«КАЛИ-ЮГА СЕГОДНЯ» (авторская рубрика Гедеона Янга): Неодолимая жажда самобытия. К 90-летию Мамлеева: вспоминаю, перечитываю, размышляю...

Часть первая, «Мой Мамлеев»

Юрию Витальевичу Мамлееву 12 декабря исполнилось бы 90 лет. Да почему «бы»? Исполнилось — и здесь, и в мире Горнем. Особливо в том мире, провидцем, пророком и творцом которого он был.

Когда шесть лет назад Мамлеев нас оставил, перейдя в иное измерение иного бытия, не вышло написать по разным причинам некролога. А девяносто лет со дня рождения – повод не хуже. Непросто писать о человеке, которого толком и не знал, тем более об авторе и личности такого масштаба. Ещё сложнее рецензировать его многажды описанные маститыми критиками тексты, ставшие эталонами его собственного оригинального жанра – метафизического реализма. Но я всё же попробую, перечитывая его тексты разных лет от издательства «Альпина нон-фикшн», только что переизданные к юбилею.

Я открыл для себя удивительную и завораживающую вселенную Юрия Мамлеева вместе со всеми параллельными и пересекающимися реальностями его друзей, соучастников, соработников и учеников по Южинскому кружку. Открыл, благодаря культуртрегерству самого активного из них — Александра Дугина. Политическую позицию, философские и богословские взгляды Дугина частенько критикуют, нередко обоснованно и в чем-то, несомненно, оправданно. Но вряд ли стоит отрицать его вклад в популяризацию «визионерского» творчества Мамлеева наряду с традиционализмом Генона, алхимической поэзией Евгения Головина и радикальной параисламской метафизикой Гейдара Джемаля. Хотя «здравый ум» в расхожем смысле этого слова здесь сомнительный критерий адекватности, скорее наоборот.

Перефразируя слова того же Дугина о Майринке, конечно, «Мамлеев никакой не писатель». То есть куда более, чем писатель, как Масодов или даже Сорокин, в которых иные видят его продолжателей и последователей. Среди творчества куда менее известных, но заявляющих себя его адептами и продолжателями активистов литературного сообщества «метафизического реализма» и вовсе не довелось заметить чего-то стоящего, заметного, интересного. Всё по большей части — попытки имитации формы, стиля, и это уныло и скучно, сложно говорить даже об отдаленном подобии.

Знакомство с мамлеевским миром началось привычно — с «Шатунов» и рассказов разных лет. Мне повезло не застать, не прочувствовать на своей шкуре и душе мертвящую затхлость лицемерного и пустого застойного совка. Но его отголоски косвенным образом долго сопровождали мою личную историю, оставив в глубине души болезненные родовые пятна. Видно, потому и вся мамлеевская «антисоветчина», доведённая до метафизического предела, а затем вывернутая наизнанку и опрокинутая в бездну, так глубоко меня зацепила. Затронула струны души, срезонировав с её самыми драматичными нотами и рагами.

Помогли восприятию и сложившиеся к тому моменту литературно-культурный бэкграунд и жанровые предпочтения – корифеи «литературы беспокойного присутствия» Гофман и Эдгар По, визионер Даниил Андреев и Лесков, бывший на тот момент единственно близким мне писателем из русских классиков. А вот с Достоевским, литературной реинкарнацией которого нередко считают Мамлеева, не задалось – спасибо, как и за многое другое, принудительной и потому отвратительной школьной программе. Но и перечитывая его впоследствии, не особо проникался и вдохновлялся. Ведь Достоевский в основном ставит литературно-депрессивный диагноз, обреченный и неотменяемый. «Доктор сказал – в морг, значит, в морг». А там уж Бог рассудит, что будет, нам – лишь молиться да каяться, видимо.

У Мамлеева обычно с морга, за моргом, по ту сторону морга и начинается самое интересное. Открывается всё значительное и, вместе с тем, жизнеутверждающее. Убийственные и обреченные смыслы смерти эвфемизируются, высмеиваются, подвергаются деконструкции и деформации. Смерть у Мамлеева — не конец, а начало новой, невероятно забавной и удивительной жизни. Противоположность унылым серым будням что застойного совка, что помоечной Америки, что «новой» постсоветской России. «Magical Mystery Tour» в альтернативную внутреннюю реальность.

