологическое, но и физиологическое. Пушечный гром и разрывы шрапнели почти над ухом действуют не только на нервы, но и на всю мускулатуру, на костный состав... Продолжительная пальба доводит непривычных людей до состояния почти полной прострации.

Когда орудийная пальба на нашей улице окончилась, явились к баррикадам пожарные под охраной сумцев и стали спешно разбирать их. При этом солдаты оцепили наш дом и заявили, что будут расстреливать каждого, кто покажется на дворе. И когда один из наших мальчиков выглянул из-за занавески в окно, то увидевший его солдат немедленно же припал на колено и прицелился в мальчика.

Пожарные разобрали тринадцать баррикад и приступили было к четырнадцатой, как вдруг по ним был открыт огонь с угла Садовой и Живодерки. И пожарные, и солдаты не-медленно же бросили улицу и скрылись. Между прочим, солдаты, укрывшись в Большом Козихинском переулке, немедленно же стали стрелять вдоль по переулку, очевидно, пробивая себе путь таким необычайным способом. Этот обстрел переулка привел к тому, что дворники, несмотря на распоряжение генерал-губернатора —держать ворота за-пертыми, немедленно же поснимали ворота и устроили баррикады. «Хоть от пуль то можно будет схорониться», — говорили они.

После ухода с Садовой пожарных и солдат явились к разрушенным баррикадам рабочие и возобновили их, хотя в этот раз баррикады оказались менее внушительными.

Стрельба пачками по нашей улице продолжалась и с наступлением сумерек. Оставаться в деревянном доме в то гремя, когда под окнами то и дело идет перестрелка, было небезопасно. Я пешком пробрался в меблированные комнаты «Петергоф», и там переночевал. По дороге я видел великолепные баррикады на Малой Бронной и их охрану хорошо вооруженными дружинниками. Ночью шла стрельба у Арбата, по Моховой и на Тверской. По дороге в «Петергоф» я заметил, что все полицейские посты без городовых. И неудивительно: сегодня в Арбатскую часть было доставлено /242/ шесть убитых городовых. Нигде не видно на улицах и ночных сторожей. Несколько дней тому назад полиция вооружила их браунингами. Один сторож заявил приставу, что он не умеет стрелять.

— Учись, мерзавец! — кричит ему пристав.

— Где же я буду учиться? — спросил сторож.

— Пойди в сарай и стреляй.

И в самый нужный для полиции момент вооруженный институт ночных сторожей совершенно исчез со сцены. Охрану жизни и имущества обывателей взяли на себя боевые дружины. И замечательно, что с этого момента хулиганы, профессиональные громилы и т. п. — все попрятались, точно сквозь землю провалились, и о грабежах и бесчинствах ничего не слышно.

В «Петергофе» живет много военных. Среди них царит смятенье. Они запасаются штатским платьем, некоторые с ужасом ожидают победы пролетариата и неизбежного суда народного над военными. У одного из важных военных нервы так расходились, что он в штатском бежал в Питер, не подавши даже рапорта ни об отпуске, ни о болезни.

Сегодня состоялось у генерал-губернатора Дубасова совещание по вопросу о предании суду боевой дружины, взятой в плен в реальном училищ Фидлера, и о введении в Москве военного положения. Дубасов был за то, чтобы дружинников предать военному суду, а в Москве ввести военное положение. Но старший товарищ военного прокурора произнес большую речь, в которой он доказывал, что нет никакой необходимости предавать военному суду дружинников и вводить военное положение. В результате: дружинников решено предать суду палаты, а для Москвы ограничиться чрезвычайной охраной, которая — кстати сказать — на практике ничем не отличается от военного положения, ибо при ней обыватели — их жизнь и имущество — отдаются «на поток и разграбление» пьяных и озверевших войск. Во время совещания Дубасову доложили, что сражающиеся у Бутыр-ской тюрьмы казаки просят подкреплений и боевых припасов. Николаевский вокзал в этот день войска еле отстояли. Несмотря на пальбу из пушек к пулеметов, рабочие с двух сторон сделали на него нападения, которые едва удалось отразить. /243/

12 декабря, понедельник. Утром мне сообщили, что всех военных, приезжающих с Дальнего Востока, обезоруживают. Bчepa обезоружено одних только офицеров до 70-ти человек. На военных это производит удручающее впечатление. Впрочем — почти все они беспрекословно отдают оружие но первому требованию публики. Зато с упрямцами жестоко расправляются.

