Комментарии к ПВЛ по Лаврентьевскому списку

Заметки на полях прочитанного (ПВЛ по Лаврентьевскому спи­ску)

 

Комментарии к ПВЛ по Лаврентьевскому списку

 

Се повести времяньных лет: откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду русская земля стала есть.

 

Как очевидный для него признак цивилизованности автор ПВЛ пола­гает наличие в социуме княжеской власти, к тому же сочинение кажется преследует определенные дидактические цели, являясь во многом сборником примеров образцового и недостойного княжеского поведе­ния.

 

… меоти, дереви, гаръмати, тавриани …

 

Весьма занимательно между меотами и сарматами выглядят дереви.

 

… Илюрик, словене …

 

Итак, славян летописец помещает в Иллирию, область Римской им­перии между Адриатикой и Дунаем. Связано ли это с историей славян­ской письменности, свершавшей свои первые шаги округ балканской Моравы, историей ли полян и других славян, например дулебов, вытес­ненных аварами откуда-то с Дуная, или всеми славянами, в то же или в другое время, покажут будущие исследования.

 

… в Афетови же части седять Русь, чюдь и вси языци …

 

Русь и чудь в данном случае видимо обобщение славянских и финно-угорских земель, «племен» (родов), находящихся в орбите политики Киева. Таким образом, первым упоминанием слова Русь в тексте лето­писец пользуется при перечислении потомков Иафета, объединяя лако­нично, одним словом всех восточных славян, иже суть под рукою Киева.

Уже обращалось внимание на то что в отличие от последующих по хронологии летописей для ПВЛ в большей частоте случаев свойственно так на­зываемое «расширительное» значение слова Русь. Возможно в силу природы своей морфологии (краткой, собирательной формы мно­жест­венного числа) и контаминации к тому же со славянскими омони­мичными корнями слово Русь было способно скорее приобрести обще­восточнославянское звучание, чем сравнительно в таком смысле в чем-то и более территориально-политическое («местническое»), и в чем-то этнографическое на­звание бывшей Польской земли, Полян – Руска(я) (земля). Что и не преминуло сказаться в значении «Белого Света» за Русью у русских впоследствии (откуда в конце концов появились и позднейшие неоло­гизмы русь «свет, светлое место» способные казаться непосвященному в собственную историю неким «откровением», перво­источником).

 

… до земли Агнянски и до Волошьски. Афетово бо и то колено: ва­рязи, свеи, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочи …

 

Волохи – очень похожи на обобщение, синоним романского мира во­обще, в которой среде географически ближайшие к полянам романцы – влахи-румыны – несли в своем имени память о раннеславянских време­нах, когда славяне позаимствовали у германцев их представление о ещё античных римлянах и галло-римлянах. Хотя возможно волохи – это прежде всего самая заметная часть романского мира – франки. Все три термина после англичан составляют по происхождению более древний (античный)  пласт этнонимики в сравнении с за ними последующими, но в тоже время они очевидно используются для поименования современ­ных летописцу народов – по крайней мере под именем галичан («хорва­тов») должны скрываться «французы», а римляне способны оказаться подопечными папского престола.

Есть кажется возможность члене­ния списка на группы: (Варязи) (Свеи, Урмане, Готе) (Русь) (Агняне) (Галичане, Волхва, Рим­ляне) (Немцы, Корлязи) (Веньдици, Фря­гове).

Примечательно может быть расположение руси после обитателей Скандинавского полуострова и перед англичанами, что может обнару­живать и историческую и географическую подоплеку, ввиду к тому же отсутствия в списке данов, если конечно даны – приемлемый при таком масштабе рассмотрения объект.

 

Нарци еже суть словене.

 

То ли поляне сохранили память о праиндоевропеизме нор-/нар- «че­ловек», то ли в норцев-нарцев под пером переписчиков преврати­лось на-рече- или что-то ещё. У балто-славян видимо были в ходу поня­тия вир- (и невир-невр «недоросль») и венеды «женящиеся, другая фрат­рия». О нор-ах говорить сложнее, хотя под боком у балто-славян, в Верхнем Потисье обитали анарты, как-будто бы того же самого корня этимоло­гии.

