Дайте нам возможность жить в наших республиках!
Фащевка – шахтерский поселок в перевальском районе ЛНР, расположенный на границе двух республик. Рядом Чернухино, Дебальцево. Поселок находился на линии огня с 28 июля 2014 и вплоть до завершения дебальцевской операции, а с августа по сентябрь еще и под оккупацией украинскими военными. В самом поселке боев не было, «укропы» покинули его так же поспешно, как и появились. Но поселок постоянно подвергался обстрелам, являясь, по сути, границей между позициями ВСУ и ополченцев, в небе над ним проходили постоянные арт-дуэли.
В поселке нас встречают две местные жительницы – Галина и Юлия. Мы сидим в небольшом летнем кафетерии под романтическим названием «Мрiя». Девушки – типичные представительницы коренной фащевской молодежи – здесь родились, здесь учились, работали. Все это было до войны. Сейчас работы здесь нет вообще, немногочисленные предприятия и шахты стоят. Молодым людям помогают бабушки, получающие пенсию. Молодежи в поселке много, многие уехали, но зимой-весной большинство вернулось.
Галя уехала сразу после того, как упал самолет, в тот день, когда впервые прилетело в поселок – по железнодорожному переезду, Юля чуть позже. В конце июля в Фащевку пришла нацгвардия, а вернулись девушки в сентябре, когда тут уже стояло ополчение. Как потом выяснилось, приход нацгвардейцев – это были еще «цветочки»… «Кто бы мог подумать, что мы научимся по звуку определять, как стреляет ГРАД или танк», - вздыхает Галя.
«В мой дом было прямое попадание», - говорит Юля. «Попало в дом к соседке – заведующей садика, она потом долго лежала в больнице, а сейчас не видит, потому, что ей осколок попал в глаз. Половина дома сгорела, у второй – нету крыши. Поселковый совет сильно пострадал – восстанавливали своими силами, собирали всем поселком шифер… А сейчас тихо. Только иногда слышно под Дебальцево, где уже украинская армия стоит».
Девушки вспоминают, как прошлой весной всем поселком шли на референдум, настроение было боевое. Когда начались обстрелы, и приходилось целыми днями сидеть в подвалах, наступало непонимание: «Ни фига себе прилетело! Неужели за это боролись?»
"Так что с февраля мы тут живем, как в раю, только что без работы и без денег, - смеются они. - У нас поселок шахтерский, а шахты не работают – только воду откачивают, чтоб не затопило".
Галя летом выезжала в Россию. Сначала жили в лагере беженцев на границе в открытом поле – вспоминает, что там не было абсолютно никаких условий для жизни. Потом ее отправили на базу отдыха для беженцев. И там не хватало мест, жили в большой военной палатке 15 человек. Потом поехали в Ростов, прожили там месяц, хотели вернуться назад, но на границе не пустили потому, что там сильные бои были. А денег-то нет. Зарабатывали, как могли – доводилось кирпичи на стройке таскать, торговать на рынке, работать укладчиком армейских пайков.
К нам присоединяется глава фащевского поселкового совета Лидия Николаевна Самохина. Людмила Николаевна медик с сорокалетним стажем, работала в поселковой больнице. Однако перед войной была назначена главой поселка приказом Козицина.
"Война была непонятная для всех, потому помогали всеми силами", - говорит она. «Самая главная задача была сохранить людей, по возможности вывести детей или найти им укрытие. Бить по нам начали 27 июля, закончили 19 февраля, не 13 го – как были подписаны минские соглашения, а 19-го. Их группировка еще была в Чернухино, когда освободили Дебальцево, поэтому они еще били по нам».
"Одного не могу понять", - недоумевает Лидия Николаевна. "Мы же все учились в одних школах, практически все говорим на русском языке – вся Украина. Даже западная. Откуда взялось такое неприятие востока? Откуда там взялись эти фашистские мальчики, когда они успели воспитаться?"
Самохина свою общественную деятельность начинала с того, что была председателем двух избирательных комиссий на референдуме 11 мая 2014 года.
«Я тогда понимала, на что я иду», - вспоминает она. «И когда я Кате, которая рядом со мной была, а у нее было две девочки-близняшки по шесть лет, сказала: «Выезжай!», я понимала, подо что мы подписываемся. Были собрания, на которых я активно выступала, говорила: «Давайте определимся, чего мы хотим!». Референдум был 11 мая, а в Славянске стрелять начали еще в апреле, так что я знала, что будет война. Была надежда, что хватит благоразумия сесть и договориться, но его не хватило».
По словам Самохиной, 97 процентов населения проголосовало на референдуме. Никогда, ни в каких выборах не принимало участие такое количество народу.
«Я такого никогда не видела. У меня слезы лились до ночи, пока я подсчитывала бюллетени. Я не спала трое суток, нужно было накормить ребят, которые стояли в оцеплении, получить бюллетени, пересчитать, проштамповать. Потом голосовали, считали. А утром в понедельник мне на работу в больницу. Я плакала, насколько люди хотят быть сами по себе, насколько не хотят жить под этими фашистами, которых без конца показывали по телевизору. Пожилые люди еще помнили войну, наше поколение понимало, что это неправильно, и молодежь была вместе с нами.
