МЫ РАСТЁМ. Записки молодого отца

Воспитывая одного сына, мы растим пятнадцать детей. Был грудной младенец. Теперь есть годовалый — уже второй малыш. Потом будет трехлетний пацаненок. Потом — через вереницу весен—десятилетний озорник. Потом двенадцатилетний мечтатель. Потом четырнадцатилетний бунтовщик. Ну а после пятнадцати — это уже не ребенок, на шестнадцатый год придет в семью взрослый и, будем надеяться, добрый человек... ...И появилась в доме «третья воля». И все притихли, все замерли, приглядываясь к ней. Галка полуотвернулась от меня, будучи в постоянном восхищении сыном. Она обсуждала со своей мамой каждый крик и взгляд Сашки, а я удивлялся тому, как самая мелкая мелочь, касающаяся ребенка, может стать для женщин событием... Не могу не сознаться, что некоторое раздражение испытывал поначалу, видя ослабление своих позиций мужа и зятя. Появление сына словно отодвинуло меня в полутень, и естественно, что моя гордость и мой эгоизм не могли не страдать. Считайся с женой, с тещей, с тестем, а теперь пришел Саня — еще один мощный фактор, с которым надо считаться. Но с другой стороны, какое ощущение гармонии, красоты бытия оттого, что все хорошо, все тепло, все человечно. Взял сына на руки, и вдруг у него глаза распахнулись, и он поглядел на меня пронзительно и тревожно. А я на него уставился. Так изучали друг друга несколько минут. Потом Саня улыбнулся, а я обомлел от этой его улыбки. И по спине пролетел холодок — будто вдохновение осенило. Заговорил с ним, а он смотрел на меня, улыбался и не отвечал. * * * ...Галка упрекнула, что я холодновато отношусь к сыну, и тем меня озадачила. На руки его лишний раз стараюсь не брать, ни разу не поцеловал за первый месяц его жизни — это, что ли, холодновато? Впрочем, поразмыслив, я решил, что она права. Действительно, особой нежности к сыну я пока что не испытываю. Что он сейчас есть такое? Ни поговорить с ним, ни сходить куда-то вместе! Видимо, в этом специфика проявления родительского чувства у нас, мужчин. Позже, значительно позже мужчина ощущает себя отцом, чем женщина — матерью. Чувствую лишь, как важна для Галки моя готовность быть на подхвате — пеленки погладить, принять-подать... Плечо свое подставить... Поддерживая Галку, помогаю и ему. Сашке... Что это значит — быть отцом? Ведь я же не готов! Я так беспомощен и нерасторопен бываю! * * * ...В полдвенадцатого ночи начали его кормить, потом надеялись поспать до утра. Но Саня устроил бунт. Едва положили в кроватку, закричал басом. Кричал, кричал... Галка не выдержала, взяла его на руки. Сразу затих и стал улыбаться. Поговорили с ним, урезонили. Вроде бы затих. Положили на место — снова рев. Утихомирился у меня на руках. Видно, захотел той ночью пообщаться с умными людьми. А «умные люди» никак не могли помочь ему заснуть. Я уж и стихи ему рассказывал, песни пел. Галка смотрела, смотрела и вдруг расхохоталась: «Тебе только лезгинку сплясать осталось!» Я с готовностью закусил зубами левую руку наподобие кинжала и начал быстро перебирать ногами. Санька заинтересованно смотрел. Ночь висела за окнами и тоже наблюдала. Галины родители и мы — два разновекторных влияния. Они слышать не могут плач малыша, сразу тесть или теща прибегают и берут его на руки. А мы гнем свою линию: закричит — подойдем, проверим, не мокрый ли, поговорим, игрушками погремим, глядишь— без рук обошлось. Правда, чаще выходит не по-нашему. Но мы не унываем и не обижаемся. Терпеливо делаем по-своему, когда «старшего поколения» нет поблизости. * * * ...