Другой источник нарцев уводит нас в римские провинции Норик и Паннонию, поскольку родом из последней были и Мартин Бракарский (ум. в 579 году) и Мартин Турский (336–397 года), первый из которых посвятил второму надгробную эпитафию (ок. 558 года), где среди наро­дов приобщенных давно усопшим к христианской вере между славя­нами и сарматами помещены Нара. В виду имеющихся в нашем распо­ряжении к настоящему времени данных пока приходится сомневаться в том, что славяне когда-либо встречались с Мартином Турским. То есть, очевидно автор эпитафии переносил реалии собственного времени на жизнь сво­его предшественника и соотечественника. Неизвестно также насколько далеко на запад, то есть уже в бывшую провинцию Норик могли бы продвинутся славяне в середине VI века и отчего получить соответст­вующие про­звище, которое с другой стороны могло бы выгля­деть и не­сколько иначе более сообразно латинскому словообразова­нию. В этой связи примеча­тельно может быть соседство с Нара ираноязыч­ных сар­матов, у которых упомянутое древнеиндоевропейское понятие «чело­век, мужчина, са­мец» было по-прежнему в ходу. В виде дополни­тель­ной гипотезы можно заметить, что свои выразительные сепаратные сла­вяно-иранские лин­гвистические связи западные славяне могли бы при­обрести, пребывая в тесном общении с иранцами в бассейне Сред­него Подунавья, если ко­нечно датирование сарматским (сармато-алан­ским) временем извест­ного иранского лексического компонента у за­падных славян не явля­ется запоздалым.

Так или иначе, нет связующих звеньев, объяснявших бы то, каким образом на­звание провинции Норик или иранское понятие преломились в известии летописи.

Существует правда интересное направление поисков славянской прародины, в соответствии с которым историю славян в общих чертах можно уподобить истории влахов-румын, суть которой истории сводится по большому счету к тому, что немногочисленные группы скотоводов романоязычных балканцев-прарумын, практически не имея области компактного проживания на Балканах в IX-X веках просочились посте­пенно на север, через Дунай, осадившись в итоге в Карпатском горном бассейне. Правда такая гипотеза славянского этногенеза ещё более да­лека от внятности и определенности, чем в случае с влахами-румынами. К тому же она отнюдь не исключает того немаловажного обстоятель­ства, что в подавляющей своей массе славяне, уже видимо в изменив­шемся несколько или существенно культурном и прочим облике, верну­лись на Балканы, в горный бассейн Альп в VI-VII веках. Возможно од­нако это направление лишь содержит в себе некие зерна, позволяющие найти объяснения появлению определенных компонентов славянской культуры, лучше всего просматривающихся с точки зрения лингвистики или же гипертрофирует до нельзя направление приоритетных культур­ных контактов для ранних славян V-VI веков, терявшихся в общей массе варваров, теснящихся у римского лимеса на Дунае во времена гуннов и позднее.

 

… седоша на реце имянем Марава и прозвашася морава, а друзии чеси нарекошася …

 

Морава вполне может сойти за великоморавскую мораву, а не мо­раву на балканской Мораве, благо следом, вторыми идут чехи, но нет ли здесь контаминации с историей о славянской грамоте. Ведь оконча­ние рассказа о расселении замыкается упоминанием славянской гра­моты.

 

… а се ти же словене хрвате белии и серебь и хорутане.

 

Филологами обращалось внимание на семантические связи слов но­вый, белый и великий, противостоящих древнему, черному и малому. Очевидно речь в данном случае идет о южнославянских народах люби­мой летописцем Иллирии – хорватах, сербах и карантанцах.

 

Волохом бо нашедшим на словени на дунайские и седшем в них и насилящемь им.

 

