И оттепель не помогла

Речь идёт о стенной газете «Культура», появившейся в Ленинградском технологическом институте имени Ленсовета в разгар времени, название которому дала повесть Эренбурга «Оттепель».

 

Удивительно, но в престижном техническом вузе тогда одновременно учились (разумеется, на инженеров) будущие знаменитые поэты Рейн, Бобышев, Найман; артисты Андрей Мягков и Тамара Абросимова; будущий автор прогремевшей в семидесятые годы рок-оперы «Орфей и Эвридика» Юрий Димитрин и даже худрук ленинградской филармонии семидесятых-восьмидесятых годов Виталий Фомин. Им и другим гуманитариям главный комсомольский вождь института Борис Зеликсон предложил издавать стенную газету, в которой были бы ответы на самые острые вопросы современности.

Ваш покорный слуга тоже был гуманитарием – с 13 лет писал стихи, а прочитав в пятом классе «Мартин Иден» Джека Лондона, твёрдо решил стать писателем. Но мама-искусствовед объяснила мне, что ХХ столетие – век техники, поэтому гуманитарное образование – это путь к нищете. Она напомнила, что Чехов был врачом, Писарев – математиком, а Алексей Толстой окончил Технологический институт, куда и мне неплохо бы поступить.

Маму я послушался, но, будучи первокурсником, как только услышал, что в институте готовится к выпуску газета под названием «Культура», пришёл к её главному редактору Лёне Ханукову. Тот сказал: «Напиши что-нибудь для нас, и, если материал подойдёт, мы его опубликуем». Я подготовил восторженный отзыв на только что прочитанный роман южноафриканского писателя Джеральда Гордона «Да сгинет день…» – тема апартеида тогда волновала меня почти так же, как и героя того произведения…

Через месяц первый номер стенгазеты «Культура» вывесили на площадке парадной лестницы на огромном щите, так что не заметить её было нельзя. С утра до вечера возле неё толпились студенты и преподаватели. К моей великой радости, мой опус там присутствовал, хотя и мало кого заинтересовал.

Газету открывала передовица под рубрикой «В порядке обсуждения», содержавшая лозунги: «Надо самим разобраться в искусстве»; «Не бойся, если твоё мнение пойдёт вразрез с чьим-то авторитетом»; «Иди своим путём, без груза предубеждений». Далее следовали материалы о Достоевском (которого с подачи Ленина буквально вчера считали «архипакостным») и репрессированном Михаиле Кольцове, казалось, забытом навсегда. В этом же тренде была заметка Евгения Рейна о живописи Поля Сезанна, считавшегося тогда одним из столпов враждебного западного искусства. В разделе «Кино» присутствовала рецензия Анатолия Наймана на бельгийский фильм «Чайки умирают в гавани», где он писал: «…модерн, в котором разрешён этот фильм, снова показал, как многообразны пути развития мирового искусства».

Восхищение модерном тогда воспринималось как крамола. Однако самой крамольной в газете оказалась статья Дмитрия Бобышева о молодом поэте Владимире Уфлянде с такими словами: «Он (Уфлянд) не хватает своего читателя за шиворот и не тащит его, уставшего после работы, на борьбу и сражения. Он дружески приглашает читателя войти в его настроения, давая ему начальный импульс для размышлений».

Обновления для газеты с разрешения Бори Зеликсона обсуждались в помещении комитета комсомола, где сформировался настоящий литературный клуб. Там говорили о книжных новинках, а главное, читали стихи – свои и чужие. Помню, как Толя Найман прочитал своё, по выражению Димы Бобышева, «вычурно-отталкивающее, но забавное» стихотворение «Отродья»: «У мужчины родился урод, / человеческий только рот, / остальное не то что бесформенное, / просто как-то нелепо оформленное. / А во всём виновата жена, / ведь рожать-то она должна». В конце концов по сюжету этот урод нашёл какую-то уродку, и у них родилась девочка: «Ничего, симпатичная вроде. / Так бывает всегда у отродий. / А у нравственных честных людей / вообще не бывает детей». Позже Бобышев написал, что «знатоками были отмечены политические аналогии «Отродий» с партией и комсомолом и библейско-мифологические – с Адамом и Евой».

Главным поэтом ленинградской «Техноложки» считался Евгений Рейн. Читал он сильно гнусаво, за что на одном из поэтических турниров удостоился эпиграммы, совмещённой с буриме (с заданными рифмами «нега – телега» и «нос – насос»): «Рейн читал с большою негой, / но зато немного в нос. / Он талантлив, как телега, / а работал, как насос».

