Человек правильной интонации: 110 лет назад, 17 июня, родился Виктор Некрасов

Как говорят англичане, чтобы вырастить настоящего джентльмена, нужно пять поколений, настоящую леди — семь. В генеалогическом древе русского, советского писателя Виктора Некрасова можно увидеть и более длинный ряд имен аристократов, известных в России с XVII (если не с шестнадцатого) века, а также промышленников, потомственных почетных граждан... Рассуждая о его жизни, велик соблазн заметить: «Порода сказывается».

А может быть, дело вовсе не в родословной (как будто не было подонков среди дворян!), а в личном благородстве, побуждавшем Виктора Платоновича совершать нетривиальные поступки и высказывать рискованные суждения. Период конца 1940-х — 1960-х представляется совершенно «не его» временем, если иметь в виду поведение большинства, однако именно на эти годы пришлась самая активная пора жизни писателя.

Если бы преподаванию литературы в средней школе уделялось чуть больше внимания, то почти каждый юный россиянин прочел бы «В окопах Сталинграда», и такое чтение, безусловно, повлияло бы на национальный менталитет; возможно, никому в голову не пришло бы расшаркиваться перед близкими потомками захватчиков, вторгшихся в нашу страну в 1941-м. Молодые люди знали бы, что такое «лейтенантская проза» — литература, созданная почти их сверстниками, успевшими окончить военные училища и получить звания младших офицеров. Многие уходили на фронт добровольцами, подобно актеру и театральному художнику из Ростова Виктору Некрасову. Кто-то остался в живых, а потом писал и издавал рассказы, повести, романы — не сразу, не в окопах, конечно, а по демобилизации.

Корпус военных произведений лейтенантского поколения — литература, как правило, очень качественная, если иметь в виду работу над словом и выразительность образов, и предельно правдивая, если говорить о фактах, особенностях психологии, верности духу эпохи, изображении войны такой, какой она была на самом деле, но вместе с тем без натурализма, смакования сцен смерти, насилия, нагнетания ужаса. Необходимо учесть: то, что мы называем лейтенантской прозой (произведения Юрия Бондарева, Григория. Бакланова, Василя Быкова, Бориса Васильева и других), появилось уже после выхода повести «В окопах Сталинграда».

На войне особенно страшно то, что в какой-то момент она становится обыденностью. Первым среди писателей-ровесников это «будничное» ощущение научился передавать словами именно Виктор Некрасов. Всего сложнее бывает уловить верную интонацию — как у Бабеля в «Конармии» или у Ремарка в его военной прозе. Виктору Платоновичу это удалось — быть может, оттого, что от природы он обладал утонченным эстетическим чутьем, отшлифованным за годы учебы на архитектурном факультете Киевского строительного института, посещения литературной и театральной студий.

До Некрасова было немало попыток писать о войне, в большинстве своем — неудачных. Авторы скатывались в казенный патриотизм, герои получались картонными. Не потому что кого-то устраивала фальшь — основная трудность была в том, чтобы верно рассчитать дистанцию между рассказчиком и персонажами (а также читателем), в чувстве меры.

В наши дни «сталинградская» повесть производит не менее сильное впечатление. Бессмысленно искать в ней какие-либо эпизоды для цитирования, пытаться вытянуть из сюжетного клубка отдельную микролинию — не получится. Она цельная, как стихотворение. Потрясающе передано тогдашнее ощущение автора: только что, днем ранее, был большой город, прошли сутки — и нет его; секунду назад жил человек, а мгновение спустя его не стало, только окурок тлеет на остывающей губе.

Повесть опубликовали в журнале «Знамя» в 1946 году. В дальнейшем произошло удивительное: в список представленных на Государственную (тогда Сталинскую) премию произведений «В окопах Сталинграда» вписал лично Сталин. Автор произведения стал лауреатом, что автоматически сделало его и востребованным, и успешным.

Выстраивается весьма примечательная линия: Сталин — Некрасов — Булгаков. Виктор Платонович написал в 1967 году тот самый очерк, с которого в его родном Киеве началось паломничество к зданию дореволюционной постройки на Андреевском спуске — «дому Турбиных».

