Максим Леонидов: «Черт, который во мне сидит, заставляет меня скакать по сцене»

«Я иногда произвожу впечатление своенравного человека, но на самом деле я просто принципиальный. В...

«Я иногда произвожу впечатление своенравного человека, но на самом деле я просто принципиальный. В профессии, например, не терплю дилетантства. Не выношу, когда к работе относятся формально, ведь я сам полностью отдаюсь ей», — рассказывает музыкант, актер и драматург.

— Максим, вы принимали участие в музыкальном шоу «Я вижу твой голос» на канале «Россия» в роли эксперта. Вам самому, как профессионалу, наверное, легко было разгадать, кто из игроков на сцене поет, а кто притворяется?

— Вовсе нет, там все довольно запутанно. Тренеры настолько хорошо поработали с участниками, что отгадать практически невозможно. Тот, кто действительно отлично поет, выступал так, как будто он этого делать не умеет, и наоборот. Заводная история! Азарт захватывает, нарастает, и становится по-настоящему интересно узнать, кто из героев умеет петь. Однозначно рекомендую шоу к просмотру, оно того стоит! Я слышал мнение, что время сейчас непростое, людям не до шоу. Но сам я с этим не согласен — в любое время нужно как-то развлекаться. Кроме того, участники имеют возможность выиграть крупную сумму — миллион рублей — в каждом выпуске. И потратить эти деньги на осуществление мечты. А они у наших участников замечательные — кто-то хочет разработать экскурсионное приложение, кто-то — построить дом для большой семьи, а кто-то — организовать свой небольшой камерный театр.

— Кстати, насчет денег. После 2020 года многие артисты поменяли свое отношение к работе, которой стало заметно меньше. Вы как относитесь к предложениям сняться, скажем, в рекламе? Что, если это будет реклама носков?

— Это всегда вопрос личного выбора и комфорта артиста. Удобно тебе рекламировать унитазы? Да пожалуйста. Мне — неудобно, но, к счастью, рек­ламы бывают разные — одни странноватые, другие совсем не стыдные.

— Вы знаете цену деньгам, в том числе как глава большой семьи. Интересно, в каком возрасте вы ощутили потребность стать отцом? В молодости думали об этом?

— В молодости у меня были буги-вуги каждый день, «Секрет», гастроли, рок-н-ролл. И образ молодого отца со всем этим никак не гармонировал. Мне казалось тогда: «Ну нет детей и нет — и без них вон сколько всего интересного вокруг! Карьера отнимает так много времени, что не до детей». Тем более я был женат на Ире Селезневой — актрисе, причем успешной, сильно занятой в театре у Льва Абрамовича Додина, они гастролировали по всему миру.

— Между вами шла какая-то конкуренция?

— Знаете, я вам скажу честно, мне вообще не свойственна ревность к чьему-то успеху. У Иры же это было, но совсем немного. Она переживала из-за того, что я такой весь как бы звезда, а она пока не очень, а ведь начинали-то мы вместе. Потом я, уйдя из «Секрета», увез русскую девочку в еврейскую страну. Она сделала ответственный шаг, когда решилась на это. Пришлось ведь уйти из действительно прекрасного театра, где она очень хорошо себя зарекомендовала. Но Ира быстро стала популярной в Израиле, и чем успешнее у нее все складывалось, тем больше и больше я — чисто из эгоистических соображений — ­снимал с себя ответственность за переезд. Потому что все сложилось хорошо.

Говорили, что я уехал в Израиль для того, чтобы стать мировой звездой. Но эта страна не самое правильное место для осуществления этой цели. Меня часто спрашивают, почему я не уехал в Америку, или, например, в Германию, или в какую-то другую европейскую страну. Мне кажется, ответ очевиден: потому что я не итальянец и не немец. В какой-то момент мне стало интересно познать свою вторую половину. Про русские корни я довольно много чего знал: я вырос в России, мне понятна русская культура. А про еврейскую семью не знал ничего, поскольку семья была ассимилирована. Мы уехали с женой, с мамой, папой и родителями моей мамы, а у нее папа тоже был неродным. Всего нас было шесть человек, из них двое абсолютно русских — моя бывшая жена Ирина Селезнева и отчим моей мамы, Иван Андреевич Поляков. Это был

1990 год. Я был обязан отказаться от жилплощади — не своей, а государственной, отказаться от гражданства, а тогда это еще было гражданство Советского Союза. Я, впрочем, и не надеялся играть концерты в России, а жить в Израиле. Пытался строить свою жизнь именно там. В середине моей израильской жизни я работал прорабом, но это было скорее не про строительство, а про ремонт. Ничего не понимая в заделывании трещин, я все равно продолжал этим заниматься и в итоге, конечно, прогорел.

— Когда вас узнавали, было неловко?

