Новосибирский театр «Глобус» отпраздновал своё обновление двумя премьерами
Первая — по абсолютно театральному автору, одному из символов театра. Вторая — по странной и тревожной детской книге, по мистическому эпосу для младшей школы
Новый театральный сезон «Глобус» встретил обновленным. Причем, сразу и не скажешь — радикальное это преображение или косметическое освежение. Исчезли со стен панели из шпона — знак шика брежневских времён, специя одышливого советского модернизма. Вместо грузных люстр «Каскад» под потолок взлетели золоченые астролябии. Лёгкими и воздушными стали перила лестниц. Посветлевший и полегчавший кораблик театра вроде бы не изменился. И изменился зримо — вместо «совмода» он теперь олицетворяет собой модернизм как таковой. Без политологических приставок.
И стартовал посвежевший «Глобус» тоже со зрелищ свежих и небанальных. На обоих сценах, с минимальным разрывом между премьерами и с похожим WOW-эффектом. На малой — «Дама с собачкой» (16+), на большой — «Тим Талер или Проданный смех» (12+).
Шпиц тут очень большой!
Казалось бы, Чехова ставить легко. Ведь этот писатель не просто сценичен на все сто. Он, можно сказать, символ театра в его современном понимании.
Впрочем, не всё так однозначно. Чехов-драматург и Чехов-новеллист — это два разных Чехова. Похожий контраст всякий внимательный школьник обнаруживает у Пушкина — ошеломительное несходство между его поэзией и прозой. В поэзии — кружево слов, оттеночная живопись прилагательных. В прозе — экономная точность киносценариста, прицельная детальность, в которой ни то что лишнего слова нет, нет лишнего суффикса! Этому мастерству потом завидовал и пытался подражать Набоков. Но у того получался мелочный натурализм воскового манекена, бабочки мёртвых слов на булавках. А у Пушкина — всё живое. Графически отточенное, но живое.
Так и Чехов. Чехов рассказа Чехову пьесы — не клон, не близнец, а двоюродный брат. «Дама с собачкой» — именно детище Чехова-прозаика. Абсолютная повествовательность этого текста и кинематографу непросто далась, а для театра кажется и вовсе неподатливой.
Тем не менее, «Глобус» осмелился. А конкретно — режиссёр Игорь Теплов (gast star из Московского драматического театра имени А. С. Пушкина) и его новосибирская команда. И, кажется, у них весьма лихо получилось. Получилось очень необычное зрелище с определением «анатомический театр», которого зритель, привыкший к академическому образу чеховского мира, увидеть точно не чаял.
С авторским текстом обошлись тонко и остроумно — это практически чеховский слог в чистом виде. Характерную модальность рассказа не стали целиком переносить в сценические действия — большая часть чеховского текста звучит из уст самих же персонажей.
Противоестественным это вовсе не кажется. Говоря чеховский авторский текст, герои будто проговаривают свой недавний сон — есть такая мнемотехника для запоминания снов, в популярной прессе оглашается аж со времён Жуковского. Впрочем, это в какой-то мере и был сон — странное житейское приключение, вспоминаемое с восклицанием «Что это, блин, вообще было?!».
Ну да, помрачение, морок, выпадение из обоймы, слёт с катушек — именно так граждане воспринимают курортные романы, свои и чужие.
Вспоминают, когда лето прошло («..словно и не бывало»), и бархат синтетический с поверхности сезона повытерся. И на смену отпускной удали пришла рассудочность будней.
Любовная пара из «Дамы с собачкой» — участники именно такого пикантного приключения. Просто за советские десятилетия элегантность старорежимного дизайна добавила истории романтизм, возвышенность и утонченность. И советская экранизация флёра добавила. Ну, любили наши кинематографисты поздних 1950 — срединных 60-х снимать «про ранешнюю жисть» — матчасть стилей бель-эпок и ар-нуво так приятно контрастировала с миром корпусной мебели и торшера «Тюлпан». Манила, звала. Режиссёры и декораторы ныряли в неё как уставший от валенок норильский отпускник в ялтинские волны.