Влахи-румыны уже опаздывают с тем чтобы претендовать на роль катализатора реакции великого, или хотя бы  значительного расселения всех славян, или их существенной части. У франков, расширявших свои вла­дения на восток, вплоть до сосредоточия аварского каганата таких шансов уже скорее всего побольше. Возможно их бы было и достаточно, что бы произвести впечатление на предков полян или других славян, скажем, дулебов, раз некоторая топонимика  Верхнего Поочья с окрест­ностями на­ходит параллели не просто в западнославянском ареале, а в чехо-поль­ской его части (и с некоторым тяготением к Западным Балка­нам). Ин­тригующе выгля­дит возможность соотнесения волохов с  рим­лянами, расширяющими границы империи до Дуная, в Иллирии, Но­рике, Панно­нии, и почти ска­зочна способность волохов оказаться кель­тами, напри­мер, вольками, предвосхитившими политические претензии франков в том же направ­лении. И чем дальше вглубь времени, тем больше, ввиду отрывочности наших знаний, можно настроить все­воз­можных гипотез. Быть может и действительно историческая память сла­вян была глубже горизонта болгар-огуров и обров, когда в литературе впервые очевид­ным появляется и самое имя славян. И быть может хотя бы какая-то культурно-генетическая часть славянского мира родом из какой-то части Подунавья, неся в себе крупицу этой историчности. Од­нако впро­чем, эта имплицитная в тексте слитность и древних, и новых волохов может быть отнесена и на счет общей стилистики повествова­ния и не подразумевает за собой никакой исторической конкретики. А ис­торическая память полян и славян тем временем на удивление удачно совмещается с их собственным первым описанием в литературе. Что при любом разнообразии исходных компонентов славянской культуры естественным образом сопрягается и с характером раннеславянского археологического горизонта, не находящего себе пока прочной опоры ни в одном из предшествующих, что тем более злободневно для самых «славянских» из раннеславянских культур – пражско-корчакской и су­ково-дзедзицкой. К тому же некоторые из тех вещей, что может быть так притягивают культуру славян к юго-западу, вплоть до Лациума, могли попасть на север (за Дунай), куда-то в очаг формирования сла­вянства раньше и горизонта римлян, и даже кельтов, или даже, напро­тив, быть присущи северу изна­чально, войдя составной частью в сла­вянский мир. Но все это лишь «координаты» крайних вероятностей, между которыми осуществлялся славянский этногенез. Наконец, надо учесть некую под­вижность рамок исторической памяти полян относи­тельно исторической памяти всех славян, оттого что предкам полян могло бы теоретически хватить и величины воздействия амплитуды рас­селения влахо-румын, даже или тем более если они воспринимались прямыми потомками во­лохов античности. Ведь родина всех славян по их же словам согласно Баварскому географу, самому раннему источ­нику, говорящему на эту тему (из совсем немногих), да ещё с призна­ками автопсии, ассоцииро­валась вроде бы не столько с Дунаем или во­обще не с ним, сколько с некой землей с/ц/ч-еривян. Не безынтересны в этом плане некоторые топо­нимы праславянского характера в Среднем Подунавье, для которых срок осе­дания в хронологическом пласте дер­жавы гуннов, увлекавших с собой к Дунаю многие варварские племена и не одних только герман­цев, и по­следующего за ним пласта не выгля­дит невероятным. Археоло­гическая картина варварской Европы (вплоть до глубинных районов оковских лесов), где археологи и историки пы­таются обнаружить ис­токи славян, позднеримской, гуннской и по­стгуннской поры производит впечатление глобальной перетасовки, ко­гда демосоциорные организмы, совершенно оправдывая типологию своей социальности, могли переме­щаться окольными путями на значи­тельные расстояния (примечательна в этой связи гипотеза о переселе­нии языковых предков албанцев на Балканы из Карпатского горного бассейна в общем русле германских переселений и в авангарде славян­ских), обитать чересполосно, испытывать депопуляцию и перерож­даться, отчего нельзя быть уверенным, был ли, к примеру, даже вос­точнобалтский литовский язык дей­стви­тельно изначально «восточным», во всяком случае на том же месте, где его застала история, или уверен­ным в сро­ках появления славянской то­пони­мики в Прибалтике, в кон­тинен­таль­ных районах Литвы и Латвии.

 

… и седоша по Днепру и нарекошася поляне, а друзии древляне зане седоша в лесех, а друзии седоша межю Припетью и Двиною и нареко­шася дреговичи, инии седоша на Двине и нарекошася полочане речки ради, иже втечеть в Двину, именем Полота, от сего прозвашася поло­чане. Словене же седоша около озера Илмеря и прозвашася своим имя­нем и сделаша град и нарекоша и Новгород, а друзии седоша по Десне, и по Семи, по Суле и нарекоша север. И тако разидеся словеньскии язык, темже и грамота прозвася сло­веньская.

