Неистовый реалист

Яркая личность проявляется ещё более выпукло, если художник удачно выбирает фон. Портрет знаменитого отечественного критика Дмитрия Ивановича Писарева, чьё 175-летие сейчас отмечается, приобретает дополнительные краски и тона, когда мы помещаем её в интеллектуальный контекст (или раствор) эпохи.

Хорошо это или плохо, но начиная с середины XIX столетия в общественной и культурной атмосфере России главенствующую роль стала играть демократически настроенная интеллигенция. Главным рупором и широко доступными подмостками для манифестации её идей стала русская литературная критика. Именно эта область литературы в то время исполняла обязанности и философии, и идеологии, и обществоведения, не говоря уж о прямых – эстетических – функциях. Для осуществления этой программы потребовались усилия многих даровитых и оригинальных умов своего времени, которые энергично рекрутировались в популярные и влиятельные издания.

Круг беллетристов и литературных критиков этого направления сформировался вокруг журнала «Современник», который в 1847 г. был отдан в аренду Некрасову и Панаеву, сделавшим его знаменем демократических сил. Многие из их сотоварищей к тому времени уже стали известными благодаря публикациям в «Отечественных записках». Официально редактором был назван А.В. Никитенко, так как Некрасов считался для этой должности недостаточно благонадёжным человеком.

Вначале редакционный актив нового «Современника» составили люди, делавшие в русской литературе наиболее уверенные шаги: Тургенев, Толстой, Гончаров, Островский, Дружинин, Григорович. Новой редакции удалось завоевать доверие читателей, о журнале стали заинтересованно и ревниво писать критики. Сразу обозначился и сформировался радикально-демократический курс издания. На роль ведущего критика был приглашён Белинский, который заложил основу общественно-политических и эстетическо-художественных принципов издания, хотя ему и не было суждено долго оставаться у руля критико-библиографического отдела. А когда редакция стала пополняться новыми сотрудниками, в неё пришли сначала Чернышевский, затем Добролюбов, многие беллетристы предпочли расстаться с журналом, заняв более умеренную позицию и возражая против его идеологии.

Будучи флагманом революционно-демократического направления, «Современник» был атакован и с левого фланга: образованный по воле графа Г.А. Кушелева-Безбородко журнал «Русское слово», позднее переданный Г.Е. Благосветлову, занял более радикальную и резкую позицию и нередко упрекал авторов «Современника» за недостаточную твёрдость демократических взглядов.

Деятельность Дмитрия Писарева (1840–1868) продолжила те же традиции радикальной демократической критики. Его литературный дебют состоялся в журнале «Рассвет» (журналов с таким названием у нас было немало, но речь идёт об издании под началом Валериана Кремпина). В «рассветный» период у юного критика ещё не сформировалось собственной цельной позиции, но это не помешало ему при анализе гончаровского «Обломова» и тургеневского «Дворянского гнезда» проявить все профессиональные таланты, которые в полную силу проявятся позднее и станут его визитной карточкой: неуёмный темперамент, запальчивость, эмоциональность, доходящая до бесшабашности. И конечно, язык. Яркая, взволнованная, разгорячённая речь непримиримого полемиста и агитатора. Когда в конце статьи о Гончарове он заклинает девиц (именно девиц!) прочесть «Обломова», то трудно противостоять этому энергетическому напору. Пожалуй, никто, кроме А. Бестужева-Марлинского и В. Белинского, не изъяснялся в нашей критике так горячо и страстно.

Звёздный час Писарева настал в 1861–1866 гг., когда он активно выступал в «Русском слове» и лихо полемизировал с «Современником», оставаясь сторонником реалистического направления.

Принцип общественного блага

Народность, правдивость, прогресс, утилитарная роль искусства – вот путеводные звёзды, которые всю жизнь притягивали к себе критика. Однако его отношение к реализму при всей горячей эмоциональности доказательств отчасти повредило этому направлению – так опрометчиво Писарев ошибался или же был неправ в отдельных моментах литературного процесса.

В статье с программным названием «Реалисты» (1864), главным образом посвящённой анализу «Отцов и детей» Тургенева, возводя во главу угла принцип общественной пользы, он так формулирует кредо реализма: «К этой цели и направляются усилия наших реалистов; сделать так, чтобы русский человек сам принуждён был смеяться над своими возвеличенными пигмеями, – это одна из важных задач современного реализма. – Вам нравится Пушкин? – Извольте, полюбуйтесь на вашего Пушкина. – Вы восхищаетесь «Демоном» Лермонтова? – Посмотрите, что это за бессмыслица. – Вы благоговеете перед Гегелем? – Попробуйте сначала понять его изречения. – Вам хочется уснуть под сенью «общих авторитетов поэзии и философии»? – Докажите сначала, что эти авторитеты существуют и на что-нибудь годятся. – Вот как надо поступать с русским человеком. Не давайте ему уснуть, как бы он ни закутывал себе голову тёплыми иллюзиями и тёмными фразами».