Если снять с сюжета «Дамы с собачкой» весь этот декор кружевных зонтиков, турнюров, шляп канотье и пиджаков из белёного льна, то предстанет вашему взору довольно заурядная история во вкусе Сергея Трофимова (он же — бард Трофим). Ну, та, где «шашлычок под коньячок — вкусно очень». По сути, вся история посвящена стрессу курортного романа. И мучительному выздоровлению. В том, что это именно болезнь, а не подводка к строке «и жили они долго и счастливо», не сомневаются ни Чехов, ни режиссёр.
Да, болезнь. От которой придется либо лечиться, либо хронически мучиться, если лечению ты воспротивился (Гусары, молчать! Я имел в виду сугубо психоэмоциональные издержки курортной любви). Потому решена вся история в медицинском антураже. Пейзажи и интерьеры дореволюционной курортной Ялты на сцене не воспроизводили практически никак. Большая часть пространства — некое вневременное медучреждение. То ли Склиф знаменитый, то ли «первая травма» в любом областном центре. Снуют медсёстры, тренькают телефоны, бубнит с электронной хрипотцой интерком приемного покоя.
Царствует в этом клиническом пространстве доктор в пенсне и с бородкой (Денис Васьков), в котором зритель не сразу, но уж зато безошибочно опознаёт Антона Павловича. Который, вообще-то, именно практикующий доктор. А литературу жаловал как приятно оплачиваемое хобби, не претендуя на место в вечности.
Этот доктор — демиург и модератор сюжета. Он, как и подобает лечащему врачу, руководит действиями героев, комментирует их состояния и историю болезни. Попутно, между делом, переписывается с собственной женой Ольгой (да, та самая, с двойной фамилией, актриса, муза и звезда). И она, кстати, тоже «гульнула» — в семье Чехова тоже было помрачение курортного романа, так что имеется личный клинический опыт и техника лечения.
Анну Сергеевну (Екатерина Аникина) и Дмитрия Дмириевича Гурова (Алексей Кучинский) доктор Чехов пытается лечить от любовного недуга, подхваченного теми на ялтинской набережной. Для него бабочки в животе — существа не более благородные, чем аскариды или острицы.
И на хворь эту он смотрит со снисходительной иронией. У него-то есть своя, посерьёзнее. Симптомы которой он периодически откашливает в платки и салфетки.
Мало-мальски начитанный зритель сразу догадается, что до знаменитого ялтинского «Ихь штэрбэ!» осталось всего-то ничего – вот уже она, эта проклятая Ялта, вся вокруг, хоть и не обозначенная декорациями! И от этого осмысления фарсовая и ироничная интонация спектакля становится сумрачной – словно на клоунском гриме появилась кровоточащая трещина.
С собачкой в спектакле тоже всё не просто. Ну, она в самом названии обозначена. Значит, её нельзя в игнор. «Будет вам собачка!» — решил режиссёр. И поручил эту миссию Максиму Гуралевичу
По тексту, это как известно, померанский шпиц. Белая пушистая буська, меховой прыгучий шарик, собака-улыбака.
Ага, щ-щаз-з! Тут собачка сделана в стиле чёрного комедийного сериала «Уилфред» — там в костюме собаки ходит Джейсон Гэнн — большой брутальный дядька. Тут — Максим Гуралевич.
Эффект вполне сходный. Разухабистая собака-убивака в спектакле отвечает за здоровое витальное начало, за здоровый цинизм, а ещё (вне своего несложного пёсьего костюма) подрабатывает медбратом, соратником доктора Чехова. Ну, пэт-терапия, или как там это сейчас называется…
Впрочем, в финале на сцену выносят настоящего белого шпица. Каноничного — округло-пушистого, улыбчивого. Словно возвращая весь предметный мир этой истории к реальности. Из марева сна, наваждения и морока — в обычный, живой и живущий мир. Мол, всех нас вылечат — и тебя, и меня. Бабочки в животе, говорите? Резать! Не дожидаясь перитонита!
«Фауст» для младшего школьного возраста
Большая сцена приняла в своё пространство историю Тима Талера, немецкого мальчика, который за тотальное везение в любом пари продал Дьяволу ненужную безделицу — собственный смех. И огрёб за это.
Сделки с Сатаной и их последствия — давняя сюжетная традиция немецкой литературы. Есть версия и для маленьких, для тех кому 12+. Написана Джеймсом Крюсом, немецким писателем с английским именем.
