Мир долгого времени

Условный Шекспир знал, что миру семь тысяч лет, но это не мешало ему представлять это число огромным. Сегодня же мы знаем, что миру 14 миллиардов лет — но ощущение эфемерности нашей жизни это не обеспечивает. Причина, возможно, в том, что мы стали жить дольше относительно наших предметов. Мы отбросили объекты, хранящие в себе долгое время, и окружили себя вещами, еще более кратко живущими, чем мы сами.

Различия между нашим современником и Уильямом Шекспиром, эсквайром, скончавшимся в Стратфорде-на-Эйвоне в апреле 1616 года, можно перечислять бесконечно долго. Шекспир иначе одевался и иначе говорил; вселенная, в которой он жил, была по размерам куда меньше вселенной нашего современника — но куда более загадочной и непознанной; Шекспир, если желал выпить чаю, должен был ждать не менее получаса, пока будет разожжен огонь и вскипит вода — современнику достаточно нажать кнопку на чайнике и отвлечься на минуту. И так далее до бесконечности.

Среди этих различий есть одно, быть может, самое разительное. Нашему современнику, составляющему завещание, вряд ли придет в голову включить в него свои штаны (или тот же чайник). Шекспир же, оставляя посуду сестре, а гардероб супруге, исходил из разумного предположения, что такая ценная вещь, как одежда из хорошего материала или медный чайник, еще кому-нибудь послужит.

Мы, человечество, большую часть своей истории жили в мире, с современной точки зрения весьма странном: в нем люди были эфемерны, а предметы жили долго. Камзол в каком-нибудь княжеском замке мог поносить за полвека пару князей, не говоря уж о доспехах. Одна трубка могла выкурить поочередно три поколения. Книга — крутая рукописная книга или же нечто, отпечатанное дорого-богато в типографии и переплетенное известным мастером, — могла шествовать по векам не потому, что представляла историческую ценность, а потому, что в ней было написано или нарисовано нечто трудноповторимое.

Бытовые предметы обладали индивидуальностью, которую мы вряд ли можем себе по-настоящему полно вообразить. Еще большей индивидуальностью обладали здания. В известном смысле не дома принадлежали людям, а люди домам, понимаемым ими при этом многомерно (семья с родителями, братьями и сварливой теткой, стены и крыша, имущество, в том числе мычащее, хрюкающее и блеющее). В доме было множество вещей, родившихся раньше человека и готовых его пережить.

До победы индустриальной революции, если можно так выразиться, человек имел совершенно иные взаимоотношения со временем. Человек знал, причем знание это было для него естественным, как дыхание, что он краток, что его личное время — ничтожно по сравнению с временем, так сказать, контекстным: временем его семьи, его страны и его мира.

Парадоксальный момент: условный Шекспир знал, что миру семь тысяч лет, но это не мешало ему представлять это число огромным, почти вечным. Сегодня же мы все знаем, что миру примерно 14 миллиардов лет — но ощущение эфемерности нашей жизни это не обеспечивает.

Причина, возможно, в том, что мы стали жить дольше относительно наших предметов. Мы отбросили объекты, хранящие в себе долгое время, и окружили себя вещами, еще более кратко живущими, чем мы сами.

Чайник, который в момент написания этих строк стоит слева от моего монитора, был сделан в этом году. Это четвертый мой чайник за последние пять-шесть лет. Через год-другой его, возможно, не будет: в нем что-нибудь перегорит или он, навернувшись со стола, разобьется (у него, естественно, стеклянная колба). Почти весь мой гардероб пошит после окончания президентства Барака Обамы в Америке. Самой старшей из книг, стоящих на полке, — всего лет девяносто, и вряд ли кому-нибудь из наследников понадобится такой потрепанный Жюль Верн.

Больше всего шансов отправиться в XXII век из того, что я наблюдаю из своего кресла, — пожалуй, у небольшой коллекции из дюжины каменных шаров. Сам по себе любой из них — не слишком эксклюзивен: если не такой же, то похожий шар может быть приобретен по интернету или куплен на ярмарке каменных изделий. Все вместе, однако, они уже имеют некоторые черты уникальности. Их разные размеры и разные рисунки, сливаясь, превращаются в ту трудноповторимость, которой давно нет у чайников, брюк и книг.

