Старик и его сущности

Старик задумчиво заглянул в пустую рюмку, стоявшую на журнальном столике перед ним, далее в пустой "запивочный" стакан, составлявший рюмке неразлучную компанию, перевел взгляд на окно и одновременно, будто он вовсе и не знает, что делает его рука, ткнул в меня костыликом. "А ко мне сегодня женщина приходила", - сказал, и выжидательно замолчал.

Я сходил на кухню, принес бутылку и вторую рюмку, налил ему и себе. Не дожидаясь Старика, я выпил. Иначе так никогда не выпьешь. Старик, бывало, поднимет рюмку, и забудет словно, что с ней делать дальше. Задумается, начнет что-то вспоминать, а из поднятой рюмки постепенно выплескивается драгоценный алкоголь. Заметив, наконец, в руке пустую рюмку, Старик подумает, что уже выпил и еще долго - для порядка - не будет просить повторить.

- Так, значит, женщина?

- Да-да, - оживился Старик, остановив на полпути к месту назначения свою рюмку, - самая настоящая женщина! Краси-и-в-а-а-я… Почти голая, ну, то есть, обнаженная. В одной пелеринке. Совсем еще молоденькая, представляешь?

- Как же она пришла?

- Не знаю! – Искренне недоумевает Старик. – Я просыпаюсь средь ночи, а она сидит вот здесь, на краю моей кушетки.

- И что же было дальше?

- Она мне грудь показала! – С неподобающим моменту достоинством заявил Старик и скосил на меня глаз, проверить – поверил, аль нет.

- Экий вы проказник, - подыгрываю я.

Старик затрясся в немом смехе, пригладил свободной рукой седую всклокоченную гриву, второй окончательно расплескал содержимое рюмки.

- Ну, так что же дальше?

- А ничего, - как-то рассеянно ответил Старик.

- Как – ничего?

- Мне стало хорошо, и я опять уснул.

Мне, в свою очередь, стало скучно. Разлил по второй.

- Я пропущу, - сказал Старик, - мне нельзя напиваться.

- Это отчего же?

- А вдруг она снова придет – а я пьяный?!

Иногда Старик рассказывал про свое прошлое. Мол, рос как трава, да еще в деревне. Как голодал. Впрочем, все послевоенные дети голодали. Как работал на заводе и точил вал гребного винта для первого советского ледокола "Ленин". Впрочем, все подростки что-то точили, строили, пахали. Как терял и находил то одно, то другое, то одну, то другую. Впрочем, все так жили.

Гораздо интереснее были рассказы про людей, которые заглядывали к нему в окна. С сумерками можно было выключать телевизор и просто смотреть в синеющее стекло. Нет-нет, да и появится образ деда, подполковника царской армии, сложившего голову под Гатчиной в последнем походе Юденича. Или проглянут темные аллеи по-над Череменецким озером на Псковщине и посеребренные мхом могилы почти неизвестных ему предков. Память реальная, память книжная и память творческая нередко уносила все дальше и дальше. И вот в совсем уж фиолетовых окнах мечутся тени половцев, а блики дальних фонарей полыхают на стекле пожарищами. Гул конной лавы и треск оплавленных домов обостряют слух.

Если я засиживался в комнате Старика совсем допоздна, он сказывал былины. Тогда я чувствовал себя в детстве и в сказке. Обычно это случалось зимними ночами, когда наш домик со всех сторон пронизывался бритвами сквозняков. Я заворачивался в бекешу, не торопясь выпивал пару стаканов портвейна и подремывал. А вокруг хороводом, стараясь не стучать сапожищами, не скрипеть кривыми половицами, шли Колыван Иванович да Иван Колыванович, Самсон Иванович да Самсон Самойлович, Дон Иванович да Дунай Иванович, ну и Святогор с Вольгой Святославовичем, куда уж тут без них.

Зато с весной наш домик населялся совсем иными персонажами.

- Я им тут в мисочку под батареей налил, ты не убирай.

- Кому – им?

- Приходили утром, сидят, голодными глазами смотрят. Жалко ведь.