При обезоруживании офицеров рабочие проявляют большую корректность. У одного офицера на Рязанском вокзале взяли охотничье ружье. Офицер просил, умолял, чтобы ружье ему оставили, так как он им дорожит, и пр. Но один из рабочих ему вежливо, но твердо заявил:

 

«Не беспокойтесь: ваше ружье не пропадет. Оно теперь нам более необходимо, чем вам, и потому мы его берем себе. А как только в нем минет надобность, вы его получите обратно. Позвольте ваш адрес, а вот мой адрес».

Офицер и рабочий обменялись адресами.

Из «Петергофе» я с трудом пробрался ил Садовую, так как у Арбатских ворот и вдоль по бульварам стреляли. От нас весь день слышна была орудийная пальба в направлении Арбата, Смоленского рынка и Пресни. Надо полагать, что было сделано не менее 200 пушечных выстрелов. Это расстреливали дома на Арбате, а на Пресне артиллерия билась с Прохоровской[10] мануфактурой, которую войска обложили со всех сторон. Но рабочие мужественно отразили все атаки и не сдались.

На Садовой день прошел спокойно, если не считать редкой ружейной стрельбы, к которой мы уже привыкли. Похоже на то, как будто хлопают бичом, или ломают сухие палки: это — стрельба из винтовок.

Сегодня мне один полковник сказал, что момент для вооруженного восстания упущен. Дней семь тому назад революционеры могли надеяться на активную поддержку некоторых войсковых частей, а теперь военное начальство овладело начавшимся в войсках революционным движением... «Впрочем, — добавил полковник, — масса и в настоящую минуту, вероятно, останется пассивной, что далеко небезразлично для восставших».

Вчера типография Сытина разгромлена при исключительных обстоятельствах. Войска ее поджигали два раза, но /244/ рабочие оба раза пожар потушили. Войска подожгли ее в третий раз и приняли меры к тому, чтобы тушение было невозможно, пожарным же было воспрещено тушить. Администрация типографии пыталась обращаться за содействием к помощнику градоначальника. Но тот ответил категорическим отказом помочь Сытину, несмотря даже на то, что из типографии никакой стрельбы не было.

Ночью в домах темно. Вдали видны зарева пожаров. На улице — ни души.

13 декабря, вторник. Утром было тихо. Где-то вдали слышалась револьверная и ружейная трескотня. Садовая снова оживилась: по ней идут толпы разнообразной публики; кое-кто из прохожих останавливается перед баррикадами и поправляет их. Ни полиции, ни войск не видно.

Около часу дня на углу Садовой и Бронной началась беспорядочная ружейная пальба пачками, продолжавшаяся около 5-ти минут. Ровно в час 16 минут дня грянул первый пушечный выстрел по Садовой от Кудрине. Канонада продолжалась с небольшими перерывами 1 час и 5 кинут, причем было сделано 62 выстрела. Пушечная пальба все время шла вперемежку с ружейной. Сегодня мы уже не нервничаем и довольно хладнокровно наблюдаем из окон, как снаряды, вспыхивая, рвутся на углу Живодерки и Садовой. И только чувство глубокого негодования по адресу царских палачей не оставляет нас ни на одну секунду.

Не знаю, как в других местах, но против церкви Ермолая Садовая буквально была засыпана осколками шрапнели и гранат. Были моменты, когда осколки дождем сыпались даже на двор дома, где я живу. И по окончании канонады десятки проходивших по Садовой подбирали себе на намять части разорвавшихся снарядов.

