Варяжский фактор

Заметки на полях прочитанного (В. В. Пузанов, «ПУТИ ФОРМИРОВАНИЯ ВЫСШЕЙ ПРАВЯЩЕЙ ЭЛИТЫВ ЭПОХУ ОБРАЗОВАНИЯ ДРЕВНЕРУССКОГО ГОСУДАРСТВА»)

 

Поистине комичен г-н Бастиа, ко­торый воображает, что древние греки и римляне жили исключи­тельно грабежом. Ведь если люди це­лые столетия живут грабежом, то должно, очевидно, постоянно быть в наличии что-нибудь, что можно гра­бить, другими словами – предмет грабежа должен непрерывно вос­производиться.

К. Маркс

 

Варяжский фактор

 

Цитата: На большей части Восточной Европы … славяне не были коренным населением. Пришельцы частично ис­требили ав­тохтонов, частично — оттеснили или ассимили­ровали.

 

Достаточно далеко идущий вывод, резко сформулиро­ванный, но кажется все-таки при отсутствии надежного ар­хеологического, лингвистического палеоантропологиче­ского подтверждения. Быть может, ассимиляция балтов и финно-угров была бы более «гладкой», менее «болезнен­ной» в послеродовую, «государственную» эпоху, по ста­новлении «цивилизации», но все конечно следует поверять фактами и в сравнении.

 

Цитата: Варяги утвердились в Восточной Европе как за­воева­тели. Поэтому на первых порах установились отноше­ния господства-подчинения между завоевателями (варя­гами) и побежденными (восточнославянскими и финно-угорскими племенными союзами). Показательно, что Ас­кольд и Дир, севшие в Киеве, «многи Варяга скуписта, и начаста владети Польскою землею». Здесь, судя по всему, летописец приот­крыл механизм утверждения власти всех этих Аскольдов, Рогволодов, Туров и т. п. Она утвержда­лась оружием (либо угрозой применения такового) и дер­жалась на силе оружия их соплеменников.

 

И снова достаточно резкая по риторике, «завоеватель­ная» интерпретация, и также испытывающая дефицит на надежные археологические подтверждения. При всей «ут­рированности» летописных сведений о первых порах Руси, среди прочего они содержат мотив изгнания варягов, вряд ли, при всей его возможной столь же равной  «приблизи­тельности», совсем не имеющий ничего общего с какими-нибудь реальными ситуациями, когда-либо складывавши­мися у славян во взаимоотношениях с варягами. В общем среднем, с допустимыми оговорками («плюс-минус») лето­писная картина может быть близка действительной, исто­рической (прежде всего в том, что касается существа отно­шений, а не точности датировок). Во всяком случае она имеет явное фольклорное происхождение, а настоящее об­щественное мнение, выра­жением которого является и фольклорный текст, как из­вестно будет (как и подлинная наука, основывающаяся на методах логического анализа и эмпирического измерения) надеж­ным предохранителем от вмешательства или господ­ства чьих-нибудь индивидуаль­ных фантазий.

 

Цитата: …естественный и универсальный «процесс борьбы ме­жду традиционной родо-племенной знатью и но­вой», воен­ной, аристократией, заканчивавшийся, как пра­вило, повсе­местно победой последней, был катализирован внешним влиянием. Восточнославянская дружина в самой начальной стадии ее формирования была вытеснена зре­лым и эффек­тивным скандинавским дружинным институ­том.

 

Глобально общее решение проблемы качества, рода са­мого неоспоримого, непосредственного участия руси (варя­гов) в становлении Руси (звучит как тавтология) будет ви­димо упираться в два вопроса.