В конце 1920-х, когда украинские коммунисты не на шутку осерчали на Булгакова (мол, исказил ход революционного процесса на Украине), Сталин лично ездил в Киев, дабы урезонить ретивых товарищей по партии. Не получилось, те не успокоились, и «Дни Турбиных» оказались-таки под запретом. У Михаила Афанасьевича началась черная полоса, которую прекратил большевистский вождь, лично распорядившийся дать писателю возможность публиковаться и работать для сцены (факт особого внимания генсека к булгаковской пьесе общеизвестен).

Личным делом стала для Некрасова и меморизация Бабьего Яра, где фашисты убили множество людей разных национальностей, включая евреев, которых уничтожали лишь за то, что они евреи. Русский патриот-фронтовик, орденоносец и сталинский лауреат возглавил кампанию против возведения на месте массовых казней спортивно-развлекательного комплекса, чем настроил против себя чиновников и партийных деятелей. Припомнили ему это в начале 1970-х.

Но до того он довольно часто публиковался в СССР. Сочинял разное и порой совсем не то, что было принято в его кругу. Вот, например, отрывок из «Записок зеваки», опубликованных в 1976 году уже за рубежом, но написанных так, будто автор не покидал столицу:

«Сейчас в Москве родилась еще одна [помимо Тверской] «главная» улица — проспект Калинина [ныне Новый Арбат]. Не скажу, чтоб появление его было встречено восторженными криками — один мой знакомый с горечью сказал, что Новый Арбат не стоит заупокойной по Собачьей площадке, — но так или иначе, а рациональное и, скажем прямо, довольно крупное зерно в его пробивке сквозь запутанную сетку милых нашему сердцу арбатских переулков есть. Разгрузка центра Москвы широкими радиальными магистралями остро необходима. Да и вид у проспекта шикарный, «современный», под стать джинсам и мини запрудившей его молодежи. Даже собственная для контраста и переклички эпох церквушка у него есть. Одним словом, проспект громко, во всеуслышание объявил о своем существовании и стал неотъемлемой частью Москвы. Что касается меня, особой симпатии я к нему не питаю, как ко всему бесцеремонному, но, что поделаешь, уже привык и принимаю как данность. А по вечерам даже любуюсь им, сидя на балконе моих друзей, — как одно за другим зажигаются окна его башен, а небо еще не погасло, и медленно разгораются светильники газосветных фонарей, и несутся машины с красными огоньками — туда, с сияющими фарами — сюда, подмигивая правым глазом на поворотах. Красиво».

Некрасов сочувствовал диссидентскому движению (и не считал нужным это скрывать), но при этом долго оставался одним из самых «выездных» писателей. Так не могло продолжаться вечно, однажды терпение партийных бонз лопнуло. В результате пришлось эмигрировать, благо нашлись родственники в Лозанне. Политэмигрант дружил с первым советским диссидентом Андреем Синявским и его женой Марией Розановой, одно время даже проживал в их доме под Парижем. В 1975 году тяжело заболел и с перитонитом попал в больницу. Для спасения Некрасова врачи сделали тогда все возможное, но полагали, что до утра он не доживет.

Спас его Синявский — как знахарь, с помощью заговора, написав о нем, еще живом, некролог, в котором рассказал, кем в действительности являлся «усопший»:

«Светскость как определяющее, как положительное начало. Все мы монахи в душе, а Некрасов — светский человек. Мы — закрытые, мы — застывшие, мы — засохшие в своих помыслах и комплексах. Некрасов — открыт. Всем дядюшкам и тетушкам, всем клошарам, всем прогулкам по Парижу... Светский человек среди клерикалов. Ему недоставало трубки и трости... Член Союза писателей, недавний член КПСС, исключенный, вычеркнутый из Большой энциклопедии, он носил с собой и в себе этот вдох свободы. Человеческое в нем удивительно соединялось с писательским, и он был человеком пар экселянс! А это так редко встречается в большом писателе в наши дни... Да ведь и то сказать — он был старше нас, и старше и живее. Как я сказал — был больше всего человеком среди писателей, а человек — не с большой, а с маленькой буквы, это много дороже стоит».

Виктор Платонович выжил, а потом еще больше десятка лет говорил и писал все, что думал и хотел. Человек «пар экселянс», человек чести, он неизменно старался следовать законам простой человеческой порядочности. И, кажется, всегда находил верную, честную интонацию.

Материал опубликован в майском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»