На время отпуска мы приехали с пятимесячным сыном в деревню. Здесь живет его прабабушка, которой моя жена приходится внучкой. Мы зовем ее «булей», она добрая, худая, подвижная, веселая. Санька много гуляет. Достаточно выставить коляску за порог избы — и на тебе: килограммы свежего воздуха, солнца, листвы. Он лежит и смотрит в небо, и мысли, как тени облаков, пробегают по его лицу. Один приятель уверял меня, что грудные дети едины с окружающим миром, что они чувствуют себя клубками сплетенных мировых линий, что они плачут, если на Солнце мощный протуберанец или где-то вспыхнула сверхновая звезда... У меня в груди замирало от его слов, а потом хотелось теребить Саньку и просить: «Ну, расскажи! Ну, хоть чуточку! Правда, что ты такой или нет?..» * * * ...Стоит сына внести в незнакомое помещение, и он на секунду замирает. Потом быстрым веерным взглядом окидывает все вокруг и только после этого начинает постепенное изучение окружающего его мира по секторам. Осмотрит какой-то сектор и делает выводы: хмурит брови, улыбается или недоумевает. Все обследует и на своего «носителя» уставится: ну, что, мол, ты мне приготовил еще? Кажется, вот-вот руки потрет и потребует: не томи, папа, удивляй дальше! …Любит сверстников. В соседнем доме есть грудная девочка. Санька разволновался, увидев ее, залопотал, потянулся. А уж улыбка на лице была — ясно солнышко. Прыгал на руках—так он прыгает, когда слышит музыку. Я ему напеваю что-нибудь, а он сгибает и разгибает ноги в коленях. И если его подскоки совпадают с ритмом, получается, что он танцует... Ну, а для своей соседки он исполнил целую балетную сюиту. И девочка глядела заинтересованно. ...Пустышкой наш малыш владеет, если можно сказать, виртуозно. Она — тренажер для отработки разнообразных навыков. Санька вынимает ее изо рта, разглядывает, то приближая, то удаляя. Перекладывает из руки в руку. Засовывает в рот — чаще, правда, плоским концом. Выплевывает, а потом ищет. Протягивает соску Галке или мне, если просим. Отсюда я умозаключаю, что он щедрый, а Галка—что он великодушный. Я даже больше скажу: он отзывчивый, сострадательный. Расплакался как-то рядом с ним другой малыш. Санька не вынес чужого горя — сам разревелся. Нам бы, взрослым, так реагировать на беды ближних... ...Горошек—его любимый рисунок. Если видит ткань «в горошек» — застывает, буквально цепенеет, уходит в себя, в углубленное созерцание. Что видит он? Прообраз Вселенной с бесчисленными горошинами звезд? Прообраз жизни своей с бесчисленными горошинками дней? Свиток деяний предстоящих, которых не перечесть, что горошин? Мы можем лишь гадать. И пользуемся его самогипнозом в корыстных целях: даем созерцать ткань в горошек, если надо, чтобы тихонько полежал. * * * ...Саньке пошел седьмой месяц, и ему надоело лежать. Я ему по пальцу даю в каждую ладошку, и он, изгибаясь дугой, садится и глядит вокруг торжествующе. И перевести его взгляд можно только так: «Наконец-то и я могу! Наконец-то и я занимаю положение, которое пристало человеку!» Замечает свои пинетки и восторженно вскрикивает. Понимает ли, что это его обутые ноги? Или осознает их как чужие, но интересные предметы? Тянет их в рот. Самый надежный, самый проверенный для него способ познания мира — попробовать на вкус. Но вот уже на другое отвлекся — покрывало. И я вижу его бытие, как цепь секундных впечатлений, не связанных друг с другом. Я ему говорю: «Дззии!..» Он мне отвечает: «Дззии!» И оба мы довольны. Разыгрываем, как по нотам, длинные «тарабарские» диалоги. Смеемся. И у меня ощущение, будто наговорился всласть с хорошим человеком. И у него, наверно, такое же чувство... А Галка хохочет, слушая нас. Она тоже довольна, непременный участник наших бесед... Возвращаемся с улицы. Бабка или дед: «Ну как, Санечка, что видел на прогулке?» И Сашка тужится, пыхтит, пытаясь что-то сказать. И видно, как ему хочется поделиться догадками и открытиями. А получается лишь вязкая каша звуков. Только досада и ему и нам. Решили больше не приставать к нему с такими вопросами. * * * ...Когда сын плачет, его надо переключать. У меня это неплохо получается с помощью новых для него звуков. То затрещу трещоткой. То засвищу. То зацокаю. И он отвлекается от плача. Мол, потом свое докричу, а пока что разберусь в папиных чудачествах. ...