Иван Стилиди. В потоке

Озвучивать диагноз по телефону неправильно. Но озвучить оставшийся срок... Это мог сделать только...

Озвучивать диагноз по телефону неправильно. Но озвучить оставшийся срок... Это мог сделать только садист. Если человек относится к людям как к дровам, он не имеет права называться врачом и носить белый халат.

— Доктор, давайте начистоту: онкологический диагноз — это окончательный приговор или обжалованию подлежит?

— Я сын прокурора, поэтому термин «обжалованию подлежит» мне знаком с детства. Сразу скажу: не приговор. Тридцать лет назад — а я уже давно занимаюсь онкологией — пациенты, услышав диагноз, терялись, паниковали, погружались в депрессию. И не только они, но и их близкие. Все, жизнь подошла к финалу, что делать — непонятно. Очевидно, за эти три десятилетия и мы, врачи, и вы, журналисты, приложили немало усилий, чтобы изменить отношение к диагнозу «рак». Современные люди более информированны и начитанны. Раньше пациенты говорили: «Не знаю и знать не хочу, что надо, то и делайте». Сегодня мы нередко видим у больного желание участвовать в определении лечебной тактики.

— Иван Сократович, а это хорошо — погружаться в саму суть болезни? Особенно если ты пуглив и тревожен. Как известно, Евгения Евстигнеева убил разговор с хирургом. Когда тот нарисовал сердце и показал, как сделает шунтирование, актер представил и... умер.

— Человеку нужно давать ровно столько информации, сколько он запрашивает. И не сгущать краски. Стоит ли сообщать, что шанс один из ста? Думаю, нет.

— Иначе он до операции не доживет. Настрой и желание жить влияют на благоприятный исход?

— Конечно! Особенно после обширных операций — сложных и травматичных. Врачу при этом необходимо так провести беседу с пациентом, а возможно и не одну, чтобы укрепить силу его духа...

НО! Всю правду о болезни, о возможном неблагоприятном развитии событий должны знать ближайшие родственники. Потому что диагноз — проблема не только заболевшего человека, но и почти всегда мощная травма для семьи.

Когда мы имеем дело с осложненным течением болезни или с рецидивом, как правило, требуются нестандартные решения. И тогда довольно часто хирургу приходится импровизировать.

В Центре имени Блохина мы часто идем на риск — берем «неоперабельных» пациентов. Поэтому если у родственников нет понимания сложности ситуации, с которой столкнутся врачи, и мы не встретим одобрения, наши действия будут ограничены. Хирург не сможет работать раскованно.

— А если родственники раздавлены новостью о болезни дорогого человека? Чем можно помочь врачу в этом случае?

— Давайте разграничим понятия. Я сейчас говорю о нестандартных случаях, когда прогнозировать исход невозможно, а другого шанса, кроме оперативного вмешательства, у пациента нет. Он уходит из жизни... Для того чтобы взять на себя ответственность и решиться на операцию, у хирурга должен быть кредит доверия со стороны родных или самого пациента. Ведь главная заповедь в медицине — «не навреди». Если хирург откажется оперировать, его никто не осудит. Но шанс будет упущен.

— То есть родственник должен сказать: «Я вам доверяю, доктор, делайте все то, что считаете нужным...»?

— Да, понимая, что у близкого человека нет другого варианта.

— И спасение возможно?

— Возможно! У нас большой опыт подобных операций. К чему я веду? К тому, что надо разговаривать с родственниками и пациентами. Я постоянно твержу своим ученикам: в наши обязанности входит не только лечение, но и общение.

— Тогда давайте от противного. Как могут близкие больного вам помешать?

— Отказаться использовать шанс. Такое случалось всего пару раз за всю мою практику. Я честно описывал родственникам и больному ситуацию, и они уходили... в нетрадиционную медицину. Во всех остальных случаях, а их сотни, мы вместе боролись за жизнь пациента.

— Нетрадиционной медицине вы, конечно, не верите?

— Не верю. Бывали случаи в моей практике, которые не укладывались ни в какие законы физики и биологии. Но они не связаны с пассами руками или «приемом натощак масла с железными стружками». Травяные сборы, грибы не обладают противоопухолевым действием.

— Корректно ли спросить о процентном соотношении согласившихся лечь под скальпель и выживших? Понимаю, что это журналистский вопрос, а не научный, но хочется дать надежду нашим читателям...