Сегодня энергичные эскапады критика вызывают противоречивые чувства. Молодой человек явно заигрывается, позволяет себе слишком многое, рубит сплеча. С его утилитарным подходом не могут согласиться ни Достоевский, ни Некрасов. Но, если задуматься, выступая за прагматичность, пользу, которую должна приносить литература, он делегирует ей особо значимые права и прерогативы. Ведь и Пушкин, которого Писарев безоглядно критикует за чрезмерный эстетизм, считал, что Данте и Мильтон творили «не для благосклонной улыбки женского пола». Оба классика видели в литературе нечто грандиозное, хотя и смотрели на неё с разных точек зрения.

Отчасти позицию критика оправдывает то, что эта статья, равно как «Базаров» (1862) и «Мыслящий пролетариат» (1865), писалась в Петропавловской крепости, куда он был посажен в 1862 году за сочинение антисамодержавной нелегальной статьи-прокламации «О брошюре Шедо-Ферроти» и просидел там до 1866-го. Что, впрочем, не помешало ему за тюремной стеной вести активнейшую литературно-критическую работу – вот тоже камешек в сторону историков, которые любят расписывать нам жестокость царской цензуры и пенитенциарной системы тех лет.

Тем не менее в дискуссии о главном герое тургеневского романа «Отцы и дети» именно Писареву удалось занять наиболее объективную и оправданную позицию. Сотрудникам «Современника», в частности Максиму Антоно’вичу, Базаров показался пародией и даже карикатурой на недавно скончавшегося Добролюбова. Михаил Катков, издатель «Русского вестника», где был опубликован роман, в двух редакционных статьях заявил о том, что герой Тургенева – не карикатура на молодое поколение, но скорее комплимент ему: на деле эти сердитые молодые люди гораздо опаснее. А вот Писарев заявил о том, что автору «Отцов и детей» удалось схватить важные черты представителей нового поколения. Базаров, по его мнению, воплотил в себе много типичных свойств современной российской молодёжи. Пожалуй, именно в статье «Базаров» Писареву удалось в значительной мере точно схватить существо проблемы и подойти к тургеневскому герою объективно, с глубоким пониманием и тактом. Конечно, он понимал этот тип по-своему: спорил с Антоновичем по поводу его статьи «Асмодей нашего времени», где тургеневский герой подвергся резкой и необоснованный критике, отчасти – идеализировал человеческие качества Базарова.

Что же позволило критику по достоинству оценить амбивалентный художественный образ, созданный Тургеневым? Скорее всего то, что в Базарове Писарев во многом увидел… самого себя. Он смотрелся в героя книги как в зеркало и узнавал родовые, наследственные черты. Уверенность в себе, бесцеремонность, отсутствие пиетета к каким бы то ни было авторитетам, готовность действовать и – главное – служить общественно-политическому прогрессу, той самой практической отдаче, которой, по мысли Писарева, должно быть подчинено любое интеллектуальное поприще, любые усилия людей, стремящихся к новому и неизведанному. Писарев, если разобраться, в душе был романтиком, хотя вряд ли отдавал себе в этом отчёт. Романтиком, подобным, к примеру, Родиону Раскольникову, Павлу Корчагину или комиссарше из «Оптимистической трагедии», человеком, фанатично преданным своим возвышенным, хотя и ошибочно понятым идеалам. Строго говоря, он сам был похож на литературного героя, выписанного остро и характерно.

Скальпель Базарова пройдётся по центру русской истории, принесёт разрушения и смерти. Это со всей отчётливостью понимал Достоевский, который в своих «Бесах» напрямую использовал некоторые мысли, рассуждения, логические приёмы и отдельные фразы Писарева. Позднее имя Писарева ещё раз аукнется в русской литературе. В культовом романе Фёдора Сологуба «Мелкий бес» на первый взгляд неожиданно, а на деле – вполне обоснованно всплывает имя критика из «Русского слова».

Гимназический учитель Передонов метит на должность инспектора, но боится, что его могут подсидеть: «Донесут!» Но что же можно поставить в вину законопослушному и верноподданному гражданину? А, оказывается, в молодые годы он тоже был не чужд демократическим веяниям и в квартире у него висит портрет Писарева. «Скажут, что я Писарева читал, – и ау!» – сетует он своим знакомым. «А вы, Ардальон Борисыч, этого Писарева на заднюю полочку», – посоветовал Володин, хихикая. Передонов опасливо глянул на Володина и сказал: «У меня, может быть, никогда и не было Писарева». Но портрет Писарева у Передонова всё-таки был! И после таких разговоров он прячет и перепрятывает его в более надёжное место. Роман был опубликован, и то не полностью, лишь в 1905 году. До этого времени имя Писарева оставалось под негласным запретом. Слишком много «экстремистского» высказал тот за недолгую жизнь, слишком смело дразнил гусей.