Во-первых, о том, какие аб­солютные размеры, числен­ность «варяжской дружины» были бы способны выполнить такую задачу, как например, «полное вытеснение местной знати», нарочитой чади (или старой чади «старшего поко­ления») или «завоевание» соседних с Киевом «славий» и поддержание контроля над «завоеванным». Уже после не­которого видимо периода славянизации руси, когда после нелепой по сути (кстати, то ли из-за алчности, то ли не прямого результата следст­вия «обнищания» какой-то группы русов) гибели киевского князя у древлян (и оче­видно что речью древлян, с чужих слов летописец осуждает князя) леги­тимность превосходства Киева в регионе пошат­нулась (если не ока­залась вообще на какой-то момент под сомне­нием), восста­навливать статус-кво (а потом и значи­тельно развить ус­пех, навсегда ликвидировав независи­мость Древлянской земли, состоявшую действительно фак­тически в «вытесне­нии» местных князей-нарочитых, а быть может сразу же и территориальную цельность) киевлянам при­шлось, прибе­гая согласно легендам к сплошным хитро­стям, коварствам, подкрепляя их конечно силой оружия. Быть может, невзи­рая на всякий даннический харак­тер от­ношений, при всех возможных осложнениях и тяготах для данников (на фоне того, например, что русы покупали у пак­тиотов одноде­ревки, а не скажем «отбирали бес­платно»), сами раз­меры данниче­ских угодий предполагали присутствие, помимо «завоеватель­ных» ак­ций, каких-то мирных и стабильных принципов во взаимоотношениях ме­жду ран­ними русами и пактиотами (выражавшихся, напри­мер, в совместных с дан­никами грабительских акциях подле Царьграда). Пожа­луй можно вы­сказаться в том плане, что по крайней мере наблюдаемое в бассейне Днепра по меньшей мере с XI века перекраивание границ древних земель (древлян, дря­гови­чей, радимичей, северян, уличей) могло быть отзвуком ак­ций практически подпа­дающих под определение «завое­ва­ния» (типа «ради­мичи и Волчий Хвост» и т.п.), но прихо­диться говорить и о том, что растягиваются эти акции на срок порядка более ста лет, детерминированы в каждом случае своими особыми причи­нами (древляне упорно укло­нялись согласно лето­писи до их подлинного «разгрома» от даннического «протектората» Киева), в последней очереди сопутствуют христианизации и главное проводятся они уже давно сла­вяноязычной, ещё наверное со времен Ольги, Ру­сью. Как-то так вышло, что в летописи не нашло отражение «освоение» земли северян, которые при Олеге платили Киеву дань легку, только бы не хазарам, основание или пе­реоснование Курска, где-то при Владимире, то ли после, то ли до крещения Руси, что ар­хеологически улавливается проникновением древнерусской культуры на восток, заме­щением роменской или смешением с ней. Видимо к тому времени военно-политическая сила Киева в бассейне Днепра не находила себе равных.

Во-вторых, вопрос о том, что собой представляли те со­циальные инсти­туты, которые уносили с собой викинги в Восточную Ев­ропу, что собой представляли их условно на­зываемые «ко­лонии» с соци­альной точки зрения – имел ли место перенос на новое ме­сто всего комплекса типично скандинавских со­циальных устоев, или варяги придержи­вались типологии знаменитой тацитовской «германской дружины», или все-таки в боль­шей мере это были военно-торговые товарище­ства на длинном (Киев, например, рас­полагался у кромки восточ­ноевропейского леса) и опасном Аустрвеге (с конеч­ными остановками в Византии и Персии), где им приходи­лось вступать в разного рода отношения с разными груп­пами местного населения. По крайней мере, можно было бы ска­зать, что летописец приравнивает некий общинно-дру­жин­ный контингент скандинавов, который возможно или зачас­тую уже и не нес в принципах своей ор­ганизации сле­дов родовых отношений, к определенным славянским соци­аль­ным «стандартам», так называемым ро­дам (в ряде случаев и «род» и «народ» – других кровно­родственных подразделений летописцы конца-начала XI-XII веков не употребляют, а в ходу оказываются понятия язык, земля, страна), то есть, как и во многих других слу­чаях древнерусской литературы, «пере­водит» чужую ре­альность на язык сла­вянских поня­тий. На­верное тут было немаловажно и время отделяющее лето­писца от варяжских времен, но опять-таки – на сколько важно?