«Поселок у нас не маленький», - говорит Лидия Николаевна. «До войны было шесть тысяч человек. Сейчас официально четыре тысячи, но я хочу сейчас заняться переписью. Разрушения мы переписали еще в феврале. Я бросила тогда медицину, школу, детский сад, все у меня записано: сколько заборов, сколько окон, сколько сараев, сколько стен – я должна была владеть картиной, чего мне надо.
Государство тоже старается помогать. С июня каждый месяц обеспечивают продуктами три наиболее нуждающиеся категории населения. Помогает общественная организация «Мир Луганщине» - они сейчас делают капитальный ремонт школы. Волонтерские организации помогают восстанавливать дома. На подходе Красный крест, их представители уже приезжали осматривать разрушения».
«У меня больше всего пострадала улица Шахтерская», - вспоминает Самохина. «Я сама бегала, раздавала клеенку, у меня люди умирали на руках от осколочных ранений. Вместе с казаками мерили окна, резали клеенку – окна открыты, зима! Тут крыша слетает буквально в нескольких метрах. Мы на землю – десять минут пролежали, поднимаю голову – смотрю, двух домов нету. И тут крики истошные, бабушка кричит - что-то с ребенком. Я посылаю человека за Скорой, иду, вижу – у ребенка осколок в голове, а я медик, я понимаю, что тут уже все…»
25 июля ополченцы отошли от блок-поста возле переезда. В последний день они еще вывозили желающих уехать. Через два дня начали бить как раз по тому оставленному блок-посту. 13 августа зашел батальон «Киевская Русь». По воспоминаниям жителей поселка, они вели себя достаточно сдержанно.
«Это была, видимо, первая волна», - говорит Самохина. «Ребята были с Сумщины, с Белой церкви. Слава богу, не было «Правого сектора»! Я ругалась с ними, мол, чего вы сюда пришли. Вот также должны были разговаривать в Верховной Раде. Кричать, ругаться, пусть драться. Но не идти с оружием против своего народа. Их командир Порошенко называл «Порохня» и говорил: мы тут разберемся, а потом пойдем на Киев. Я ему: а с кем вы разбираетесь? И тут мне уже не командир, тут мне простые солдаты говорили, что не понимают, с кем они воюют… Всего они дней 20 пробыли. Потом их начали выбивать, и они пошли до Чернухино. Я никак тактики военных понять не могу, спрашивала Козицина: если вы к нам пришли, чего не пошли в Чернухино и Дебальцево, где позиции «укропов «тогда были еще слабые? Он говорит: приказа не было. А за полгода «укропы» укрепились там, что пришлось зубами вырывать, столько народу полегло, ребят так жалко…
«Пародокс», - говорит Лидия Николаевна, «но сейчас мне работать сложнее, чем в войну».
«Люди обозленные стали. Не так уж и плохо все у нас в поселке, но некоторые люди меня просто поражают…Одна мне на днях говорит: я хочу, чтобы мне каждый день «гуманитарку» привозили. Я говорю: а поработать, не? Слово «поработать» не действует. А мне люди нужны, чтобы поселок восстанавливать. А у меня ни людей, ни бюджета. Нам первую зарплату дали за июнь. Мы не по подвалам сидели – каждый день я что-то привозила, машину мне дважды обстреляли – снайпера работали. Я когда ездила, все молитвы выучила. Даже Скорая не ездила – у них был приказ не ехать. Пожары тушили своими силами – у нас от некоторых домов одни трубы остались.
«На сегодняшний день у меня нет ничего. Есть энтузиазм, есть манера общения с людьми, которая позволяет доказать, что нам необходима помощь. И потихонечку появляются люди, которые приходят со своими средствами производства, начинаем потихонечку поднимать поселок. Думаю, если приедете через месяц – не узнаете».
«Детский сад за неделю сделали. Школу почти восстановили – к первому сентября будет работать. А там 176 окон вылетело!»
Тут же, как будто в подтверждение слов главы поселка о послевоенных трудностях, к нам обращается сидящая за соседним столиком женщина: «А вы российские корреспонденты?! Скажите, а окна у нас будут – а то у меня двух окон нет!»
Лидия Николаевна вступает с ней в перепалку: «Только у тебя что ли? Тысяча восемьсот окон нету по поселку! Не одна ты».
Женщина не унимается: «А мне что делать? У меня дети мерзнут! Вон в Донецкой области все делается, а у нас ничего!»
«Как это ничего?», - возмущается Лидия Николаевна. «А школа? А детсад? А больница?»
«Гуманитарку» не приносят…» - продолжает женщина.
«А ты документы подавала?» - спрашивает глава поселка. «Вот так они думают, что вы им сейчас раздавать будете. А я сама вожу помощь из Луганска, нанимаю машину, оплачиваю бензин. И сама, между прочим, без окон сижу».