После 2-х часов 20 минут дня явились пожарные, чтобы разбить баррикаду на углу Садовой и Живодерки; но баррикада оказалась настолько прочной, что пожарные очень мало успели сделать и, обозленные, подожгли неразрушенную баррикаду, которая сначала весело загорелась, а потом вдруг забастовала: сначала начала чадить, а потом и совсем погасла. Пожарные же, по непонятной причине, все спешно, гуськом, легкой рысцой, направились по Живодерке и скрылись из виду. После них скоро явились рабочие и с не-обыкновенной /245/ энергией принялись восстановлять разрушенные артиллерией и пожарными баррикады. По рабочим было сделано несколько залпов с угла Тверской и Садовой и еще откуда-то, но залпы эти отогнали лишь ротозеев, и восстановление баррикад по прежнему шло бойко и оживленно, пока вдоль по Садовой с Тверской не была открыта пушечная пальба. На этот раз пушки работать начали ровно в 3 часа 40 минут и в первую минуту сделали семь выстрелов. После этого выстрелы слышались то у Триумфальных, то на Патриарших прудах, то в направлении Никитских ворот: всего было сделано до пятидесяти выстрелов; точно сосчитать выстрелы не было никакой возможности, так как палили, по-видимому, из нескольких орудий одновременно. Канонада прекратилась около половины пятого и уже в нашем районе в этот день не возобновлялась более; лишь изредка раздавалась то в той, то в другой стороне ружейная трескотня. Вечером на улицах было тихо, темно, безлюдно, точно все вымерло; небо мутное, без зарева, кое-где в окнах светились огни.

14 декабря, среда. Утром усиленное движение пешеходов но Садовой и прилегающим к ней улицам. Я сходил на угол Садовой и Живодерки и подобно исследовал результаты орудийной пальбы по перекрестку. Пострадали все угловые дома, но особенно сильно досталось Полтавским баням, меблированным комнатам «Ялта» и аптеке Рубановcкого. Обыватели говорили:

— Спасибо дружинникам, а то бы сколько народу загубили.

— При чем тут дружинники? — спрашивает кто-то.

— А вот при чем: около часу народищу тут, на углах, было пропасть. Сначала поблизости стали палить из ружей. А потом прибегают дружинники и кричат: уходите, уходите, пушки от штаба наводят. И все наутек. Только что успели мы во двор сунуться, как трахнули из пушки, и после этого началась такая кутерьма — чистый ад. Спасибо дружинникам, а то бы мы все так и полегли.

В петербургских газетах напечатан избирательный закон. Правительство и не думает о капитуляции: новый избирательный закон — простое издевательство над русским наро-дом, особливо же над крестьянами и рабочими[11]. /246/

Группа рабочих горячо обсуждает новую «милость народу».

Со двора выбегает в одном платье молодая девушка — не то горничная, не то портниха — и нервным голосом скрашивает группу:

— Что? Избирательный закон? Говорят, всеобщее избирательное право? Правда?

Я в первый раз в жизни видел простую девушку, которая так горячо и с таким интересом относилась к политике.

— Жульничество, а не всеобщее избирательное право, — гневно отвечают девушке.

— Как? Значит, опять обманули? — упавшим голосом сказала девушка и, как угорелая, тихо, неровной походкой пошла во двор.

— Мы им покажем государственную думу!—кричит раздраженный молодой рабочий.

И действительно, правительство этим законом окончательно убило все надежды прекраснодушных обывателей на мирный исход современного политического и общественного движения. И в то время, когда на улицах Москвы лилась народная кровь, а в воздухе стоял несмолкаемый грохот орудий, этот закон представлялся простой провокацией, направленной к тому, чтобы еще более революционизировать Россию. Впрочем, было бы наивностью ждать от самодержавия, чтобы оно покончило с собой самоубийством.