— Девяносто пять человек из ста после таких операций остаются в живых.

— Возраст имеет значение? Чем моложе, тем скорее поправится?

— Все имеет значение: возраст, сопутствующие заболевания, настрой. Противоопухолевое лечение всегда агрессивное. Искусство врача проявляется в том, чтобы найти способ уничтожить опухоль, а не человека. Для этого необходимы интуиция, знания и огромный опыт.

— Я читала отзывы ваших пациентов. Одна женщина написала, что «все уже отказывались, я отчаялась, но судьба сжалилась. Врач не побоялся, не выпроводил». А что делать, если выпроваживают, несмотря на страстное желание жить и готовность рискнуть? Как поступать, когда врачи отказываются оперировать и отправляют домой умирать, чтобы не портить статистику?

— Сложный вопрос... Бывают ситуации, когда хирургическое вмешательство может только усугубить состояние или даже сильно навредить. Таким пациентам и я отказываю. Вы думаете, я всех беру на операционный стол? Нет конечно. Операция ради операции, если она не продлевает жизнь или не повышает ее качество, абсолютно не нужна.

Это по сути хирургический шабаш, который не менее вреден и опасен, чем бездействие. Но если при благоприятном исходе открывается перспектива лекарственного лечения, риск в руках опытного профессионала оправдан.

— Среди обывателей бытует мнение, что любой диагноз следует перепроверить у трех-пяти врачей. Вы с этим согласны?

— Это может реально затянуть начало лечения, и время будет упущено. Но второе мнение — да, нормально, поддерживаю! Встречаются разные случаи. У одного человека жалобы выражены, его сильно беспокоит болевой синдром, и он готов к операции. А у другого нет ощущения болезни. Он ест, пьет, о своем диагнозе узнал случайно — и будто гром грянул среди ясного неба! В глазах таких людей я вижу не то чтобы недоверие, но часто нерешительность. Говорю: «Обратитесь к другому врачу, посоветуйтесь. Мы подготовим и предоставим вам результаты обследования в нашей клинике». Ни в коем случае нельзя обижаться на то, что пациент обратился за вторым мнением. Случается, коллеги раздражаются по этому поводу. Неправильно...

— Часто люди рассказывают о настоящих чудесах. Врачи давали год жизни — прошло уже четверть века, а человек бодр и весел.

— Я верую в Бога. И перед операцией говорю родственникам:

— Помолитесь Господу. Это будет нам помогать.

Нередко расспросы продолжаются:

— Нужно ли что-то купить? Может, в больнице нет каких-то препаратов?

Уверяю:

— У нас все есть, не беспокойтесь. Молитесь.

— Были случаи, когда даже вы, врач, проведший тысячи операций, поражались, что человек выкарабкался?

— Об одном расскажу... Я был еще молодым хирургом, и мой учитель, выдающийся хирург-онколог Михаил Иванович Давыдов, поручил мне пациента с редким диагнозом и в тяжелом состоянии: болезнь лимфатических сосудов... Он находился в одной из московских больниц.

Это была неонкологическая проблема и потому мне малоизвестная. Накануне я тщательно проштудировал литературу и узнал, что таких больных практически не оперируют, поскольку почти все попытки ранее приводили к неудачам: рецидивы и в целом ничего хорошего. Я был молод — только дай оперировать! Но тут оптимизма как-то поубавилось... Тем не менее отправился на помощь к больному с напутствием Михаила Ивановича: «Поезжай. Может, что-то удастся сделать». Один шанс не из ста, а из тысячи! Читаю историю болезни. Подписи главного хирурга Советского Союза и одного известного академика — «Хирургическое лечение не показано». Мне после этого вообще стало не по себе. Авторитетные профессора, практики, не теоретики, считают оперативное вмешательство нецелесообразным. При этом я понимаю, что парень погибает. Мой ровесник, тридцать лет всего. Но раз учитель посчитал, что следует рискнуть, я готов. Его мнение для меня истина в последней инстанции. И неслучайно — он в высшей степени талантливый клиницист и гениальный хирург.

Приезжаю в больницу, переодеваюсь, выхожу в коридор. Там меня встречают сестра и мать пациента со словами: «Знаете, мы боимся... и не хотим, чтобы его оперировали». У меня в голове: «Ну, слава богу!» Тем более что академики написали нет, да и родственники не желают — самое время ретироваться. Я с внутренним облегчением захожу в палату к этому парню и начинаю рассуждать о пользе консервативного лечения... Тут он прерывает меня на полуслове:

— Доктор, никого не слушайте. Я умираю, вы же видите. Спасите меня!