— Тут ситуация двоякая. Люди прекрасно понимали, что это работа, а работа не может быть неловкой. Тем более я продолжал давать концерты, служил в театре. Жил за счет этого. Довольно быстро начал сниматься на местном телевидении в сериале. Моими партнерами были израильтяне, которые отказались со мной разговаривать по-английски: «Говори на иврите, пожалуйста». Самое неправильное, находясь в другой стране, погрузить себя в родное «гетто» — русское, польское, чешское или какое-нибудь другое, где говорят только на твоем языке. В этом случае ты никогда не выучишь местный.

— Почему вы решили вернуться в Россию?

— Израиль здесь вообще ни при чем. Никакого разочарования эта стра­на у меня не вызвала. Причина была одна: я истосковался по языку. И через шесть лет после моего расставания с группой «Секрет» во мне проснулись наконец какие-то силы для того, чтобы начать сольную карьеру. Это было очень непросто сделать сразу. А эти шесть лет дали мне достаточное количество энергии для того, чтобы это произошло.

— Вы ни разу в жизни не пожалели о том, что ушли из «Секрета»? Это же было ваше решение?

— Просто в какой-то момент мы с ребятами разошлись в творческих устремлениях, мне хотелось одного, Коле Фоменко другого. Нас потянуло в разные стороны. И чем дальше, тем больше мы погружались во внутренние разногласия и дрязги и тем меньше работали. Жить в конфликте я не умею, никогда не умел и не хочу учиться. «Секрет» был прекрасным, редким цветком, но у каждого цветка есть срок жизни. Я присутствовал при зарождении и расцвете этого организма, и мне совсем не хотелось видеть его медленное и неизбежное увядание. Я пытался поговорить с ребятами, но они не понимали, о чем речь. Может, я и сам до конца не понимал, чего хочу конкретно, я был в смятении, но всем существом чувствовал — надо начинать все сначала и, может быть, совсем иначе.

— В чем именно вы и Фоменко не поняли друг друга?

— Мне хотелось больше заниматься музыкой, искать новые какие-то формы, уходить в сторону костюмированных шоу-программ. Знаете, у «Секрета» было очень хорошее качество: мы взяли модель ранних «Битлов», таких молодых сумасшедших бычков, и эта модель нам пришлась к лицу, она легла на органику нашего коллектива, на нашу ­индивидуальность. Но нельзя слишком долго существовать в одном и том же качестве, нужно уметь вовремя измениться. А вот это не получалось.

— Помните момент, когда у вас с Николаем начались разногласия?

— Они имелись с самого начала, и это хорошо, потому что именно разногласия стали двигателем нашего общего дела. Без конкуренции ничего хорошего не бывает. У Маккартни с Ленноном тоже была конкуренция очень сильная. Вообще, когда у тебя есть рядом соперник, это не дает тебе почивать на лаврах. Помните, как у Вознесенского? «Ни славы и ни коровы, / Ни тяжкой короны земной — / Пошли мне, Господь, второго, / Чтоб вытянул петь со мной».

— Как вы с Фоменко познакомились?

— В институте (ЛГИТМиКе. — Прим. ред.), на лекции по какому-то ужасному предмету — кажется, по экономике. Коля поставил перед собой магнитофон и держал руку занесенной над кнопкой play. Он смотрел на часы, отсчитывая минуты до конца лекции. Одновременно со звонком включил музыку, и в аудитории началось веселье!

— А девчонок вы делили?

— Нет. Коля к этому моменту уже женился.

— Вас называли «русскими бит­лами». Не было обидно, это все-таки определенная вторичность?

— Мне кажется, наоборот, предмет для гордости. Потому что кого вы еще назовете «русскими битлами»? Никого. А ведь многие пытались им подражать. Но как бы ты ни хотел кому-то подражать, если у тебя нет собственного лица, нет собственных хороших песен, ничего не получится.

— И еще ничего не получится без готовности упорно работать. Вы ведь очень много выступали…

— У нас иногда было по четыре концерта в день. И комаров кормили, и в 40-градусную жару жили без кондиционеров. Однажды приходим на гастролях в гостиничный номер, просим поменять нам белье. А горничная говорит: «Зачем? Вы всего неделю здесь живете! Мы так часто не меняем белье даже неграм!» А как-то в Тюмени, тоже в гостинице, я попросил дополнительное одеяло. «Зачем вам?» — «Ну холодно». — «Кто вам сказал, что холодно?» — «Да я вам говорю, что холодно!» Рядом сидят здоровые мужики-лесорубы, все там у них как надо, водка, огурцы разложены, сами красные, в майках. Дежурная показала на них и говорит: «Ну вот посмотрите, мужчинам не холодно».

— Ваша активная гастрольная жизнь пришлась на лихие 90-е. Бандиты в зале бывали?

— К нам часто подходили плохо воспитанные молодые люди, которые поз­воляли себе лишнее. Мы быстро поняли, что от такого общения надо как можно скорее уходить, а то и убегать. Я человек темпераментный, но разумный. Когда имеешь дело с бандитами, свой темперамент лучше попридержать. Всякое случалось, и драки в том числе. Чаще всего такое происходило в ресторане после концерта. Люди подсаживались за столик и требовали с ними выпивать. Тогда я выпивал рюмку-другую, а потом уходил в туалет и не возвращался. Исчезнуть из виду было правильнее, чем открыто конфликтовать. Сейчас, к счастью, все гораздо спокойнее. Мы уже не в том возрасте, чтобы повторять «подвиги» юности. Попробовали бы мы, к примеру, поглощать спиртное в прежних дозах — это уже можно было бы считать самоубийством. Я не один такой, кто «успокоился». Много хороших артистов после 90-х не просто выжили, а стали только лучше. Борис Гребенщиков, например.