«Тим Талер или Проданый смех» — это, вообще-то, книжный триптих. Но на русском в 1966 вышла только первая часть трилогии. И до «Глобуса» у неё было лишь три отечественных игровых интерпретации — радиоспектакль 1967-го года, очень экономный телеспектакль студии «Лентелефильм» 1970-го и большой, яркий фильм Леонида Нечаева 1981-го.
Советским детям фильм Нечаева пришёлся по душе больше книги. Она уж очень немецкая — написана в эстетике германского экзистенциального романа, с немецкой обстоятельностью. Первая огромная глава — вообще без диалогов, сплошной массив авторской речи.
Отечественным детям такая кропотливость не зашла. Зато фильм запомнился на всю жизнь. В том числе и какой-то особой, тревожной интонацией. Невиданной ни в «Приключениях Буратино», ни в фильме «Про Красную шапочку». На дворе был 1981-й. И за горизонтом событий уже ворочалось что-то большое и недоброе.
Фактически, Сергею Захарину, поставновщику спектакля и новому главному режиссёру всего «Глобуса» выпало соревноваться с главным мастером советского детского музыкально-сказочного кино. И получилось, знаете ли, достойно.
Для театральной сцены сюжет пришлось хронологически и пространственно упростить — оставить Узкий переулок (тимову малую родину) и пароход, на который Тим (Андрей Андреев, Никита Зайцев) сбежал трудиться юнгой.
В книжном варианте у истории массивный хронотоп: в контракт с нечистой силой Тим влипает наивным четвероклашкой, а освобождается от гнёта барона Трёча в четырнадцать, на пороге юности, на исходе детства. Между этими событиями — странствия по всему миру. Которые, к слову, лучше всего выглядят в кино. А в книге — довольно занудно. Как хрестоматия к учебнику географии. Прочти и раскрась контурную карту…
Стартовую геолокацию тоже аккуратно размыли. В книге — Гамбург времен Великой Депрессии, между 1928-м и 1931-м. В спектакле — безымянный город и условная немецкоязычная страна в условном «много лет тому назад». То есть, в растяжимую эпоху классического, жёсткого капитализма.
Друзья Тима по Узкому переулку и выглядят соответственно — картузы, кепки, грубые ботинки и штаны на лямках. Детей пролетариата так одевали что во времена Гюго и Диккенса, что в межвоенные годы XX века.
И знаете, без прямой отсылки к Веймарской республике история стала счастливее и воздушнее, с чистым хэппи-эндом без сумрачных теней: теперь у неё нет привкуса «А дальше там такое началось!!!».
Ведь довоенные образцы милоты и красоты именно этим и напрягают — ты-то знаешь, что вслед за яростным солнцем ар-деко скоро придёт стальная буря.
Эту неуютную эмоцию продуцирует всё довоенное, что максимально миловидно, радостно и безмятежно — советская реклама зубной пасты с белозубой лётчицей, невыносимо приветливые манекены французской фабрики «Пьер Иманс», фарфоровые карапузы фабрики «Гёбель», куклы фирмы «Шильдкрёт» или японские целлулоидные пупсы Кьюпи. Это холодок зрительской осведомленности, что поделаешь…
Маркеров времени тут оставлено в идеальной пропорции — ровно столько, чтобы получился упругий и звонкий мюзикл. Жанр, очень органичный именно для истории из ранних 30-х — он как раз тогда окреп и расцвёл. Мелодиии Сергея Васильева и Марины Ланда яркие, тексты ладно скроенные — по-хорошему привязчивые, с живыми речевыми конструкциями и естественными рифмами.
Впрочем, официально «Тим Талер» мюзиклом не зовётся — «Глобус» не замахивается на вотчину Новосибирского Музыкального театра и обозначает своё творение как музыкальную сказку, как музыкально-драматический спектакль. Потому что собственно классического русского театра (а не просто «бродвейщины») в структуре спектакля достаточно.
Кстати, главному театралу отечественного межвоенья, Михаилу Булгакову, зрелище это, наверное, понравилось бы. Булгаковский вайб, пунктирно намеченный в книге-базе, тут превратили в эффектный орнамент. Например, адский барон Чезаре-Чарльз Трёч у Руслана Вяткина и Александра Петрова получился, пожалуй, даже лучше, чем в фильме Леонида Нечаева.