Бабуля развела огонь в русской печи. Я присел и посадил Саньку на колено. Огонь с аккуратно сложенных поленьев ровно и красиво тянулся вверх. Санька смотрел округлившимися глазами, а когда в печи стреляло, вздрагивал и оборачивался на меня. Понять ли мне, какой сказкой была для него эта картина! Что открыл я для сына, показав ему безобидный и уютный огонь... Почти все воспитание — действо неосознанное, ворожба на уровне инстинктов. Галка держит его на руке лицом к себе, и он, как скульптор, сосредоточенно водит ладошкой по ее щекам, губам, носу — творит, созидает для себя образ мамы... Утром я караулил его пробуждение. И был он, открыв глаза, чужим-чужим, далеким-далеким. Словно правду говорит восточная легенда, будто души младенцев во время сна переселяются в растения и в животных. Он глядел на меня безразлично и строго. Глядел, не узнавая. И вдруг что-то включилось, он вернулся, заулыбался, признал и снова стал своим-своим, родным-родным... Сегодня он, по-моему, открыл существование горя и несчастья. Сидел в кроватке и вдруг заплакал, обиженно сморщив лицо. Был он сытый, только что покормленный, был он сухой, одежда его мягкая и раздражать не могла. И жарко не было, и не холодно—полный комфорт. Все причины плача исключались, но он плакал. На мои попытки отвлечь его не обращал внимания. Крупные светлые слезы вырастали на глазах. Будто авансом оплакивал неудачи, ошибки, разочарования — всю горечь, без которой невозможно прожить. * * * ...Мой приятель Володя воспитывает сынишку «по-зверски». Тот на месяц постарше Сашки. Я наблюдаю, но следовать не хочу. Держит своего пацана Володя голеньким целыми сутками. Занимается с ним такой гимнастикой, что ужас берет. За ноги, например, ухватит, и висит его сын вниз головой и радостно смеется, изогнувшись рыбкой. Володя стал учить его плавать в ванной, наверное, сразу после рождения. Перед сном малыш ежедневно получает «шотландский» душ: сперва окатывают его горячей водой, потом холодной, потом снова горячей. Другой мой приятель. Слава, соорудил в прихожей своей квартиры целый гимнастический зал. Тут и шведская стенка, и перекладина, и лестница веревочная с палками-ступеньками, и батут можно развернуть. И дочка его, как обезьянка, приноравливается к этому хозяйству, карабкается, падает. А папа вовремя успевает ее подхватывать. Я для себя четко выделил два типа современных молодых отцов. Первый тип: новатор, отвергающий догмы, не боящийся пробовать растить человека по-новому, экспериментировать по-умному, расчетливо рисковать. И второй тип — консерватор, или скорее традиционалист: он осторожен, он следует устоявшимся канонам, он предоставляет ребенку расти самому, расти, как запрограммировано природой, и охраняет этот рост. Понятно, что к первому типу относятся Володя и Слава, а ко второму — я сам. * * * ...Люблю укачивать Сашку, чувствовать на руках его плотненькое теплое тельце, пахнущее молоком. Спокойствие на меня находит, умиротворенность, ничего не нужно — полное равновесие, весь мир — на одной чаше, и Сашка—на другой... Указывает сын пальцем на что-то и кричит безостановочно. Требует: подайте немедленно, мне этого хочется! Не эгоизм ли проклюнулся? Когда оно прилипает к человеку — «мое», «мне», «никому не отдам»? Не сейчас ли? Не на наших ли глазах? Пытаюсь противостоять его крику. Говорю спокойно: «Это не игрушки, Саша, это тебе трогать нельзя!» Но он не слушает, кричит еще громче, ударяется в слезы. Галка принимает его сторону: «Зачем ты его нервируешь?..» И вот я побежден, я отступил. И в глубине души я рад, что отступил. Потому что только умом понимаешь: тешить его, идти у него на поводу— гибельно для него же. А сердцу так приятно тешить малыша, идти у него на поводу. * * * ...