Нетерпение сердца

Но это будет потом, после актов русского терроризма, после убийства царя и других знаковых событий истории. А пока, в 1865 году, критик пишет программную статью «Разрушение эстетики», где стремится доказать, что эстетика в будущем исчезнет, уступив место… физиологии. В литературе он прежде всего искал прагматическую пользу, иллюстрацию, популяризацию социально-политических и естественно-научных концепций. Реальная критика на деле грешила голым утилитаризмом. Писарев брал героев и книги в отрыве от тех идей, которые пытались вложить в них сами авторы; роман, таким образом, по его мнению, становился чем-то вроде документа, где присутствуют только сырые факты, которые критику вольно интерпретировать по-своему.

В своих работах Писарев строго, но часто и справедливо отзывался о произведениях Писемского, Тургенева, Гончарова, Достоевского. Роман «Обломов», с его точки зрения, во многом представляет собой клевету на русскую жизнь, книга не народная, а образ главного героя нетипичен. Выступая в защиту нигилистической тенденции, Писарев проявлял то свойство русской интеллигенции, которое позднее Юрий Трифонов обозначит словом «нетерпение». Демократам хотелось как можно быстрее раскрутить маховик истории, а ведь все они читали Дарвина и должны знать, что путь эволюции долог и тернист.

Статья Писарева «Мыслящий пролетариат» посвящена роману «Что делать?», а «Борьба за жизнь» – книгам Достоевского. Его «Мотивы русской драмы» касаются социальных и бытовых аспектов драматургии Островского, а в работе «Пушкин и Белинский» критик высказывает своё несогласие с позицией представителей чистого искусства, которое, как ему казалось, уводит литературу от насущных проблем общественной жизни. Писарев, научившийся читать в четыре года, всю свою недолгую жизнь был усердным читателем и был в курсе всех заметных книжных новинок и журнальных публикаций своего времени.

К числу профессиональных достоинств критики Писарева нельзя не отнести чутьё на актуальные вопросы времени и журналистское умение находить для своих статей хлёсткие, афористичные, запоминающиеся названия. Правда, этот приём неоднократно использовали и другие критики-демократы; по сравнению с сухими, однообразными, клишированными заглавиями, в изобилии встречающимися у критиков первой трети XIX века, да и других эпох, их броские названия звучат свежо и образно: «Стоячая вода», «Цветы невинного юмора», «Посмотрим!», «Подрастающая гуманность», «Погибшие и погибающие», «Борьба за жизнь», «Старое барство».

Писарев не дожил до 28 лет. Он утонул в Рижском заливе Балтийского моря в районе курорта Дубулты, где в Доме творчества спустя много лет будут творить многие советские писатели, а в ходе всесоюзных совещаний – выпестовываться молодые таланты. Кстати, Писарев – второй из русских критиков, принявший смерть от водной стихии. Двумя десятилетиями раньше в деревенском пруду от апоплексического удара умер Валериан Майков, родной брат известного поэта. Среди историков литературы иногда всплывает версия о том, что последовательный дарвинист Писарев добровольно ушёл из жизни, растворившись в водной стихии, подобно герою фильма классика итальянского кинематографа Марко Феррери «Прошу убежища».

Причина смерти точно не установлена: крепким организмом критик не обладал, да и отсидка в Петропавловской крепости здоровья отнюдь не прибавила. Может быть, его сердце испепелил пламень страсти к его троюродной сестре, писательнице Марии Вилинской, печатавшейся под псевдонимом Марко Вовчок. Может быть, он уже стыдился высказанных в горячечной запальчивости мнений, обвинений и хлёстких фраз. Может, в известном полемисте и спорщике исподволь вызревало чувство умеренности и равновесия, которое было ему не по нутру.

Впрочем, догадки в этом деле – занятие неблагодарное. Как могла сложиться дальнейшая судьба критика, каким был бы вектор его выступлений – это, как говорится, темна вода во облацех. Но нам, сегодняшним читателям и писателям, его личность и вклад в литературу дороги, несмотря на его заблуждения и ошибки. Думается, живи Писарев сегодня, он живо включился бы во все текущие насущные споры и полемики, активно обсуждал самые злободневные проблемы политики и культуры, стал завсегдатаем публичных обсуждений и ток-шоу. Наверняка – не на стороне Иржи Юста и Майкла Бома: всё-таки демократы и либералы в XIX веке были за Россию, а не против неё, как сегодня. Более того – его фигура являет нам наглядный урок того, как опасно и контрпродуктивно перегибать палку радикализма: это может сводить с пути истинного даже самых талантливых и проницательных людей. Будем же помнить обо всех достижениях и промахах этого яркого, пытливого ума, память о котором с веками не стирается и не тускнеет.