«...война созвучна глубинным нуждам человека»

http://temnyjles.ru/Nazaretian/nasilie.shtml

Мы живём в удивительные времена. Во времена, которые удивляют. Несмотря на то, что актуальные события, их последствия и даже некоторые детали в количественном выражении предсказывались неоднократно и задолго, один феномен поразил всех: россияне за войну. Не поголовно, конечно, но массово. Нет, не за Путина, который нахер никому не всрался, а именно за войну. Понять это сложно, но возможно. Потому хотя бы, что этой проблемой уже занимались неглупые люди и предложили нам решение загадки. Наиболее выпукло это решение изложено в книге Акопа Назаретяна «Антропология насилия и культура самоорганизации (очерки по эволюционно–исторической психологии)», изданной в 2012 году. Ниже — обширная цитата из главы «Почему же война?» Не поленитесь — дочитайте до конца. А лучше, само собой, — прочесть всю книгу. Она не только о войне, но и о мире в самых разных смыслах этого...

––––––––––––––––––––––––––––

        Как часто бывает, это парадоксальное обстоятельство прежде было замечено поэтами и затем подтверждено учеными. "Есть упоение в бою / И бездны мрачной на краю", — писал А.С. Пушкин. В "Цветах зла" Шарля Бодлера показано, как зло может быть эстетически притягательно именно в силу опасности, какую оно в себе несет. О том же пишут профессиональные психологи: "У человека существуют неосознаваемые влечения к получению... отрицательных эмоций... и эти влечения в трансформированном виде широко проявляются в человеческом поведении" [Файвишевский 1978]. Ранее (#1.3) мы рассказывали о специальных экспериментах, демонстрирующих, что "бескорыстное" стремление к опасности присуще и высшим животным.

        К концу 1970–х годов удалось в основном раскрыть нейрофизиологические механизмы влечения к таким психическим состояниям, которых, как прежде было принято считать, нормальный субъект избегает. В лимбической системе обнаружены комплексы нейронов, которые ответственны за эмоции ярости, страха и т.д. и которые (как и все прочие нейроны) нуждаются в периодическом возбуждении. При длительной депривации порог их возбудимости снижается, и поведенчески это проявляется в бессознательном провоцировании стрессовых ситуаций [Лоренц 1994].

        Получается, что живому существу необходимо переживать все эмоциональные состояния, потенциально заложенные в нейропсихологическом аппарате. Нейронные связи сложны и взаимодополнительны, и острые "отрицательные" переживания составляют необходимую предпосылку "положительных" эмоций. Без учета этого комплексного феномена эмоциональной мотивации — нормативного садомазохизма — не понять очень многих реалий человеческого поведения за пределами серой обыденности. И, конечно, нормативный (т.е. не клинический) садомазохизм имеет прямое отношение к мотивации военных конфликтов.

        Но и это еще только полдела. Было бы опрометчиво сводить эмоциональное наполнение войны исключительно к переживаниям ярости, ненависти, страха и боли. "Не ненависть, а наоборот, альтруизм, готовность сотрудничать и т.п., возможно, играют решающую роль в приспособлении человека к войне, т.е. в сохранении института войны" [Рапопорт 1993].

        Война и альтруизм — на первый взгляд, несовместимые понятия. Однако не станем путать действующую армию с агрессивной толпой, влекомой эмоциональным импульсом. Взрослый вменяемый человек, отправляясь на фронт, не может не понимать, что, прежде всего, рискует собственной жизнью. Матери и жены, провожающие близких, понимают это еще лучше. Поэтому здесь далеко не все можно объяснить актуализацией "инстинкта агрессии", равно как и соображениями "экономического интереса".