Думается, что обстоятельства наибо­лее экологиче­ски суровой среды обитания восточных сла­вян (в сравне­нии со всеми прочими индоевропейцами Ев­ропы), детерми­ни­рую­щей определенным образом их собст­венные социаль­ные ус­тои, и геоисторическое в Восточной Европе противо­стояние социумов «леса» и «степи», уча­стие в котором могло легко «повергнуть в прах» и всякое «могущество» русов (вспом­ним гибель Святослава), сово­купно должны были придавать некоторую специфику, как-то сказываться во взаимоотно­шениях варягов и местного славянского на­селения. Русь формировалась в заведомо сравнительно не­благоприятных в геополитическом смысле условиях (и фак­тически видимо в промежутке одной един­ственной смены двух кочевых орд в Северном Причерномо­рье, венгерско-печенежской пер­турбации) и вряд ли могла себе позволить в полной мере, скажем ту же степень «рас­точительности» на «реки крови», сопровождающую жест­кость преполитар­ных, про­тополи­тарных и политарных со­циальных систем, которая хорошо известна, например, по истории предколо­ниальной и коло­ниальной теплолюбивой Африки (и сопровождающую эту жесткость в Африке, Азии и Латинской Америке до сих пор, поскольку не накоплены пока ещё исторические примеры того, как постороннее вмешательство, колониальные ре­жимы были бы способны нейтрализовать полностью дейст­вие стереотипов, присущих самому популярному у челове­чества с момента зарождения цивилизации и классового общества и самому «живучему» механизму социальной ор­ганизации).

Хотя бы вскользь затрагивая очень сложную проблему формационной классификации Древнерусской цивилизации (при общей скудости наших источников) следует, во-пер­вых, все-таки воздерживаться от проведения прямых ана­логий с какими-либо известными истории политарными структурами, даже такими их вариациями, как, например, города-государства Древнего Востока (Месопотамия и про­чее). Кажется, что какая-либо типология политарных или даже параполитарных соци­ально-экономических отноше­ний не может быть сколько-нибудь заметной, четко опреде­лимой на Руси. Вообще же, судя по тому что, скажем, на Руси ещё продолжал дей­ство­вать принцип коллективной виновности, её соци­ально-эко­номические структуры на срез XI века ещё не достигли клас­со­вой зрелости. Эта «зрелость» могла даже разли­чаться на уровнях территори­ально-администра­тивного чле­нения, земской, волостной организации – «сельская глу­бинка» в этом от­ношении могла отставать от урбани­стиче­ских конг­ломераций. С дру­гой стороны, теоре­тически пись­менность (на своем языке с самой легкой для усвоения консонантно-вокализованной системой письма) и монумен­тальное строи­тельство (пре­имущественно деревян­ные фортификационные и культовые сооружения) – столь ра­зительные при­знаки классовости об­щества могли бы за­хватывать в каких-то оп­ределенных ус­ловиях и пред­классо­вую стадию. И почти вся возможная совокупность способов, образов и ме­тодов про­изводства и эксплуатации (крестянско-общинный, доми­нантный, маг­натный, милитар­ный, редистрибутивный, гра­беж, данниче­ство, посреднече­ская торговля, ростовщи­че­ство, что-либо ещё) свойствен­ная древнерусским землям, ещё долгое время после сооружения первых крупных кирпично-камен­ных построек могла бы со­хранять типологию понятий с приставкой пра- (замечу, пока ещё никто не пытался при­водить в доказательство серьезной социальной продвину­тости строительство каменных оборонительных сооружений в Ладоге на рубеже IX-X веков, дальнего отголоска балтий­ско-франкской фортификации того времени, как наверное и строительство циклопических построек с применением камня в неолите-бронзе Западной Европы). А, скажем, пиры Владимира ещё могут подпадать под проявление ти­пологии престижной эконо­мики, предваряю­щей и застаю­щей раннюю стадию предклассового развития. Таким обра­зом, если в X веке в восточнославянском об­ществе дожи­вали свой век стереотипы престижной эконо­мики, а уже в XI в сфере политики го­рода начи­нают выбирать себе кня­зей, то когда бы успели сложиться выраженные пре- и про­топо­литарные или пара­политарные связи (с неперсо­нифи­цированным политархом в центре редистрибутивного круга?), предполагающие в свою очередь в области эконо­мики формирование частной собственности на основные источники богатства? Хотя бы в силу того что подавляющая часть древ­нерусских городов-градов при­дер­живалась аг­рарного и на­турального ха­рактера эконо­мики, в общем це­лом древне­русское обще­ство можно было бы оп­ределять посред­ством типологии пра- и крестьянского об­щества (ев­ропейского общества без классов и полита­ризма, столь по­давляюще господ­ствующего на просторах субтро­пических и тропических Азии, Африки и доколумбо­вой Америки и ко­чевнических угодий повсюду), где от­дель­ные общины могли вступать в сложные генетические, со­юзные и иерар­хиче­ские отноше­ния, а раз­ного рода от­но­шения эксплуата­ции (данничество и все известные науке вариа­ции доми­нантных и магнатных способов и образов – именно эти по­следние, кроме про­блем обид и увечий, ущерба, ос­вещают статьи Руской Правды) служили при­дат­ками к гос­под­ствующему укладу. Причем даже в отношении крупней­ших городских общин на Руси, при наличии в структуре обще­ства прасословий и протоклассов (с бигме­нами «большими» и тем бо­лее чифменами «главными людьми»), не прихо­диться по-видимому говорить о господ­стве, преобладании практически на протяже­нии всего до­монгольского времени каких-либо иных социально-эконо­мических укладов – речь таким образом в этом случае мо­жет вестись о пра- и кре­стянско-домино­магнатных отноше­ниях. В дальнейшем, по­степенная кон­центра­ция и рост зе­мельной частной собст­венности (что можно на­блюдать в ис­тории Новгорода) со­провожда­лась утвержде­нием чет­ких классо­вых структур. Можно об­ратить внимание и на то, как бук­вальное окресть­янивание сельского насе­ления, то есть по­пуляризация дан­ной но­менклатуры, со­провождалось его об­русением. В со­циально-историче­ском плане это озна­чало исчезновение смердов-данников «дане­обязанных чу­жаков» – мир «своих» во времена Нестора и позднее был сравни­тельно и абсолютно более узким.

