Дмитрий Воденников о текстах, в которых теряются точки

Я давно хочу написать об этом текст. О том, что бывают такие сны, не те глубокие ночные, а легкие, поверхностные, при досыпании: когда ты проснулся уже, но снова скользнул под лед, спишь, видишь какие-то картинки, быстрые сюжеты, но ясно уже знаешь, что это твой последний утренний сон.

Как будто ты уже на поверхности, скоро вынырнешь, как будто ты видишь это сон уже не в голове, а в подглазье, под сонными веками.

Они немного акварельны, эти сны, не по краскам даже, а по какой-то дымке – хотя в дымке этой, в сне может происходить что-то вполне конкретное, даже драматическое. Ну или просто бытовое, какой-то импрессионистический Эдуард Мане, который и не знает, что умрет в последний день апреля.

Рисует себе свой полуголый завтрак на траве, глядит на продавщицу за стойкой бара в Фоли-Бержер, слушает музыку в саду Тюильри (скопление мужских фигур, как пингвинов, светлые штаны, общий черный фрак, черные цилиндры, две дамы на первом плане смотрят, хочется сказать, в объектив фотоаппарата, но нет тут никакого фотоаппарата, на дамах смешные сиреневые шляпки, на более пожилой даме – еще и вуаль).

Вот о чем эти подглазные утренние быстрые сны – они о других. Ты даже можешь рассказать про их героев многое, почти все: все их тайны, косые мысли. Ты даже знаешь, что кто-то из них умрет, умрет скоро, в последний день апреля.

... Рассказал об этом своему неблизкому приятелю, а мне он – в ответ: – У меня недавно был как раз такой сон. Акварельный, условный. Там я общался с дедушкой, и он "перелистывался". Стал сперва таким, каким я помню его пять лет назад. Потом – как десять лет. Это одновременно восхитило и испугало. Для меня ведь он всегда был плюс-минус одним и тем же.

Вот что это такое? Что это за быстрые проницательные сны? Каким небесным Эдуардом Мане они нам показаны? Зачем?

В последний день апреля – перед тем, как все опять зацветет: и война, и любовь, и печаль, и смерть. Они всегда рядом. Иногда кажется, что теперь первое, третье и последнее будет рядом с нами всегда.

...Где милая рука, от родинок рябая, берет стакан с винцом, где пудель давится от ласкового лая и сигаретный дым кольцом (Я в этой комнате и не хочу в другую. В два ночи голубей восток. Я вижу левую от родинок рябую, такую ж правую, и хриплый шепоток со мною делится молчанием и словом о страшном и простом. Я, верно, не найду ни сна под этим кровом ни рук, встречающих при том)

– до этих мест семьсот верст – и почти все лесом. И мне, как школьнику неправильный ответ, о снится поездов горячее железо, то все счастливое, чего в помине нет.

У Юрия Кублановского, который родился 30 апреля 1947 года, в этом стихотворении какая-то тоже призрачная сновидческая пунктуация. Как будто он спит, теряя знаки препинания во сне, подозревая, что проснется в страшное, а так не хочется. Вот и видит он то ли бабушкину, то ли просто чью-то старую руку, которая берет стакан. А все уже пошло лесом, и в первом, и во втором значении этого слова. И небесный Эдуард Мане ничего хорошего по пробуждении не обещает.

Я даже, не доверяя интернету, его перепечаткам, полез проверять в бумажную книгу "Памяти Петрограда" (издательство "Пушкинский фонд"). Нет, все так и есть: после первой строфы нет точки. Но вторая, которая заключена в скобки, начинается с заглавной, но в конце тоже точку теряет.

Бродский когда-то написал про Кублановского, что тот разностопным своим стихом как будто доносит (как эхо, с искажением, с игрой в прятки – ну а чем еще заниматься эху?) до нас через полтора столетия ту, когда-то прозвучавшую – "самую высокую, самую чистую ноту, когда бы ни было взятую в русской поэзии".

Интересно, кого он имеет в виду?

Если эти слова были написаны Бродским в 1981 году, то отмотав обратно 150 лет, мы получим и Пушкина (как раз в 1833 уже издан отдельной книгой "Евгений Онегин", но вряд ли "гладкий", певучий "Онегин" имелся Бродским тут в виду), и Василия Жуковского с его балладой "Ленора", и опять того же Пушкина с его странной "Сказкой о медведихе".

И хотя вряд ли Бродский тогда, как я сейчас, старательно проверял даты – скорей всего просто так написал, болтанул: "полтора столетия", но удивительным образом больше всего к Кублановскому подходит именно эта маргинальная для Пушкина сказка про медведиху.

Пушкин ее и печатать скорей всего не думал: что она именно маргинальна, на это указывает обсценное слово, при перепечатывании в книгах замененное скромными отточиями. Но мы обойдемся и без обсценной лексики, и без точек. Просто возьмем другой фрагмент.

Не звоны пошли по городу, Пошли вести по всему по лесу, Дошли вести до медведя черно-бурого, Что убил мужик его медведиху, Распорол ей брюхо белое, Брюхо распорол да шкуру сымал, Медвежатушек в мешок поклал. В ту пору медведь запечалился, Голову повесил, голосом завыл Про свою ли сударушку, Черно-бурую медведиху.

(И здесь смерть – никуда нам от нее не деться.)

У Кублановского этого много в текстах тех лет, которые мог читать Бродский. Вот едет Фет с Тургеневым в бричке. По лесам, по полям. Вот матерится мужичок. (Опять они, ну я разве виноват? Такие они с Пушкиным.) Вот осыпается с веток русская литература.

Фет с Тургеневым на бричке проезжают по лесам, где глухарь несет яички, в чаще рыжие лисички, серый заяц сам с усам.

Попадается коряга, матерится мужичок. Говорят, что будет тяга. Вынь-ка, братец, сундучок.

Разноцветные наливки да налимий язычок, и на них косящей сивки кровью налитый зрачок.

Ишь, раскаркалась, кликуша, не дает покушать — кыш! Заряжай ружье, Ванюша, доставай, Афоня, пыж!

Небеса подобны слитку. Расписались Надсон, Мей... И на черный гриб улитку ветром сбросило с ветвей.

...В последний день апреля легко думать о будущем лете, когда уже пойдут ближе к середине лисички, навалит сырость, потом жара. Импрессионистический Эдуард Мане нарисует (напишет, напишет) как будто быстрыми вибрирующими мазками, отказавшись от строгой композиции, сосредоточившись только на игре света и тени, чистым свежим насыщенным цветом и этого зайца, и этот зрачок лошади, и второстепенных писателей, и писателей первого ряда, которые сейчас в бричке, – Фета и Тургенева.

И сам апрель, в котором кто-нибудь уже не проснется.