 

Это первый из трех перечней «Словенского языка в Руси», который с одной стороны допустимо оценивать как отражение бытия крупного эт­нографического подразделения среди восточных славян (но на этот первый раз подразделение не предполагало участия велынян), сопос­тавляемого с археологиче­ской общностью, которая вырисовывается по данным о женских укра­шениях, отражения давних генетических связей земель, а с другой, что может быть все-таки и более существенно, как отражения определенного рас­клада политической конъюнктуры где-то в течение X или XI веков, рас­клада, который теперь применительно, например, к ситуации XI века позволяет вести речь о так называемых «трех центрах Руси», отчего у летописца особо могли бы выделиться полочане. Это словно бы какой-то особый ближний политический круг, сложившийся в процессе соби­рательной политики Киева, Рюриковичей, варягов. Принцип построения списка при этом только лишь пространст­венно-географический, чем он в чем-то напоминает путь из варяг в греки.

Наличие среди упомянутых трех первых имен соседних земель гене­тических связей или культурно-исторического единства подсказывается объединяющей их ландшафтно-топографической номенклатурой – поле, дерево, дрягва. Правда, в случае с дреговичами допустимо предполо­жить и ту или иную степень искажения аутентичного имени – либо дре­го­виты, дрегов(и)цы, либо путем снятия кальки с другого самоназвания для логического завершения напрашивающейся топо­графической триады. Вообще же уравнительность суффикса -ич в окру­жающих по­лян на некото­ром радиусе названиях производит впечатление некоего де­терминатива, словно бы подчер­кивающего некую степень или род уда­ленности носи­телей этих названий от Киева.

 

… еже море словеть Руское.

 

Первое что-либо руское в тексте.

 

… единому имя Кий

 

Конечно Кий-Кый – это эпонимный предок, ложный родоначальник предкового патриархального рода, тот, генетическую преемственность к которому уже невозможно отследить в связи с сегментацией, продолжи­тельным стабильным дроблением, родовых структур, но она формиру­ется задним числом, хотя бы в общих чертах, хотя бы в облике перво­основателя. Было бы заманчиво в связи с этим провести аналогию для источника имени псевдопервопредка с поня­тиями вокруг шеста и ше­стка, например,«очага» или «родового очага». Ещё одну гипотетиче­скую ипостась имени Кия мог бы нести в себе комплекс понятий так или иначе связанных с функционированием перевоза через реку. Но все это только домыслы, кото­рым несть числа. И начать счет можно с самого простого – отождествления поля и кыя «ограниченного, замкнутого (пустого, обжитого?) пространства, ополья, опушки», затем кыя с «вы­дающейся (лысой?) горой, холмом» и т.д.

 

… но се Кий княжащее в роде своемь.

 

Фраза звучит буквальным переводом германизма конунг «глава, ста­рейшина рода» и как бы объясняет странную многочисленность всякого княжья у восточных славян до середины X века.

 

… приде к Дунаеви и возлюби место и сруби градок мал и хотяше сести с родом своим

 

То есть малого городка оказывается вполне достаточно для рода возглавляемого князем.

Кроме того, нельзя ли предположить завуалированное в путешест­вии туда и обратно Кия на Дунай припоминание о пребывании там сла­вян­ских предков полян, благо в отличие от бассейна Днепра на Балка­нах немало названий Киев, Киево, Киевичи, и есть и Киевцы на Дунае. Ещё предстоит выяснить, в чем причина такого распределения – то ли Днепр слабо был задет киево-несущей миграцией, то ли имел отноше­ние ка­ким-то своим «боком» к славянской прародине (характерно, что на Ле­вобережье – области киевской, раннеславянских колочинской и пеньковской культур – данная топонимическая группа вообще не пред­ставлена).

 

… держати почаша род их княженье в полях, а в деревлях свое, а дреговичи свое, а словени свое в Новгороде, а другое на Полоте, иже полочане, от них же кривичи же седять на верх Волги, а на верх Двины  и на верх Днепра, их же град есть Смоленск, туда бо седять кривичи, таже север от них на Белеозере седять весь, а на Ростовьском озере меря …

 

И снова костяк восточнославянских родовых союзов из полян, древ­лян, дреговичей, словен (в Новгороде) и полочан на Полоте, родовых союзов вроде бы имеющих каждый у себя общее княжение.