Я спросил Бобышева:

– Дима! Как ты думаешь: Рейн станет профессиональным поэтом?

– Станет, – серьёзно ответил Бобышев.

– А Толя Найман?

– И Толя станет.

– А ты?

– И я стану.

Так было предсказано будущее этой троицы.

А в оттепельном настоящем у них, как и у всей редакции стенгазеты «Культура», начались неприятности. В институтской многотиражке «Технолог» появилась статья оскорблённого читателя, по мнению которого «газета в отдельных статьях прямо клевещет на нашу действительность… при непонятном либерализме партийного комитета института, который до сих пор не принял мер». Под статьёй стояла скромная подпись: «Я. Лернер, член КПСС».

Это был тот самый Лернер, который через несколько лет прославился статьёй «Окололитературный трутень» в «Вечернем Ленинграде» – о Бродском. Статья заканчивалась филиппикой: «Такому, как Бродский, не место в Ленинграде». Позже за какие-то махинации Лернер сел, а когда вышел на свободу, оказалось, что той статьёй он обессмертил своё имя как антигерой.

Махинациями Лернер занимался и в Технологическом институте, но на его обвинения в нешуточном грехе –либерализме – надо было реагировать. В парткоме вуза состоялись дискуссии, которые привели к трагедии. Один из членов комитета, обвинённый в потворстве идеологически ошибочной деятельности редколлегии, доцент кафедры основ марксистско-ленинской философии Гальперин застрелился из именного пистолета.

Вскоре в том же «Технологе» появилось возмущённое парткомовское письмо «Об ошибках газеты «Культура», в котором задавались вопросы вроде: «О какой культуре может говорить студент Михельсон, который почти ни в одной сессии не сдавал экзаменов без двоек, имеет выговор за пользование шпаргалкой?» Главный же упрёк письма адресовался Борису Зеликсону – мол, тот «пытался своё «особое мнение» противопоставить мнению партийного комитета».

В «Комсомольской правде» и «Ленинградской правде» тоже появились гневные статьи о «Культуре». В противовес о печальной судьбе издания сообщила радиостанция «Голос Америки», после чего стенгазету убрали, а по институту прокатились комсомольские собрания, на которых старшие товарищи клеймили её редколлегию и особенно Зеликсона.

Студенты Бориса осуждать не пожелали, но всё же ему пришлось оставить высокий комсомольский пост. Он считал себя несгибаемым ленинцем, а членов редколлегии «Культуры» называл за либеральные взгляды буржуазными специалистами. Впрочем, со временем начал почитывать самиздатовскую литературу. Однажды ему принесли книгу «От диктатуры бюрократии – к диктатуре пролетариата», в которой авторы объясняли, почему у нас всё не так, как Ленин завещал. Книга Зеликсону так понравилась, что он стал показывать её своим многочисленным знакомым. Кто-то из них в итоге «стукнул» куда следует. Борис оказался в КГБ. Далее суд, мордовские лагеря, после которых общественную деятельность он навсегда оставил.

О безвременной кончине Зеликсона в 2002 году я узнал из некролога с его портретом в газете «Санкт-Петербургские ведомости». Там было сказано, что к концу жизни у него насчитывалось более 200 изобретений и научных работ. Не каждый верный ленинец, пусть и бывший, удостаивался некролога в главной газете Питера.

Из остальных членов редколлегии газеты «Культура» серьёзнее всех пострадал Евгений Рейн – ему пришлось завершать своё техническое образование в менее престижном вузе.

После окончания института Рейн, Найман и Бобышев познакомились с Бродским, вместе войдя в историю русской литературы как «ахматовские сироты». Определение это впервые прозвучало в стихотворении Дмитрия Бобышева «Все четверо»: «В череду утрат / заходят Ося, Толя, Женя, Дима / ахматовскими сиротами в ряд». Хотя к моменту написания этого стихотворения в 1971 году каждый из них уже шёл своим путём, эту четвёрку ахматовскими сиротами называют до сих пор.

Хорошо известна фотография Рейна, Бобышева, Наймана и Бродского у гроба Ахматовой – на лице Бродского застыл ужас, от которого он словно пытается заслониться рукой. И тут уместно вспомнить его слова об Анне Андреевне, сказанные от имени всех четырёх поэтов: «На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и этой необычайной щедрости, от неё исходившей».