Как писал в недавней статье к юбилею Юрия Витальевича Александр Зайцев, «человеку, не верящему ни во что, кроме материального мира, чтение Мамлеева едва ли даст что-либо, кроме ужаса или отвращения». «Шатуны», как и всё творчество Мамлеева, – невыносимая по сути и форме метафизическая альтернатива ординарному «советскому человеку» и его обывательскому бытию. Тому самому, из легендарной притчи брежневской эпохи, которому Мамлеев «ботинки был целовать недостоин». «А вот и достоин», — возразил тогда Юрий Витальевич «нормативному» и «полез под стол исполнять».

Признаюсь, вопрос религиозности и православности Мамлеева был и всё ещё остаётся открытым. Хотя и не вызывает диссонанса, как в иных случаях, столь невероятное сочетание в одном существе таких иррациональных измерений и ортодоксальной православной веры.

А именно — сочетание православия с метафизикой адвайта-веданты, на которую многажды указывали исследователи его творчества, да и сам он прямо ссылался на неё как в романах, так и в философских работах. Но это как раз и не самое сложное, особенно после общеизвестных примеров Генона, Джемаля и Дугина. Первый, создав систему и школу интегрального традиционализма, принял ислам как наименее повреждённую инициатическую традицию и даже возглавлял суфийский орден, но до конца жизни исследовал веданту и индийскую метафизику. Джемаль хорошо известен своей парадоксальной, радикально-революционной «Ориентацией Север». Наконец, в случае с Дугиным когнитивного диссонанса не случилось вовсе. Ведь за «Путями Абсолюта» в духе и традиции Генона последовала «Метафизика Благой Вести» (в частности, реабилитировавшее в моих глазах православие после знакомства с неоиндуистами-кришнаитами). А с «Поисками Черного Логоса» и «Ноомахии» на скрепном фоне «Москвы – Третьего Рима», президента как Катехона и «Церковью последних времён» паззл окончательно сложился.

Но постичь и уяснить себе сочетание адвайты и православия в мировидении Юрия Витальевича при жизни его и в личном общении не довелось. Хотя была гипотетическая возможность – неоднократно общался с маэстро и пару раз даже выпивал, но это уже скорее с его почтенной супругой Марией Александровной, на всяких литвечерах в московских кабачках типа ОГИ или в музее Маяковского. Увы, несмотря на это, немного побаивался приблизиться к «слишком священному» и воспользоваться приглашением в гости. Попросту говоря, стормозил, как обычно – сам себя продинамил…

Вспоминается и такой трагикомический случай. Мамлеева случайно прочла одна адептка и популяризаторша восточных традиций – йоги, индуизма, медитации и даосских практик. Причём не из «молодых и наивных» ньюэйджеров, а солидного возраста дама с серьёзным теоретическим, практическим и многолетним полевым опытом ориентальных штудий. Однако ей не повезло рассмотреть в сюрреальных откровениях Мамлеева глубины метафизических прозрений. Главным образом потому, что по форме не соответствовал, и «в традицию не был посвящён». Характерные же описания субверсивных практик героев Мамлеева и их шокирующе-потусторонний фоновый быт вызвали у дамы стандартное непонимание и отвращение, как «чернухи и порнухи». Видно, и здесь любопытно-печальным образом проявилось незадачливое сочетание советского лицемерного воспитания и формализм экзотериков, для которых буква превыше всего, даже Духа.

Меж тем Мамлеев и его тексты поразительно жизнеутверждающие, добрые и светлые. Его устремление ввысь, прочь и по ту сторону обывательского дольнего, сансарного мирка к высотам и глубинам Всеобщего, своего собственного (и в тоже время российского) Духа удивительно человеко- и миролюбиво. Для него вся реальность внутренняя и внешняя священна, волшебна, божественна, включая и самые сложные, неприятные, шокирующие и жуткие её грани. Секс, смерть, любовь и убийство, Бог и дьявольщина — всё у Мамлеева имеет Высшим провиденциальным образом узаконенное право на существование. Это свидетельство не психического помешательства, как может показаться иным поверхностным читателям или критикам, это манифестационизм и панентеизм — вероятно, следствие и своеобразное литературное преломление его православного мировидения.

Кто-то (а возможно, и много кто) однажды сказал, что главный герой у всех писателей – сам писатель, его путь, поиск, цели, мечты и устремления. Мамлеев – безусловное подтверждение этой максимы. Почти всех своих героев и сюжеты он писал с себя самого, со своего окружения, своей жизни – ведь бытие вовне по сути есть продолжение, манифестация своего сознания, глубинного «Я», поиском пути к которому и посвящены все мамлеевские тексты.

Попробуем на примере нескольких из них слегка прикоснуться ко вселенной Юрия Мамлеева.

(Продолжение следует)