Говоря о княжениях у родственных полянам славян автор нарушает строгую географическую последовательность предыдущего повествова­ния, переставляя местами оба словенские и Новгород, и Полоту, сооб­разно видимо уровню их политической значимости, а север даже ото­двигает вклинившийся в список большой союз во главе с кривичским Смоленском. Правда есть некоторая вероятность того, что север здесь совсем не тот север на Десне, Семи и Суле («также на север от них...»?). Тогда весь список после словенского Новгорода может отра­жать широту политических притязаний города на Волхове или ту самую северную «конфедерацию», имевшую дело с варягами.  Вообще же род­ство новгородцев с южным вполне генетическим конгломератом может быть целиком обязано (кроме их культурно-политической весомости в Руской политии) лишь громкому звучанию их имени собственного, как и в случае с дулебами, связывающему историю полян с общеславянской историей (как справедливо отмечалось историками «плохо говорить» о словенах, хоть и ильменских летописец вообще не мог). Далеко нерод­ственные и не вклю­ченные в ранние политические связи Киева и Нов­города полянам пле­мена автор вообще не упоминает, несмотря на большую вероятность наличия у них собственных общеземских княже­ний.

 

Се бо токмо словенеск язык в Руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи, север, бужане зане седоша по Бугу послеже же велыняне.

 

В словенеск язык не попадают кривичи, ляшские радимичи и вятичи, хрваты. Вятичи во времена Нестора едва начали утрачивать независи­мость, автономность существования под протекторатом руских и полу­чать руских посадников. Земля хрватов не потеряла целостности в ре­зультате руской коло­низации в XI веке, что видимо говорит о числен­ном перевесе местного субстрата над руским суперстратом, концентри­рующимся надо думать в больших городах. Как и кривичи хорваты могли обладать определенным этнографическим своеобразием на взгляд из Киева и на фоне ближай­ших к полянам племен. И видимо эта обособленность зарождающейся Галиции по разнообраз­ному выражен­ная, в том числе и политически нашла свое яркое вопло­щение примени­тельно к Поднестровью в греческом в том же XI веке Неа Ро­сия.

История полян неразрывно связана у летописца с историей дерев­лян, видимо в силу наиболее тесного генетического родства этих сою­зов родов, они как две земли-спутницы.

В отличие от двух предыдущих вариантов списка здесь имя новго­родцев уже заменяет полностью имя словен и следуют сразу за древля­нами, т.е. последовательно-географический принцип построения списка (в первом варианте) в данном случае сильно искажается политическим, переплетающимся с первостепенной задачей вычленения наиболее родственных общин родов.

Замыкают этот восточнославянский костяк наиболее исторически, политически, а наверное и в разной степени генетически удаленные от полян север и велыняне. Родственные связи с последними будут под­крепляться дулебской историей – память о дулебах, пришедших с Ду­ная на Буг (откуда появляются бужане) связывает и полян, и всех ос­тальных славян с Дунаем.

 

… придоша от скуф, рекше от козар рекомии болгаре и седоша по Дунаеви и населници словеном быша, посемь придоша угри белии и на­следиша землю словеньску. Си бо угри почаша бытии при Ираклии цари … В си же времена быша и обри …

 

Хотя не исключено, что имя булгары впервые фиксируется довольно рано, ещё в 354 году, в Прикаспийско-Причерноморских степях, имена гуннов и гуров в Причерноморье оно начинает вытеснять с середины VI века. После распада гуннской державы активная военная деятельность гурских (огуры) орд (утигуры, кутригуры, оногуры и другие) в Подуна­вье разворачивается с последней четверти V века и особенно нарастает в первой половине VI столетия, накануне и в авангарде периода про­движения к Среднему Дунаю аваров. Неразгаданными остаются угри бели, если это только не искажение имени болгар – огуры-угры велии, появившиеся согласно летописи при Ираклии (610-641), который в то же время налаживал дружественные отношения с державой хана Кур­бата-Курта, Великой Болгарией.

С тех пор как авары с 568 года осваивали Пушту болгары вновь по­являются у нижнего Дуная при Ираклии. Рост на запад из Северо-вос­точного Причерноморья, а потом и распад Великой Булгарии мог по­служить и причиной прекращения горизонта пеньковской культуры, и активного расселения славян на Балканах, южнее Дуная.

 

Иже бяху в мире поляне и деревляне и север и радимичь и вятичи и хрвате. Дулеби живяху по Бугу, где ныне велыняне, а улучи и тиверьци седяху бо по Днестру, приседяху к Дунаеви …

 

Здесь автор впервые переводит взгляд на уже «дальних родственни­ков» полян и неразлучных с ними древлян.