«Я им говорю», - продолжает Лидия Николаевна. «У меня есть работа, давайте, будете деньги получать. А они хотят, чтоб им «гуманитарку» возили КРАЗОМ, а чтобы сделать что-то для поселка даже за деньги – так нет! Они вон сидят пиво пьют, и думают, что кто-то должен для них все сделать».
Анна Викторовна, мать Гали – из тех людей, чьими руками восстанавливается поселок, работала до войны и продолжает работать уборщицей в школе.
Для нее война тоже началась с референдума: «Большинство шли с надеждой, что, наконец, для нас что-то изменится. Ведь наш шахтерский край ни от одной власти в Киеве не видел ничего хорошего. А тут оказалось, что мы «террористы», «сепаратисты»…
«Когда «укропы» пришли, жизнь поселка как будто замерла. Все боялись выходить из дому, а они ходили, документы проверяли. Невестку с детьми отправила в Россию, еще когда ополченцы уходили. Сын кричал: я останусь здесь, пойду воевать! А я ему: они же без тебя не справятся. Отправила вместе с ними».
«Я с одним «укропом» разговаривала – мальчик ровесник моему сыну. Я ему говорю: чего вы сюда пришли? А он мне: ну, вот забрали, отправили. Я в ответ: у вас что, своей головы нет?»
«Я ему предлагала дать гражданскую одежду, помочь дезертировать. Он говорит: я бы уехал, но у меня там семья, детей убьют, если я сбегу. Они запуганные многие были. Говорили, что вот если все соберемся, то уйдем и пойдем на Киев, а по одному боялись».
«А потом их расположение на АТП разбомбили. Из 60 человек там в живых двое-трое осталось. Мы туда ходили – там куски тел повсюду валялись. И парень тот тоже погиб».
Самые страшные обстрелы начались в январе-феврале этого года. До этого обстреливали по несколько часов в сутки, причем, как правило, в одно и то же время, так что местные жители успели приспособиться. А с началом дебальцевской операции начали круглосуточно.
«Тяжело было», - вспоминает Анна Викторовна. «Все прятались, даже собаки прятались. Понимали, что происходит, как только хлопки начинаются, и бегут в подвал впереди тебя. А начать могли в любой момент. Бывало, идешь в огород, вдруг загремело, приходилось между грядками, под забором прятаться. Страшно. Все тогда, помню, ходили в трениках или спортивных костюмах, чтобы можно было упасть. В один день подумала: господи, сколько можно бояться? За хлебом пошла в юбке, блузке, в туфлях на каблуке. Сосед увидел, говорит: боже мой, ты куда? Я говорю: за хлебом! Он: я не понял, что случилось? Ты забыла, что война?»
«Люди, конечно, разочарованы, но в Украину назад не хотят», - говорит Анна Викторовна. «Разочаровались не в республиках, а в методах строительства и в людях, которые строят. Нет у нас лидера, которому можно было бы довериться. Но верим, что будут у нас республики. И что «укропы» не вернутся – наши ребята этого не допустят! Если они не прекратят все это, наши хлопцы до Киева дойдут. Просто дайте нам возможность жить в наших республиках. Вы живите, как хотите в своей Европе, а нашим республикам дайте жить, как мы хотим».
Мы гуляем по поселку. Идем по Шахтерской улице к галиному дому. Нет практически ни одного целого дома. Где просто пробиты крыши, и осколки шифера торчат из рваных дыр, где и вовсе нет крыши, а где и дома нет. Стекол нет нигде, хорошо, если еще рамы сохранились. Окна либо заколочены фанеркой – здесь уже не живут, либо затянуты клеенкой. Местами в клеенке дырки от человеческих пальцев – мародеры заглядывали внутрь посмотреть, есть ли чем поживиться.
Галин дом цел, но разрушена летняя кухня – пробита насквозь снарядом, разрушены душ и туалет. На соседнем участке сквозь заросли бурьяна неловко продирается старушка. Зимой за ней приехал сын, чтобы вывезти, но он погиб при обстреле, а она полностью оглохла. Это здесь частое явление: люди не только глохнут от взрывов, но и слепнут, плюс ко всему колоссальное нервное напряжение.
Гроздьями свисает спелый виноград, яблоки и сливы. Убирать все это некому. Когда еще жизнь вернется здесь в нормальное русло?
На въезде брошенные блокпосты: разбросанные бетонные блоки, мешки с песком, ящики из-под патронов, матрасы, вещи. Деревья вдоль дороги обожжены, посечены и изранены осколками, стоят обугленные. Вся дорога в воронках. Их сразу засыпают, но все равно местами на асфальт это уже мало похоже. Картина апокалипсиса.
Тем не менее, поселок живет, ездят машины, во дворах периодически слышен стук молотка – кто-то чинит крышу, по улицам бегают дети. Скоро первое сентября, и многие пойдут в только что отремонтированную школу.
«До сих пор понять не могу - как мы все это пережили?», - говорят фащане. Они пережили. Они обязательно восстановятся. Главное, чтобы хоть бы и такое хрупкое перемирие сохранялось и дальше, и им не пришлось пережить все это во второй раз…