        Комплекс функциональных и слабо осознаваемых мотиваций подробно описан в художественной, мемуарной и научной литературе, касающейся предыстории Первой мировой войны. Несколько десятилетий относительно спокойного, свободного от вооруженных конфликтов развития европейских стран обернулись нарастанием смутного напряжения как в политической элите, так и в массах населения. Экономисты в те годы обстоятельно доказывали, что военные столкновения в просвещенной Европе принципиально исключены из–за необычайно тесных межгосударственных финансовых связей. Между тем политики заключали явные и тайные союзы против соседних государств, а среди обывателей усиливалось нетерпеливое ожидание чего–то гипнотически чарующего: то ли "маленькой победоносной войны", то ли "революционной бури".

        Это было образцовое предкризисное состояние Как отмечает автор термина "катастрофофилия" П. Слоттердейк, неожиданно появилось ощущение того, что все предшествующее было лишь преддверием жизни, а настоящая жизнь теперь только начинается. В Германии заговорили об "омоложении", "очистительной ванне", "выведении шлаков из организма"; в России вошли в моду художественные произведения, воспевающие смерть и разрушение как эстетическую реальность, и даже в кличках скаковых лошадей (Террорист, Бомба, Баррикада) звучало сладострастное ожидание грандиозных событий [Могильнер 1994]. На фотографиях, датированных августом 1914 года, мы видим восторженные толпы на улицах Петрограда, Берлина, Парижа и Вены, приветствующие решение своих правительств об объявлении войны...

        Р. Мэй, анализируя функциональные мотивы военной активности, обильно цитирует книгу Дж.Г. Грея "Воины" [Gray 1967]. Грей, ветеран Второй мировой войны и впоследствии исследователь военной психологии, использовал свой собственный дневник, а также беседы с другими ветеранами спустя годы и десятилетия после окончания войны.

        "Многие мужчины одновременно любят и ненавидят войну, — писал он. — Они знают, почему ненавидят ее, труднее понять и членораздельно объяснить, почему они ее любят. Многие ветераны, которые честны перед собой, я уверен, признают, что опыт общего усилия в бою, даже при изменившихся условиях современной войны, был высшей точкой их жизни".

        Когда стали явными признаки наступающего мира, автор писал в дневнике с некоторым сожалением: "Очистительная сила опасности, которая делает мужчин грубее, но, возможно, человечнее, скоро будет утрачена, и первые месяцы мира заставят некоторых из нас тосковать по былым боевым дням". Парни, выполнявшие прежде рутинную и непрестижную работу, были призваны в армию, пережили совместные опасности, испытали боевое братство, успех, стали героями, освободителями Европы и любимцами женщин и почувствовали себя значимыми. Потом многие вернулись к работе официантов и заправщиков автомобилей. Но и те, кто смогли найти работу получше, испытывали разочарование "пустотой" мирной жизни. Через пятнадцать лет после войны участница французского Сопротивления, живущая в комфортабельном буржуазном доме с мужем и сыном, признавалась автору: "Все что угодно лучше, чем это, когда день за днем ничего не происходит. Вы знаете, что я не люблю войну и не хочу ее возврата. Но она, по крайней мере, давала мне чувствовать себя живой так, как я не чувствовала себя до или после нее".

        В том же духе высказывались многие собеседники Грея. "Мир выявил в них пустоту, которую возбуждение войны позволило заполнить", — резюмировал автор. С этим вольно или невольно согласятся те, кому доводилось слушать неформальные (не предназначенные для педагогических назиданий) беседы ветеранов. Обильные иллюстрации того, как самые благородные человеческие качества используются для разжигания военных конфликтов, представлены в книге [Audergon 2005].

        Способность войны заполнять пустоту, развеивать скуку обыденной жизни, удовлетворять духовные потребности в аффилиации и самопожертвовании, наполнять смыслом индивидуальное и коллективное существование ни в коем случае нельзя сбрасывать со счета, когда мы обсуждаем ее причины. Разумеется, каждый конкретный конфликт имеет сложную совокупность основных и сопутствующих факторов. Но, размышляя о войне как социальном институте и историческом феномене, а тем более о возможности ее устранения, мы обязаны учитывать, что война созвучна глубинным нуждам человека.

Написал hovan на marty.d3.ru / комментировать