С генетически наверное самими удаленными от них славянскими ро­дами поляне устанавливают яко бы мирные отношения. Дулебы некогда гонимые аварами и предшественники велынян вновь связывают полян с началами славянской истории. Улучи и тиверьцы, обитающие в Великой Скифии (зоне «рискованного» на виду у кочевников земледелия), дальше всех от полян видимо и политически, и генетически. Антрополо­гия самых западных восточных славян (наделенная свойствами балто-славянской архаичности) – волынян, хорватов, тиверцев – действи­тельно несколько выделяет их на общевосточнославянском фоне.

В какие бы глубины истории не спускалось имя Велыни, не будет ли слишком самонадеянным предположить тут хотя бы влияние вели­кого, а в Волыни (от города Волынь?) в свою очередь присутствия воли (откуда же и волость), что отдаленно бы напоминало слободу.

 

… и поставяху на столпе на путех еже творять вятичи и ныне. Си же творяху обычая кривичи и прочии погании не ведуще закона Божия …

 

Летописец называет самых «злостных» язычников своего времени, чья приверженность древним погребальным обычаем могла служить до­полнительным аргументом их исключения из словенского языка Руси, ведь в отличие от языческих латинского и эллинского письмен, словен­ская письменность создавалась целенаправленно для перевода Свя­щенного писания.

 

… седящая на горах сих в лесех … в лесе на горах над рекою Днепрьскою

 

Местообитание полян в летописи всякий раз связывается неотъем­лемо с лес­ными горами у Днепра.

 

… володеють бо козары русьские князи и до днешнего дне.

… наченшю Михаилу царствовати начася прозывати Руска земля …

 

Русьскии князи - первые русьские в тексте. Это словно бы своего рода «национальность, гражданство». Они связывают славянскую исто­рию полян с руской.

Казалось бы разница между рус(ь)ский и рус(ь)кий чисто диалектно-орфографическая или хроно-лингвистическая, но возможно на выбор употребления влияла разница этнических (профанных) и политико-конфессиональных (элитарных) мотивов. Кажущееся вроде бы последо­вательно правильным написание с суффиксом -ск, четко выражающим идею принадлежности, представляет собой форму своего рода «высо­кого», «вычурного», чисто книжного, литературного «штиля», сообраз­ного в определенных случаях, мотивах политико-религиозного («на­ционального, гражданского») значения повествования. Но и наиболее употребитель­ное в летописях краткое написание руский, адекватное восприятию ре­чевой, разговорной культуры не несет в себе проблем с выражением морфологии понятия принадлежности – с позиции произ­ношения уд­воение -сс на письме было избыточным, суффикса -к у корня закан­чи­вающегося спирантом для этих нужд вполне хватало сла­вянскому слуху. Видимо пониманием автора этих различий подчеркива­ется непо­средственное со­седство в начале повествования о Русской земле самой пространной и самой краткой, очень редкой на письме краткоприлага­тельной формы руска, которая в свою очередь в разго­ворном языке могла бы быть во­обще достаточным эквивалентом слова Русь, без при­ставления аппеля­тива земля (каковая традиция законо­мерно сложилась и бытует до сих пор у других славянских народов – Хрватска, Ческо, Словенско, Пол­ска). По сходной схеме (этноним–поли­тоним) видимо и поли соотно­сятся с полянами.

К тому же твердую форму произношения (без мягкого знака) можно было бы считать отчасти результатом дальнейшей славянизации, кон­таминации (допустим, с русъ, русый «рыжеватый, желтоватый») исход­ного орфографически пра­вильного Руська – от русь, этнического про­звания чужаков – находни­ков-скандинавов и созданной (и пересоздан­ной – Поляне … завомая Русь) ими земли, политии. Свойственная их имени и именам других инородцев собирательность (краткость) формы множественного числа (вместо закономерно ожидаемого руси-русы) у славян применялась к не претенциозным социотрофным понятиям (чадь, челядь). Следствием же славянизации Руси стала и популяриза­ция данного морфологического способа собирательности.