Начинает пользоваться словами. Часто говорит «мама», гораздо реже — «папа». Если хочет совершить что-то «незаконное», оборачивается и спрашивает у меня: «Зя?» Что означает: можно ли это делать или нельзя? Когда беру на руки, он обязательно восклицает «Опа!», чем смешит меня. Стал думать, откуда это взялось? И вдруг обнаружил, что я сам довольно часто издаю такой клич. Вот не замечал! Свои достоинства и недостатки мы часто обнаруживаем не в себе, а в своих детях, и что касается недостатков — это очень опасно. Заметить и исправить что-то в себе и то дьявольски тяжело. А исправить в себе и в ребенке — удвоенная тяжесть. ...Вот и год Саше исполнился. Первый и очень важный юбилей. Человек проглянул из крохотного существа в пеленках. Мы, взрослые, все его полюбили. Бабушка с дедушкой, похоже, даже больше нас с Галкой. Я стал приучать себя относиться к нему критически, ибо функцию отца воспринимаю как Строгость и Воздаяние. И за собой стал кое-что замечать благодаря сыну, чего раньше не видел. Обнаружил, что я изнежен, ленив, слишком люблю отдыхать. Обнаружил, что недостатки мои при некотором напряжении воли можно исправить Очень хорошо, что появился ребенок. Очень вовремя он появился. Надеюсь, что вместе с ним и я буду расти — как отец, как друг, как человек. Этот удивительный мир... Санька не умеет пока живое отличать от неживого. Для него все одушевлено, любой камешек и любая щепочка. — Бо-бо! — сочувствует, увидев, что обшивка дивана распоролась в одном месте. — Ай-ай-ай! — сокрушается, отодрав кусочек обоев, а потом гладит стенку. — Бо-бо! Я прихлопнул комара на щеке. «Бо-бо!» — тут же пожалел Санька. Может, не меня, а комара он пожалел?... * * * Замечаю: с утра он бывает очень восприимчив. Повторяет все, что попросишь... Скажи «головка», он в ответ: «голока». Скажи «речка»— он «еська». И чувствуется, что он ждет этих просьб, рад им, спешит их выполнять. А посреди дня или отмалчивается, или надо его долго уговаривать, чтобы повторил какое- то слово. Другие впечатления отвлекают, душевные силы растрачиваются Интересно, это общее для всех детей или индивидуальное? Родителям обязательно нужно знать этот пик восприимчивости… * * * Санька стоит на улице возле доски, через которую надо перешагнуть, и с тревожным выражением на лице кричит: «Упау! Бо-бо!..» («Упаду! Больно будет!»). Старушка, случайная зрительница, неодобрительно замечает: «Чересчур умный. Понимает, что может упасть! Значит, долго ходить сам не будет!..» И она права: Санька — отчаянный трус, без поддержки до сих пор не ходит, обязательно надо ему хоть за один пальчик держаться. Пробую вести его, схватив «за шкирку». Тогда он сразу останавливается, хнычет все ту же песню: «Упау! Бо-бо!..» * * * Оказывается, я его ревную к другим родичам. Теща сказала: «Санечка мой хороший!»— и меня прямо-таки кольнуло: почему Санька «ее», когда он мой? Подумал так досадливо и посмеялся тут же над собой. Надо внушить себе, что не «мой», не «ее», даже не «наш» Санька, а прежде всего «свой», суверенный человек. * * * Ласточка села на провод и распевала свои песни. Саша зачарованно смотрел на нее, задрав голову. Время от времени с улыбкой оборачивался ко мне — делился. Ласточка улетела, и сын, подняв руку и указывая на провода, потребовал, чтобы я поднял его туда и посадил на место, где пела птица. Видимо, считает, что я все могу... * * * Сидит у меня на руках и показывает пальцем то на дом, то на дерево, то на прохожего, то на машину. И я открываю ему тайну разных словесных обозначений, и чувствую, как слова жадно им впитываются. * * * Бабушка ему сказала, укладывая спать: «Все-все спать ложатся. И козочки, и собачки, и Сашенька тоже!..» Это стало его постоянной присказкой, он начал осознавать себя частью целого, всеобщего. Уложат его в постель, а он себя уговаривает: «Козочи, саса, ав-ав: се-се!..» И только после этой магической формулы успокаивается и закрывает глаза. * * * Обнаружил вдруг