- Собак сюда не водите. Я им во двор объедки выбрасываю – будет им.

Старик долго смотрит в угол с батареей и мисочкой водки под ней.

- Они добрые, - говорит. – Первый год, как заселился, боялись выходить. Сейчас привыкли.

- Да кто же?

- Ну… эти… сущности.

- А… Как они выглядят? - Становится уже интересно.

- Да обыкновенно выглядят. Как и положено. Сидят и смотрят. Голодными глазами.

- Значит, добрые, говорите? Ну, хоть это обнадеживает.

- Да, эти добрые.

- Эти? А есть еще и те?

- Эти за палисадником следят. Мирные. А вот те, что вон в то окно на прошлой неделе заглядывали, те – не знаю. Пугливые очень. Дикие. Они с собакой черной дружат. Видел черную собаку?

- Ну да, приходит тут такая.

- Вот. А ты не веришь.

- Почему же – верю…

- Не веришь, не веришь. А вот сам подумай. Считаешь, что мы ТУТ, вот ТУТ, ОДНИ?

- В каком смысле?

- Помнишь, я рассказывал, как одна из моих жен меня в психушку отправила? Вот, там тоже допытывались. Чуть идиота из меня не сделали.

- Да не считаю я вас психом. Подумаешь, сущности. Одной сущностью больше, одной меньше…

- Нет. Сущностей ровно столько, сколько положено.

- Сколько?

- Не знаю. Много. Мир создан любовью, а любовь многогранна. Одного лечит, другого калечит, а снадобье все одно – любовь. Один человеком делается, другой – сущностью.

- Как так? Вот, скажем, в телевизоре сейчас – он человек?

- А, это всего лишь политик. Он ни человек, ни сущность. Он мечется, как бешеная псица, и не знает, во что обратиться. Бездомный, безнадзорный.

- А вы – кто?

- Да я почти что считай сущность. Вот помру – буду к тебе ходить, навещать. Ты мне уж тогда в мисочку-то налей!

Старик молча захихикал и, не переставая радоваться своей остроте, полез за кушетку. Достал пол литра.

- Думал, у меня нет? Врешь!

У Старика была странная библиотека. С десяток действительно редких старых книг, преимущественно исторического содержания, и короба книг нераспроданных, написанных им самим. И еще коллекция камней. Когда он был силён, красив и знаменит, Старику привозили эти красоты со всего Союза. Камни в нашей хижинке стояли на стеллажах, переливались разноцветными блестками утром, горели ровным и теплым внутренним светом весь день и тихо погасали вместе с солнцем. Среди них попадались совсем безобразные, ни к чему не годные в смысле красоты булыжники.

- Вот этот я привез с места, где стоял фундамент усадьбы, где жили мои… ну да я рассказывал… А ведь вдруг и правда – с той самой усадьбы? Ты его не выбрось случайно. Нам с тобой обязательно надо съездить на Череменецкое озеро, я тебе все там покажу, все-все могилки покажу. Но до этого мы полетим на грязевые ванны. Ты знаешь, что это такое? Мне бы только хворь подлечить. Ноги-то уже почти что ходят! Да-да, видишь, я выздоравливаю!

Практически лежачий больной, Старик говорил о наших путешествиях с интонацией давно принятого и очевидного для всех решения. Он сочинял все новые и новые экспедиции, подробно расписывая, какие удивительные приключения нас в них ждут. Я не возражал.

Когда стариковское словоблудие меня начинало слегка раздражать, я перемещался в выделенную мне комнату. Старик за стеной мгновенно засыпал, лишь изредка среди ночи прерываясь на общение со своими сущностями.

Тогда я долго сидел за огромным разваливающимся письменным столом с резными ножками и овальными алюминиевыми инвентарными бирками Союза писателей. Раскладывал на этом археологическом сооружении привезенное с собой чтение, но смотреть в книги обычно уже не хотелось. Я просто слушал ночь, курил крепкие ароматные сигареты и иногда улавливал шепоток каких-то сущностей, присматривающих за мной. И еще пытался представить, что же со всеми нами будет, когда Старика не станет.