 

… и на всех кривичех …

 

Кажется вроде бы сомнительным, что бы до летописца дошли сведе­ния о составе данников среди кривичей, всех или не всех, хотя нельзя не исключать и того что варяги были достаточно последовательны и на­стойчивы в своих амбициях, охватив своими претензиями действи­тельно всех кривичей. Однако и версия о веси остается очень популяр­ной, ввиду хотя бы того что дело мы имеем с поздними переписками, а весь в текст как бы напрашивается, тем боле ввиду дальнейшего упо­минания Белоозера.

 

… русь, чюдь и словени и кривичи вся …

 

Дважды чудь следует в тесте за русью и дважды за варягами. Рас­ставляя рядом два словообразовательно идентичных слова, древний ис­ториограф словно бы подсказывает исторические обстоятельства откуда есть пошла Руская земля, отвечая на этот первый вопрос в заглавии.

 

… от тех варяг прозвася Руская земля. Новугородьци ти суть людье Ноугородьци от рода варяжска, прежде бо беша словени.

 

Славянская транскрипция финнизма ruotsi-rootsi (с возможной кон­тамина­цией со славянскими и даже скандинавскими словами), действи­тельно могла произойти впер­вые на северо-западе, в зоне праславян­ского диалекта (воплотившегося в новгородско-псковском) в VIII веке или даже раньше. Но здесь она видимо не успела закрепиться, осесть вместе с его непосредственными адресатами. Хотя судя по всему суще­ствовала прочная традиционная связь между Новгородом и Кие­вом, где эти адресаты прочно таки осели, посредством того что вросли в родо­вую структуру (и модернизировали её?) полян (и наверное севера на Десне). Большая же часть сети колониальных (колониально-полити­че­ских) и транзитно-торговых скандинавских эмпорий (погостов) разбро­санных на севере, безу­частных к местным родо-племенным структурам прекра­щает существо­вание на протяжении последней четверти X – на­чала XI веков. На смену им формируются градские структуры, где по­томки ру­сов уже отлично и давно говорят по-славянски. И уже выска­зывались предпо­ложения об изначальном бытовании имен Руси на се­вере где-ни­будь в IX и даже ещё в X веках, то есть в связи с «Русским каганатом» и Внешней, или Дальней Русью (Багрянородный). Можно даже попробо­вать сравнить перемещение «центра» (матери городов русских)  полу­кочевого, вечно воюющего и торгующего, и слабо цен­трализованного конгломерата руси на рубеже – в начале X века на юг с кочеванием, например, Булгарии. В тоже время подлинный расцвет со­почной, оче­видно словенской архи­тектуры падает на X век. И впослед­ствии мест­ные словенско-новгород­ские этно­троф­ные стереотипы неко­торое время ещё будут нарастать.

 

Поиде Олег поим воя многи варяги, чюдь, словени, мерю и все кри­вичи, и приде к Смоленьску с кривичи …

 

Похоже на историографический оборот, формуляр, как бы призван­ный специально показать составляющие происхождения руси. За варя­гами сразу идет чудь (и «праэстонцы» и «прибалтийские финны» во­обще), чью вариацию прозвания скандинавов ассимилировали славяне. Весь список словно бы демонстрирует союзнические, общие интересы варягов и славян и иных племен, их синойкизм и княжение Рюрикови­чей по ряду, праву, а не «владычество» варягов в среде «завоеван­ных». Скорее всего так оно и было, иначе пришлось бы говорить о на­думан­ности, деланности такого перечня, чему также нет явных причин, хотя определенные мыслительные конструкции над прошлым летописи при­сущи. Можно было бы сказать, что в данном случае летописец вполне мог и предугадать прошлое. Но впрочем летописец настойчиво постули­рует участие славянских племен в больших походах русов – очевидно что одними своими силами они действительно не справились бы с Царь­градом и другими целями. Да и вранье в таких масштабах ле­тописи не свойственно, скорее только некоторые заблуждения.

Кривичи все – третий, самый вроде бы недвусмысленный оборот среди трех ана­логичных, но за ним сразу же следует неразбериха, сви­детельствующая о появлении руси в Смоленске впервые, несмотря на то что раньше Смоленск и Днепр определенно связываются с криви­чами. Как-будто бы все кривичи не предполагали участия Смоленска в «конфедерации», что весьма добавляет аргументов в пользу бепского, белозерского про­исхождения всех. Об удаленности и политической и этнографической от Киева Смоленска и его кривичей говорит и отсутст­вие кривичского го­рода среди словенского языка Руси, не живут кри­вичи и в мире с поля­нами.