сокровищницы... под скамейками. Присядет на корточки и заглядывает туда, на лице любопытство и вдохновение, в сердце отвага. Тянется рукой, вытаскивает старые конфетные фантики, бутылочные осколки, веточки, камешки, рассматривает... Первое побуждение было выхватить и отбросить. Но останавливаю себя: нельзя же мерить собственными мерками! Ведь для него — сокровища! Отбирать их у него надо с умом, отвлекая Саньку чем-то другим. Иначе слез не оберешься... * * * Первая ссора... Я поворачиваю Санькину коляску, чтобы ехать домой. — Погуляли — и хватит! —говорю сыну. — Баиньки пора! — Гулять, гулять! — кричит он в ответ и показывает рукой назад. Но я не реагирую. Раздается громкий плач. Он разгорается все сильнее. Ребенок явно хочет спать, капризничает. — Саня, перестань плакать! — Я стараюсь говорить совершенно спокойно. Он не унимается, крупные слезы катятся из глаз. — Хорошо! Раз ты так хочешь гулять — гуляй один! Вынимаю его из коляски и ставлю на ноги. Мальчишка, видя, что на его плач я не поддаюсь, приседает и начинает с обиженным видом водить ладошкой по земле. При этом нытье затихает. Обе стороны испробовали силы друг друга и на секунду затаились... Тут мне надоедает педагогика, я беру малыша на руки, целую его мокрые щеки и бормочу слова покаяния: «Ну успокойся, славный мой, хороший мой». И он, всхлипнув, улыбается — вроде бы даже с облегчением. Но глядит еще несколько минут мимо меня... * * * Раза два у меня вспыхивало раздражение, это надо признаться объективно. Вдруг начинало казаться, что Санька осложняет мою жизнь, ограничивает мою свободу, что привязанность к сыну — некая «цепь», на которую я теперь посажен. Такие всплески эгоизма, видимо, естественны для каждого человека и для мужчин больше, чем для женщин. Просто надо отнестись к ним с должным юмором и не придавать большого значения... * * * Санька мой стоял возле коляски, сбоку от нее. И вдруг резко дернул коляску на себя, коляска опрокинулась, а Санька шлепнулся на землю. Я подбежал, схватил его, ревущего, в охапку, прижал к себе и носил, носил, баюкая, и шептал ему успокоительные слова, а у самого сердцу было больно от страха за него, за его неприспособленность к миру, который промахов не прощает. * * * Неожиданно и чисто начал говорить «спасибо». Дашь ему какую-нибудь травинку, и вдруг он тебе «спаси-и-ибо» в ответ и головой качает. И протяжность, певучесть «волшебного» слова в Санькиных устах делает это слово необычным, смешным и красивым. А как он говорит «цветочек» — я просто в восторг впадаю, когда слышу!.. Нараспев серебристым голоском выводит, нежно: «Чутоочи!..» И веришь в эту секунду, что именно так, только так цветок и достоин называться... * * * Сперва Санька увидел эрдельтерьера и закричал: «Собача! Собача!» Потом увидел короткий обрубок хвоста, изобразил изумление на лице и сказал сокрушенно: «Хвостик... сломался! Бо-бо! Ай-ай-ай!..» * * * Пробует ходить без поддержки: хмурится, гримасничает, вздыхает. И ты понимаешь, какой тяжелый труд совершает человек... Окончательно оторваться от родительского пальца ему помог случай. Мы гуляли по комнате, и вдруг послышался длинный телефонный звонок. Я выдернул палец из ладошки сына. «Постой минутку!..» — бросил на бегу. Взял трубку — звонил мой друг из Душанбе — и тут увидел, как в коридор выглянул Саша. Выглянул и пошел-покатился ко мне. Добрался и затих успокоенно... Так началось его самостоятельное передвижение по земле. А мне это был урок: родительская опека может быть малышу и во вред. * * * Я делаю зарядку. Санька стоит возле дивана и смотрит. Я приглашаю: «Давай вместе! Повторяй за папой!» «Саша не хочет», — сразу же отнекивается сын. Я подхожу и, осторожно надавливая на плечи, заставляю его присесть. «Сели, посидели, — приговариваю, — а теперь вставать будем!» Он встает, приседает еще раз, покряхтывая, и смотрит на меня, ожидая