Там его играл Павел Кадочников, играл в последнем цветении своей стариковской красоты. Но в саму логику сюжета он попадал слабо. Слишком уж явной и плакатной была его инфернальность. Человек такой зловещей внешности не мог бы охмурить смышлёного мальчика Тима.
Кстати, несколько странно, что Тим Талер, обладая почти завершённым начальным образованием, сразу не озадачился фамилией своего контрагента. Прочитать фамилию Трёч в режиме анаграммы ученик четвёртого класса вполне способен.
Ну, ладно, допустим. Но внешность-то, черт возьми! Безгубый рот с угольной полоской гадких усов, каменные скулы и свинцовый взгляд из-под плоских надбровий. К такому дяденьке даже доверчивый трёхлетка забоится близко подходить, а киношный Тим никаких подвохов не чувствовал. При том, что он явно старше трёх годиков.
В спектакле «Глобуса» этот аспект проработан тоньше и реалистичнее. Здешний мистер Трёч в исполнении Петрова и Вяткина* (*в обоих актёрских составах) убедительно олицетворяет обольстительность Зла для «малых сих».
Феерично яркий (в фирменных для Сатаны красных одеждах), огненно весёлый, гипнотически добродушный — такой способен охмурить хоть десятилетнего сироту из Узкого переулка, хоть искушенного взрослого. Этот задорный рыжий чуб, эти меховые щёчки, этот шарм весёлого бобра (способного отгрызть тебе голову за один кусь) — именно такой вот солнечный Сатана опасен для заблудшего ребёнка, а не готический Кадочников.
И понятно, почему на такого Сатану даже взрослые повелись. Например, хорват Крешимир (Илья Паньков, Владимир Дербенцев), продавший барону Трёчу свои добрые карие глаза. Взамен Трёч оставил хорвату свои белёсые буркалы. Ну, это чисто немецкое: у немцев давний пунктик зависти к бархатному взгляду балканских мужчин. Родное, врожденное немецкое белоглазие многих из них огорчает.
Сообщество взрослых спасителей Тима, довольно многолюдное в книге, в спектакле оптимизировали до этого самого Крешимира — его помудревший в бедах взрослый ум пригодился для победы над казуистикой контракта Тима и Трёча. Да и собственный бархатный взгляд в итоге возвращён.
Своя фанбаза появится, наверное, у свиты мистера Трёча (Андрей Вольф, Александр Липовский, Алексей Архипов, Станислав Курагин). Ибо сделана она колоритно. И с почтением к книжной матчасти, и с красивыми пасхалками к булгаковской демонологии. Не буквальными, конечно, не один в один. К слову, в книге Джеймса Крюса спутников мистера Трёча зовут красноречивыми именами Астарот и Бегемот. И Бегемот от Крюса — это отнюдь не колоритный котик мейнкун, а довольно конкретный демонюга. Без всякого намёка на мимимишность.
В спектакле компаньоны барона Трёча как раз и находятся на грани булкаговского гротеска и амплуа «очень опасный парень». Потому что сказка про контракты с Дьяволом должна быть разумно страшной даже пребывая в узорчатой рамке мюзикла. Ведь по жанру и сюжетной структуре это типичный «роман взросления» — концепт, два века подряд популярный на лютеранском северо-западе Европы. Моралите в таких сюжетах прописано наглядно. Любишь халяву, азарт и ставки на спорт? — Капец тебе, малыш! Отзываешься на посулы незнакомых дяденек, пахнущих серой? — Капец тебе, малыш! Не читаешь мелкий шрифт в договорах? — Ну, ты уже понял… Словом, в романах взросления неприятности неосмотрительных главгероев традиционно были впечатяюще жуткими. Чтоб проняло, чтоб неповадно было…
Кстати, самого Тима Талера не очень-то проняло: в двух последующих книгах своей трилогии он ещё много чего глупо напродавал на беду себе и окружающим, будучи уже взрослым. Всласть набуратинил…
Ну, уж такой необучаемый он. Впрочем, в России эти книги не выходили, это их Тим Талер, сугубо германский. А у нашего, сибирского Тима всё получилось!
Ранее редакция сообщала о том, что студенческий театр Новосибирска поместил роман Салтыкова-Щедрина в новый контекст.
Источник: Infopro54
Фото предоставлено пресс-службой театра «Глобус», автор: Яна Колесинская.