Упоминая роль князей, следует признать их единствен­ной в своем роде «кастой» древнерусского общества (по одной вер­сии Олег демонстрирует маленького княжича в Киеве, по другой в Смоленске, а затем Свенельд древля­нам), социально-поли­тические прерогативы которой меня­лись со временем и варьировали в зависимости от полити­ческой амбициозности местных общин (другую привнесен­ную касту-сословие составляли священники, где наследо­вание осуществлялось магическим путем). Община новго­родцев, к примеру, «господ­ствующая» в Поильменье (Нов­город по сути семантически родственен Велиграду и также не обязательно должен противопоставляться какому-нибудь Старгороду как «старшему» – все это можно считать разви­тием одного смысла «главенства», хотя выражение идеи синойкизма, слияния общин, находящая широкие историче­ские примеры, запросто могло здесь иметь место) и на­блю­давшая огромные данни­ческие «пастбища» за преде­лами бассейна (данничество – самый часто упоминаемый в лето­писи метод эксплуатации) всегда нужда­лась и при на­личии и посадника, и тысяцкого в присутствии традицион­ных са­кральных, сначала языческих, потом хри­стианских лиде­ров, которым выделялась доля из общего совокупного до­хода земли. Где-то князь представлялся привычной и жела­тельной фигурой в системе публичной власти общины (как в несторовском летописном Киеве), но очевидно также что князь, на жизни пишущей и читающей Руси, как оче­видно и раньше, не являлся ни собственником, ни совла­дельцем об­щинной земли (кому бы то­гда «принадлежали» Ольгины села), во всяком случае фактиче­ским, не смотря на то что мог отправлять от лица общины соответст­вующие санкции, распоряжаться (например, устанавливая доходы и выдавая жалованные грамоты в адрес церкви), то есть во­лодеть как наипервейший пред­ста­витель публичной власти общины-города. В отличие от иных европейских стран, где отноше­ния «королевской» власти по поводу общинной, или «об­щеплеменной», общенародной» собственности, а именно незаселенными, свободными землями может быть надежно отслежена, механизм традиционного на Руси пер­ма­нент­ного пере­мещения князей между крупнейшими ур­бани­сти­че­скими конгломератами наверно долго задер­жи­вал инсти­туализацию отношений по поводу собственно­сти ме­жду князем и землей (при в то же время возможно­стях форми­ровании у князей собственной вотчинной част­ной по­зе­мельной собственности), что где-нибудь (как наи­более на­глядно в Новгороде) сопутствовало формированию тен­ден­ции на исчерпаемость, избыточность княжеской вла­сти в об­щеземской системе управления, тенденции которая как нельзя кстати находит отклик, подтверждается фиксируе­мыми, и не только в «беллетристике», представлениями о договор­ных (ряд, наряд, поряд) отношениях общества с князем. По большому счету каста князей санкционировала (обладая некими сакральными, священными прерогати­вами), явля­лась гарантом закон­ности, права в сфере меж­волостных, межгородских связей-отношений больших воло­стных горо­дов, так или иначе наследующих, вырастаю­щих из органи­заций более древних земельных образований (во­лодеть из­начально значило «наследовать своему роду»), где мера земли при перекраивании границ городами, при­городами не затрагивала цельности низовых градских-го­родских,так и более мелких(кресть­янско-общинных по ти­пологии) структур (верви), никак не от­ражалась на их со­циально-экономиче­ском состоя­нии. Можно ли в таком слу­чае говорить о собст­венности князей на «всю Русскую землю», при зачаточном состоянии развития частной собст­венности в X-XII веках вообще? По-видимому, на протяже­нии всей исто­рии домон­гольской Руси суть княжеского со­стояния не слишком меня­лась, восходя по существу к тре­тейству, ради которого Рю­риковичей якобы или в правду призвали и к которому она имела бы перспективу