Известия из Петербурга производят неприятное впечатление. Для людей горячих, увлекающихся, поведение петербуржцев рисуется предательством — не менее уверяют, что там упустили момент: нужно было выступить немедленно после ареста совета рабочих депутатов, так как тогда настроение было высоко революционным, а теперь оно сильно упало.

Сегодня я побывал на Тверской: вид ужасный; точно неприятель прошел; масса выбитых окон, на стенах домов следы шрапнели; кое-где выбитые окна завешены коврами, заставлены тюфяками и пр. Всеобщее озлобление и ни одного сочувственного по адресу войск возгласа. В толпе разговор: «Солдаты вчерась говорили: мы бы уж давно победили, да только теперь дворники и прислуга домовая против нас: дружинников скрывают от нас и баррикады но хотят разбирать». /247/

Около половины второго я зашел в Большом Козихинском переулке к знакомым и совершенно неожиданно очутился в засаде. Началось с того, что взвод городовых, с винтовками в руках, пробирался к участку, пробивая себе путь залпами. А когда этот взвод скрылся в помещение участка, то будто бы явилась к окнам участка боевая дружина и сделала в окна несколько залпов, после чего из участка вдоль по переулку и пошла пальба пачками, продолжавшаяся с небольшими перерывами два часа, причем пули разлетались по квартирам, обращенным окнами в переулок.

В пятом часу я направился домой. Было совершенно тихо, лишь изредка в стороне Тверской и Кудрина слышны были отдельные выстрелы, похожие на хлопанье бича.

Около половины пятого в направлении Лесного переулка появилось зарево, стоявшее в небе около часа, говорили, что горят баррикады на Долгоруковской и что по горящим баррикадам огонь добрался до деревянных домов.

Ночь прошла совершенно спокойно.

15 декабря, четверг. Утром сильное движение по Садовой. Баррикады все до единой целы. Ранним утром на кладбища провезли много гробов. Толпа на углу Садовой и Живодерки оживленно комментирует случай расстрела казаками ехавших из Перова в Москву рабочих. Негодование ни на йоту не улеглось. В 11 часов 22 минуты загрохотали пушки, причем в первую минуту было сделано 9 выстрелов.

Приказывают становиться на работу, а сами из пушек по народу палят. Не только на улицу выйти нельзя, дома-то все из рук валится, — так говорил чернорабочий, комментируя воззвание Дубасова о прекращении забастовки.

— Мало силы у нас, а то бы мы показали.

— Силы-то много, да орудия нету; в этом вся беда.

Много разговоров о подвигах дружинников, целую неделю ведущих неравную борьбу с войсками. Масса рассказов о6 ужасающих зверствах драгун и артиллеристов. Стрельба из ружей и пушек всюду идет без предупреждений. Солдаты держат себя на улицах Москвы не как в сердце России, а точно в завоеванной неприятельской стране: расстрел мирной, безоружной публики они превратили в спорт. Стреляют на выбор, стреляют по убегающим, рубят насмерть /248/ тех, кто осмелится сделать им малейшее замечание, беспощадно убивают санитаров Красного Креста, палят в окна домов, при обысках отбирают деньги и ценные вещи и по обысканным делают залпы. На Мещанской улице на глазах любопытствующей толпы солдаты зарядили пушку, из нее хватили почти в упор по этой толпе, да так, что части разорванных человеческих тел летели в воздух и застревали на телеграфной проволоке, на заборах, а по тротуарам и мостовой разливалась кровь и разлетались мозги. На Петровке артиллерия, проезжая мимо одного дома, остановилась у ворот, навела во двор пушки, сделала несколько залпов, снялась и отправилась дальше. Вчера в 7 часов вечера мимо «Петергофа» шли четыре человека. Патруль им крикнул: «Стой! Руки вверх!» Приказ был выполнен в точности. И в остановившихся прохожих солдаты сделали залпы, все четверо упали, трое без движенья, а четв?