одобрения. Я его хвалю, и он приседает еще раз. На этом наша первая совместная зарядка кончается. А я про себя отмечаю, что без принуждения педагогика, видимо, не обходится, что элемент принуждения обязателен при воспитании ребенка. * * * Взял я как-то Саньку на руки и станцевал с ним. И так ему понравилось, что теперь дня не проходит без его приказа «Танцевать!..» Подходит ко мне, берет за руку и тянет: «Папа! Скорей!» «А что надо делать?» — притворяюсь я непонимающим. «Открой столик!.. — подсказывает Санька. — Пластинку!..» И я послушно выполняю ту программу, которую он задает. Мне кажется, что такая моя «непонятливость» развивает в нем способность самостоятельно строить план действий... Включив радиолу, я двигаюсь в ритме танца, и Санька замирает у меня на руках, прильнув ко мне. «Все?» — поднимает он голову, едва стихнет музыка. «Сейчас еще будет!» — говорю я, и он, дождавшись первых звуков, снова кладет голову ко мне на плечо... * * * Каждому родичу он отвел свое время суток, именно в это время дарует свое внимание. Первая половина дня — моя (работаю я с обеда). Мы с Саней играем, танцуем, рассматриваем вместе книжки. Когда приходят с работы дедушка с бабушкой, фаворитами становятся они. Смех, взаимные вопросы и ответы — сплошной информационный взрыв! Если я в это время оказываюсь рядом, то получаю от сына равнодушный взгляд: что, мол, это за человек? Ну а мама Санькина, жена моя Галка, та, конечно, котируется вне всяких расписаний, она всегда желанная. * * * Один мой друг рассказывал: «Понимаешь, я в сыне души не чаю, отдаю ему все свободное время, играю с ним, гулять вожу, кормлю, мою, спать укладываю. В общем, стопроцентная нянька! Жена учительница, она загружена до предела... И вдруг сын заболевает и в первый же день болезни совершенно меняется, на меня и глядеть не хочет, отталкивает. Зовет маму, только ее признает, рядом с ней успокаивается... Я поначалу ужасно обиделся, а потом одумался: видно, уж так природой заложено, что в критические минуты ребенку нужна только мать! Может, у них и в самом деле какая-то связь телепатическая существует, может, малышу легче выздороветь, когда мама всем своим излучением поддерживает его нарушенную энергетику...» * * * Из-под дивана выбежал маленький паучок, резво засеменил по полу, а потом снова спрятался под диван. «Жук ползет! — закричал сын. — Саша видел жука!»... И в течение дня, стоило кому-то из взрослых подойти к нему, он тут же приходил в возбуждение и, блестя глазенками, кричал: «Жук ползет!... Саша видел жука!»... Для него, неопытного, маленький паучок—событие, приключение, детектив. * * * Сделали в поликлинике прививку, он плакался было, но быстро успокоился и себя похвалил: «Саша молодец!..» * * * Вообще-то записывать за ним гораздо труднее, чем представлялось поначалу. Если не успеешь фиксировать день в день, эпизоды быстро тускнеют, заслоняются следующими, которые не менее интересны и важны. * * * Я чувствую себя мудрым и значительным благодаря сыну. Он дарит мне ощущение собственной весомости. Внешне моя жизнь выглядит однообразно: из дома на работу, после работы — магазины и дом. Но столько событий происходит ежедневно, что я считаю себя богатым человеком, и я действительно богатый человек. Ведь, помимо контактов на работе, мне дарована роскошь общения с возникающей Вселенной — миром сына моего. И мы с женой — единственные на свете — можем без обсерваторий, без телескопов наблюдать что- то такое, чего никому, кроме нас, видеть не дано — становление новой планеты, созревание нового разума... * * * Что я могу сказать о нем в его два года? Он добрый, плаксивый, обидчивый, доверчивый, ласковый, очень слабый, в чем и моя вина: мало занимаюсь с ним физкультурой. Вроде пока что мы влияем на него правильно, ну а что будет дальше — поглядим... Вкусно! Сергей Иванов. Ленинград. Журнал Работница 1983 №2, 11.