вер­нуться, по мере процветания го­родского образа организа­ции жизни, без под­держки и влияния извне (поляки и венгры, половцы и мон­голы). Примечательно что например в московской глу­бинке XIV века князь является единст­венно возможным по­средником во взаимоотношениях с Ор­дой, но в сфере внут­ренних дел может дублировать преро­гативы тысяцкого. Не успели ви­димо стать совладельцами общинной собственно­сти Рюри­ковичи и на новой родине, в Киеве, во времена удобные казалось бы для «завоевания» чего-либо. Ввиду также и того немаловажного обстоятель­ства, что земля на Руси дол­гое время для желающих «ре­ально» обогатиться не пред­став­ляла очевидной сельскохо­зяйст­венной ценности (рус­ский экспорт в X веке состоял из меха, воска, меда и че­ляди). Не имела серьезных соци­ально-экономических по­следствий для князей и яркая, «княжеская» эпоха двух Владимиров – Святославича и Мо­номаха, когда Рюриковичи остались практически единст­венными князьями у восточ­ных славян, а общинные струк­туры повсеместно начинали приобретать классическую го­родскую форму и размеры. Какие-то может быть особенные «беспрецедентные» «полномочия» Влади­мира Святосла­вича или Ярослава Мудрого, находившие от­клик скажем в царско-каганской риторике (хвалебной, па­негирической, «скальдической»), оставались в строгом смысле персонали­зованными (равно социальному престижу и функциям тех же бигменов) и исчезали вместе со смертью этих незауряд­ных деятелей. Вполне также вероятно, что уси­лиями куль­турных традиций скандинавов, но в ещё большей степени наверное все-таки поли­ти­че­скими успе­хами уже славян­ского Киева (при Святославе, Владимире, Ярославе) статус князя на Руси значи­тельно возвысился, тогда как ранее у славян они как-будто едва выделялись из среды нарочитых (а наши князи добри суть иже распасли суть Деревьску землю). Но кня­зья всегда ос­тава­лись пред­стави­тельскими главами дру­жинных «кор­по­ра­ций», общин, прислушива­ясь на па­мяти летописи к мне­нию сподвижни­ков, кыян, и когда ходили кружить со всеми ру­сами (ран­ний, милитарный пе­риод), и позднее, когда перма­нентные походы за данью рус­ской дружинной «кор­пора­ции» пре­кратились (характер­ная жалоба киевлян ко князю Свято­славу) и она стала пол­но­ценным го­родом Кие­вом с при­го­родами и горо­жанами, то есть такими же «об­щинниками» как и прочие славяне (со старейшинами, стар­цами, старос­тами). С XII века своими путями в разных ре­гионах Руси у раз­росшегося рода Рюри­ковичей могло на­чаться ин­ституа­ли­зация во взаимоотноше­ниях с городами-землями, но пока ещё кажется без каких-либо надежных пер­спектив, даже при «завоева­тельной» поддержке половцев или иных соседей, общей политариза­ции социальных сис­темы и пре­вращения князей в политар­хов. Политаризация предпола­гала бы переход важнейшего ресурса собственно­сти в стране в частное вла­дение некоего господствующего (при параполитаризме), государственного класса с обязательным уста­новле­нием власти над лич­но­стью эксплуатируемых – но та­кая задача очевидно чисто технически, при обилии неза­се­лен­ной земли, перманентной колонизации и примитивной агро­техники, на Руси была то­гда ещё труднореализуемой. (Фан­тазируя, по отсутствии монгольско-ордынского фак­тора следовало бы ожидать бо­лее раннего освоения черно­земья Восточной Европы). В ис­тории домонгольской Руси (и чем раньше тем очевиднее) мы по сути постоянно сталки­ваемся с про­блемой адекват­ности упот­ребления какой-либо четкой тер­минологии, ти­пологии свойственной классовому обще­ству, а там где оно вроде бы напрашивается не исключены ве­роятно­сти куль­турных ка­лек (как на­пример, амазонки яв­ляются греческой культур­ной калькой с сарматов, бук­вально «род­ственников жены») и прямых заимствований социально чу­жеродных явлений (церковные институты).