Я испытал в ту минуту легкий психологический нокдаун. Надо принимать решение, причем быстро. В голове пронеслось: коллеги говорят нет, книжки говорят нет, академики именитые — нет. Ты возьмешься, а исход летальный. И что? Существует же прокуратура и все остальное. А если родственники подадут жалобу? И все же говорю:

— Едем в операционную.

Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что в какой-то момент операции я обрадовался: нашел источник главной проблемы. Как замечательно! Остается перевязать, и все. Но не тут-то было, началось сильнейшее кровотечение. Ничего не получается, чувствую: деморализуюсь... Анестезиолог говорит: «Иван Сократович, больной уходит». И этот ужас продолжался еще минут двадцать. Но мы все же справились — кровотечение остановлено, состояние парня крайне тяжелое. Перевезли в реанимацию. Домой я ушел с одной мыслью: со стола сняли, но не выживет...

В дверях встретила мама. Спросила, как прошел день. Я ей рассказал всю эту историю. После чего буквально рухнул в постель, а она до самого утра молилась. И вот когда вопреки всем законам физиологии, биологии и физики назавтра я увидел парня живым, впервые поверил в Бога. В тяжелом состоянии, но он был жив! Через день приезжаю — чуть лучше, потихоньку день за днем стал выкарабкиваться...

— Сколько он прожил?

— Через два года приходил к нам в онкоцентр, стоял на трибуне, рассказывал и показывал моим коллегам, как занимается физкультурой. Ну вот что это, как не чудо? Он прожил еще несколько лет, нам удалось оттянуть его уход, улучшить качество жизни.

— Ошибочно ли, на ваш взгляд, то, что выбирая врача, многие ориентируются на его возраст? До сорока — слишком молод, после шестидесяти — стар.

— Оптимальный для хирурга возраст сорок — шестьдесят лет. Но все зависит непосредственно от самого мастера. На что я рекомендовал бы обращать внимание? Если хирург говорит: «Даю стопроцентную гарантию того, что все будет хорошо» — надо уходить. Он либо непрофессионал, либо авантюрист.

На любых операциях, а тем более полостных, гарантии быть не может ни при каких обстоятельствах. Вообще, у хирурга должно быть много учеников, а не «тысяча тысяч» операций. Если нет учеников, это беда... Ничего не стоит такой профессионал.

— Какие человеческие качества должны быть у врача, которому можно доверить жизнь? Или главное, чтобы имел большой опыт и обширные знания, а есть у него эмпатия или нет — неважно?

— На мой взгляд, эрудиция, знания, умения при отвратительном характере никому не нужны. От них толку ноль, такие люди непременно скатятся в самолюбование и рано или поздно поставят себя выше интересов пациента. Гении семи пядей во лбу при отсутствии эмпатии опасны. Наша работа — это кооперация с пациентами, их родными, с коллегами.

— Пока не появился Интернет, доверия врачам было больше. А сейчас и диагноз сам себе можешь поставить, и лечение назначить. Выбирая врача, мы все больше опираемся на отзывы в Сети. Как вы оцениваете такое положение вещей?

— Форумы и чаты хороши для моральной поддержки, но лечить должны врачи. В Интернете много непроверенного, околонаучного.

Что касается отзывов в Сети — отношусь к ним с некоторой долей скепсиса. Мы с вами взрослые люди и понимаем, что «восторженные отзывы» можно организовать. Но с другой стороны, впечатления пациентов, их удовлетворенность лечением — ценный ресурс в наше время. Поэтому когда меня спрашивают:

— Доктор, как мы можем вас отблагодарить? — говорю:

— Поделитесь своими впечатлениями с другими, это лучшая благодарность.

— Иван Сократович, наверняка читатель спросит: «Что делать, когда диагноз озвучен и у человека шок?» Часто бывает отторжение, непринятие, отрицание — не может быть! Это не со мной случилось, с кем-то другим. Какую рекомендацию дадите?