 

И седе Олег княжа в Киеве. И рече Олег се буди мати градом рус­кими. И беша у него варязи и словени и прочи прозвашася Русью. Се же Олег нача городы ставити. И устави дани словеном, кривичем и мери, и устави варягом дань дати от Новгорода гривен 300 на лето мира деля, еже до смерти Ярославли даяше варягом.

 

Автор летописи пытается показать механизм и датировать славяни­зацию скандинавского имени руси, происходившую таким образом в княжение Вещего Олега, к тому же если, как мы можем предполагать теперь, образ Вещего Олега собирательный.

 

Иде Олег на северяне и победи северяны и взложи на нь дань легку, и не даст им козаром дани платити, рек : «Аз им противен, а вам не­чему».

Посла к радимичем, река: «Камо дань даете?» … И рече им Олег: «Не дайте козаром, но мне дайте». И въдаша Олегови по щьлягу, якоже и козаром даху …

 

Интересно как стратегически грамотно согласно летописи поступает  Олег. Он побеждает более скорее всего сильных северян, накладывая легкую дань, а радимичей затем просто уговаривает.

 

… а с уличи и теверцы имяше рать.

 

Живущие в лесостепи, бок обок с кочевниками, в тонусе потенци­альной угрозы подвергнуться нападению, племена не желали терпеть над собой и «протектората» русов, северного Киева, мнимое «заступни­чество» или «крышевание» которого не сулили им никаких видимо по их соображениям выгод. Ведь Киев и сам был достаточно уязвим со стороны поля и Руская земля только в XI веке более менее закрепилась городками на рубеже Рси, а лесостепные и предстепные пространства, некогда осваиваемые ранними славянами на Правобережье, под угро­зой мадьяр, печенегов, торков и половцев были наконец покинуты или не представляли прочно обладаемой, как в Заднестровье территорией.

 

Идоша угри мимо Киева … и устремишася черес горы великие … и почаша воевати на живущая ту Волохи и словени, седаху бо ту прежде словени. И волхве прияша землю словеньску, посем же угри прогнаша волохи и наследиша землю ту и седоша с словены, покоривше я под ся …

 

И далее говориться о наседании угров-мадьяр на греко-византий­ские Балканы и Великоморавию (мараву и чахи). И в данном случае в волохах затруднительно признать кого-то помимо влахов-румын (или даже римляно-румын, если обращать внимание на то, что столкновение угров с волхами способно напоминать столкновение гуннов и огуров с римлянами и ранними византийцами). Считается, что романизированное население, несмотря на все пертурбации ВПН и Раннего Средневековья, частично, в разряженном состоянии сохранялось не только к югу от Ду­ная, в центральных, внутренних областях Балкан, в подунайских про­винциях Византии, но и к северу от дунайского лимеса, в гористых рай­онах бывшей провинции Дакия. В IX веке после падения всякого пре­стижа авар в регионе Среднего Подунавья валахи, валашские пастухи начали расширять свои пастбищные угодья, предел чему смогли поста­вить видимо только венгры. Тогда, как и в истории с ранними болга­рами (угри белии), речь идет вероятно о достаточно локальном в обще­славянском смысле происшествии, хотя быть может и отдававшимся в некоторых направлениях на расстояние вплоть до Днепра. И речь вроде бы не идет о волохах-фран­ках (галичанах), хотя весь X век венгры прочесывают походами терри­торию империи Карла Великого. Это был бы уже совсем другой масштаб картины, но и к территории земли Угор­ской и Болгарской франки все-таки имели довольно опосредованное отношение.

 

А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася ру­сью, а первое беша словене, аще и поляне звахуся, но славянскаа речь бе.

 

Пожалуй, это апофеоз норманизма. Рассказывая о становлении сла­вянской грамоты, автор уже предварительно подводит общий итог к развернутому ответу на первый вопрос в заглавии сочинения.

 

… поя же множество варяг и словен, и чюдь, и словене, и кривичи, и мерю, и деревляны, и радимичи, и поляны, и северо, и вятичи, и хор­ваты, и дулебы, и тиверцы, яже суть толковины. Си вси звахуть от грек Великая Скуфь.

 

Русь намеренно заменена её составляю