Все эти выявляемые социально-экономические качества могут быть важны и в смысле правомочности применения «завоевательной» концепции к становлению и развитию Руси, ибо кажется не удается обнаружить социально-эко­номических последствий какого-либо «завоевания» (ска­жем, социально-экономические плоды предприятия Виль­гельма Завоевателя видятся уже не такими «безобид­ными»). Даже при всех возможных превосходствах в чем-либо, в конечном итоге варяги в большей мере приспособи­лись к местной социальности, чем изменили её или навя­зали ей какие-то свои стереотипы. «Эко­номическая мощь» Руси X века и позднее зиждилась исключительно на мето­дах (а не спосо­бах) эксплуатации (грабеж, данничество, посредниче­ская торговля), достаточно постепенно теряв­ших свое зна­чение (перечень нерусских данников у Не­стора). А по­лити­ческая автономность Новгорода в составе сложной рус­ской поли­тии (традиционной системы отноше­ний город­ских об­щин) продолжала устойчиво, веками, до своего финала «при­кармли­ваться» на данниче­ских «угодьях» от Ботниче­ского залива до Урала. Именно учет динамики востребо­ванности методов эксплуатации во взаи­моотноше­ниях ме­жду восточ­нославянскими общинами и их соседями позво­лят понять и оценить масштабы социально-политиче­ских процессов в русских землях домонгольской поры, как то рост «само­стоятельно­сти» новгородцев (1015-1132 гг.) или киевские рейды суз­дальцев, чья экономиче­ская и по­лити­ческая силы основы­вались на приобретении собствен­ных данников к востоку (чудь, мари, мишари, мордва), из-за которых у них проис­ходила непримиримая постоянная вра­жда с бул­га­рами. Пожалуй суздальцы с их грабительскими претензиями к Новгороду, Киеву, Биляру и Сувару в XII веке, пусть в неполной мере, переживали ре­нес­санс русских реалий X века. На исторических картах как-то давно принято окрашивать сплошным цветом Киев­ское «государство», заслоняющего таким образом всех вос­точных славян или большую часть из них уже чуть ли не во времена Вещего Олега. В действительности, исходя из со­общений летописи можно решить, что вятичи, например, до времен написания ПВЛ сохраняли «широкую автономию», выплачивая русским своеобразный даннический «выход» (собственно заключалась автономия вятичей в привычном для них «самоуправлении», со своими, доморощенными князьями и без русских посадников), а Мономах характери­зует свой маршрут путешествия сквозь вятичи как весьма опасное предприятие, что в достаточной степени адекватно отражает суть даннических отношений, при которых одна независимая община, примученная нале­занием другой, вы­плачивает ей дань.