— Универсального рецепта, как взять себя в руки, у меня нет. Кому-то помогает доверительный разговор с доктором, кому-то пример из личной практики... А кого-то собраться и начать борьбу заставляет грозный взгляд... Возвращаясь к вопросу о человеческих качествах врача, добавлю — необходима интеллигентность. Почему иногда о докторе говорят «коновал»? Потому что не умеет разговаривать с больными. Не стоит человеку врать, но и убивать его информацией тоже нельзя, надо уметь говорить честно, но не отбирая надежды. Это трудно, приходит с опытом и требует душевных сил.

— Жене актера Валерия Гаркалина позвонили из поликлиники и сказали, что анализ показал рак, жить осталось месяца два. Как рассказывала ее дочь Ника, буквально в этот день мама прекрасно себя чувствовала, бегала по супермаркету, готовилась к семейному торжеству. Услышав новость, она сползла по стенке. И сразу же слегла, чтобы уже не встать.

— Озвучивать диагноз по телефону неправильно. Но озвучить оставшийся срок... Это мог сделать только садист. Если человек относится к другим людям как к дровам, он не имеет права называться врачом и носить белый халат. Нельзя быть безразличным, равнодушным, циничным: получилось — не получилось, да какая разница... Продолжительность жизни человека даже с диагнозом «рак», как правило, определить невозможно. Это бредни, которые распространяют невежды. Приведу пример. У молодой девушки выявляют огромный тромб. И что врачи делают? Ничего лучшего не находят, как назначить кроверазжижающие препараты. Ситуация ухудшается. На вопрос родителей «Что делать?» отвечают: «Везите домой умирать». Не посоветовавшись ни с головным онкологическим учреждением в регионе, ни с нами как с отраслевым федеральным центром, наконец. Тогда отец берет дочь, везет ее на поезде через всю страну в Москву и с вокзала — сразу к нам в центр.

Ловит первого попавшегося в коридоре человека, сует ему в руки историю болезни дочери и просит помочь. К счастью, этим человеком оказался профессор, руководитель реанимации. Он изучил документы: да, сложная ситуация, да, трудно спрогнозировать исход. Тут же обращается ко мне. Мы госпитализируем девочку и обследуем. Я приглашаю профессора Чарчяна, выдающегося кардиолога.

Молодой — ему всего сорок. В результате совместной бригадой провели сложнейшую операцию. И девочка жива! Мало того, образование оказалось доброкачественным.

— Выходит, не надо верить, когда врачи говорят: «Не можем помочь...»

— Повторюсь: бывают случаи, когда нет возможности применить противоопухолевое лечение либо оперировать. И тогда надо сосредоточить усилия на поддержании хотя бы приемлемого качества жизни человека.

Сейчас хорошо развита телемедицина. Чтобы удостовериться в правильности выбранной тактики лечения, необходимо связываться с национальными или федеральными центрами — у них огромный опыт.

— Как вы относитесь к такому мнению, что онкология — это психосоматика, проявление на телесном уровне обиды, зависти?

— Про обиды, зависть не могу сказать, но то, что хронический стресс влияет на поломку иммунитета, безусловно! Поэтому косвенное отношение переживаний к болезни есть.

— Вы возглавляете Онкоцентр на Каширке, как его чаще называют, каждый день сталкиваетесь с болью и трагедиями. Как справляетесь?

— Я здесь уже сорок лет. Начинал санитаром, теперь директор. Когда был пацаном, еле-еле доживал до конца выходных и бежал на работу. И не только я, но и многие молодые коллеги. Наш учитель Давыдов делал общую атмосферу интересной, познавательной. Быстрое принятие решения — вот чему он нас учил. Мы чувствовали себя хирургическим спецназом. Но однажды, лет десять назад, наступил период, когда я устал каждый день брать на себя ответственность за жизнь больных. Это называется профессиональным выгоранием. Сосуд переполнился... Ну, взял отпуск, поохотился, порыбачил. Отпустило.

— С каким настроением вы заходите в больницу сегодня? О чем думаете?

— Если раньше уставал от операций физически, делая одну-две ежедневно, то сейчас, будучи управленцем, от каждого похода в операционную получаю наслаждение. Я там скрываюсь от всего мира.

Был еще один сложный период в моей жизни... Когда, став директором, понял, что оперируя, физически я с пациентом, а психологически — из-за большого числа административных задач — где-то далеко. И я взял паузу. Так быть не должно! Хирургия — камерное искусство, ему следует отдаваться полностью. Весь мир исчезает в тот момент, когда ты оперируешь, а за спиной твои ученики.