У коллекций такого рода есть что-то общее с деньгами (как сущностью). Деньги вызывают у людей столь глубокие эмоции по двум причинам: во-первых, они служат своего рода философским камнем или базовым эликсиром экономики, то есть способны трансмутировать, превращаясь если не во все, то во многое. Во-вторых же, они имеют свойство «долгого времени»: будучи не потрачены, а превращены в некий работающий капитал, они хранят вложенный в них труд и создают новый.

Кстати, именно поэтому, надо думать, у многих наших современников отношение к деньгам-капиталу резко отрицательное: они принимают только деньги моментальные, деньги, тут же трансмутирующие в эфемерные блага («заработать и не потратить» в представлении этих граждан — значит поступить практически безнравственно). Поэтому мы часто можем наблюдать парадоксальный взгляд на разные образы жизни: некто, потративший сто тысяч рублей на отдых на курорте с фоточками, не только не подвергается осуждению, но и заслуживает социальное одобрение. Некто же, вложивший те же сто тысяч в дивидендные акции, скорее будет объявлен паразитом и кровопийцей, норовящим стать рантье на чужих трудностях.

Есть основания полагать, что в основе этого одобрения и осуждения лежит раскол современных мировоззрений в первую очередь именно по линии отношения ко времени.

Современный нам мейнстрим «долгое время» старается как бы вообще отрицать. Его девиз, как известно, — «Купи сейчас, плати потом»: по нашим улицам ездят в огромном числе кредитные автомобили, везущие счастливых обладателей, болтающих по кредитным айфонам, в ипотечные квартиры. Мы живем при неофициальной, но вполне ощутимой диктатуре всеохватного Сейчас, в которой понятие «потом» занимает роль служебную, третьестепенную и абстрактную.

Парадоксальным образом «долгое время», став маргинальным для мейнстрима, окопалось не в низших, а в высших слоях общества. Богатые земляне сегодня живут в основных и базовых чертах так же, как жили пятьсот лет назад: у них довольно много детей (мейнстрим отказывается от детей), долгие брачные союзы (мейнстрим отказывается от семей), у них, вопреки воспаленным фантазиям, куда чаще встречаются коллекции старой живописи, чем новых автомобилей.

В этом смысле показательна милейшая реклама часов Patek Philippe, эксплуатирующая именно это долгое представление о времени. Сначала в кадре сменяются лирические черно-белые картины жизни мужчины (большой богатый дом, семейство, малышня), а затем — белыми буквами на темном фоне — выводится мораль: «Вы, в сущности, не владеете часами Patek Philippe. Вы просто бережете их для следующего поколения».

...Впрочем, мейнстримная современность тоже хочет иметь капитал, уникальность и неповторимость. Это вступает в очевидное противоречие с самой сутью массового производства и масс-маркета, а также с передовой давосской установкой «вы не будете ничем владеть и будете счастливы» — и в течение многих лет это было серьезной проблемой.

Судя по всему, в последние пару лет решение было наконец найдено. При всей его бесчеловечной циничности нельзя не признать, что оно на свой лад даже изящно.

Сейчас ведущей темой вложений и предметом коллекционирования являются сущности, уникальность и ценность к которым прикручивается искусственно.

Так, еще год назад последним писком моды была идея «кроссовки как капитал». Речь не о приобретении долей в бизнесе по производству кроссовок и не акций кроссовочных фабрик, а приобретение самих кроссовок — преимущественно т.н. «лимитированных серий». Исходя из маркетингового соглашения о том, что эти кроссовки «тоже уникальны», их начали накапливать и перепродавать, у них есть свои котировки и графики, показывающие устойчивый рост. Их, конечно же, не носят: это портит их товарную ценность. Говоря проще, перед нами предметы, у которых волевым решением была отнята их прямая функция — а взамен дана эфемерная, но почти идентичная натуральной «функция аккумулирования ценности».

Отличие от картины или патек филипп налицо: картина действительно неповторима и радует глаз, а часы, оснащенные вполне реальными драгматериалами, тикают на руке. Но эти подробности от массового восприятия ускользают.

В этом же году был совершен, кажется, финальный шаг: на просторы масс-маркета ворвались из тени NFT, «уникальные токены» — то есть криптографические коды-сертификаты, «привязанные» к какой-нибудь картинке, песне или даже ролику на ютьюбе. У NFT тоже есть неповторимость, а за некоторые из них платят сотни тысяч долларов и евро.

Но вряд ли у них есть будущее в долгом времени.

Материал опубликован в газете "Культура"

https://portal-kultura.ru/articles/opinions/337878-mir-dolgogo-vremeni/

Фото: скриншот видео, ok.ru