— Вы с Гребенщиковым дружите?

— По большому счету дружбой это назвать, наверное, нельзя, но мы довольно плотно приятельствовали в нулевых, потом наши пути несколько разошлись. Это нормально, что так случилось, — бывают моменты, когда люди друг другу очень интересны, и тогда жизнь их сводит на время. А потом все меняется. И это не значит, что они рассорились или стали друг другу противны, просто у них появились какие-то другие интересы. В том режиме, в котором мы с Борей общались раньше, сейчас уже не получилось бы. У меня новая семья, у него свои дела. Борис совершенно удивительный человек, подвижник, осуществляет важную миссию, ездит по разным русским городам, да и не только русским. А я сейчас больше занимаюсь театром. В какой-то момент понял, что это интересует меня ничуть не меньше, чем музыка. И не ошибся.

— Какие у вас проекты в театре?

— Это мюзикл «Мама-Кот», он идет в Театре эстрады имени Аркадия Рай­кина в Петербурге и в Театре имени Маяковского в Москве. «Растратчики», который я написал для Мос­ковского театра мюзикла. «Девчонка на миллион» — ее поставили в Теат­ре музыкальной комедии в Санкт-Петер­бурге. Сейчас готовлю новую постановку «Я ненавижу Гамлета», но о ней говорить пока рано. Ну и конечно, стоит упомянуть о моем мономюзикле в творческом пространстве «Ленинград Центра». Это такое шоу с видеоконтентом, балетом, артистами, оркестром. Шоу, о котором много лет назад я и мечтал. Спектакль поставлен по моей книге «Я оглянулся посмотреть». Она автобиографическая, я в ней рассказываю о детстве, о юношестве, о службе в армии — обо всем.

— Вы произносите слово «детство» с большой теплотой.

— Оно пахло Невой — потому что та часть Ленинграда, где мы жили, не закована в гранит. Хорошо помню запах лака, запах папиной работы в театре. И ароматы любимой столовой с говорящим названием «Темп»: быстро поел — и возвращайся к станку. Мы с папой часто ходили вместе обедать, брали бульон с «ежиками», котлеты и компот. Все это было очень вкусно.

— Скучаете по папе?

— Да. Отца мне не хватает, конечно, это же он меня вырастил. Мама умерла рано, поэтому папа всегда был самым родным и близким человеком. Ну а женщина, которую я тоже называю мамой, Ирина, воспитавшая меня, до сих пор жива, слава тебе, Господи.

— Максим, вы можете себе представить свою глубокую старость? Вот, например, вам 90. Какой вы?

— Я всю жизнь хочу какого-то созерцательного существования и покоя. Но, с другой стороны, черт, который во мне сидит, все равно заставит меня скакать по сцене, пока будут силы.

— Говорят, что вы человек довольно своенравный.

— Да, я иногда произвожу впечатление своенравного человека, но на самом деле я просто принципиальный в некоторых вещах. В профессии, например, не терплю дилетантства. Не выношу, когда к работе относятся формально, ведь я сам полностью отдаюсь ей. Люблю отвечать за конечный результат того, что делаю, и ни на кого не перекладываю ответственность. Поэтому не всем комфортно со мной.

— У вас нет и не было продюсера?

— Он мне не нужен. Любой продюсер, если он действительно продюсер, а не администратор, имеет собственное видение, каким должен быть продукт — если так цинично можно назвать то, чем мы занимаемся. А за многие годы работы я и сам на­учился точно знать, чего хочу. Я буду заниматься только тем, что интересно мне, а не тем, что интересно продюсеру. Ведь в итоге на экране, в Сети (раньше бы я сказал — на пластинке) буду я. Для зрителя или слушателя совершенно не имеет значения, кто отвечает за качество или кто писал песни. Все претензии он предъявит мне. Поэтому это просто вопрос ответственности, больше ничего.

— За что вы чувствуете самую большую ответственность?

— За семью. Свою жену Александру я впервые увидел, когда пришел на спектакль в Театр Ленсовета, и сразу все понял. Это была постановка «Фре­дерик, или Бульвар преступлений». Я пришел в театр с мамой, и, когда Саша вышла на сцену, я Ирине сказал: «Вот какая девушка прекрасная!» Сразу после спектакля я побежал с ней знакомиться. Конечно, не стал прорываться в гримерку с криками «О, моя богиня, я у ваших ног!» — этого не было. Но пошел за кулисы, она прошелестела мимо меня в каком-то пеньюаре, я сказал «Здравствуйте». На что она мне ответила: «Здравствуйте». А потом я начал аккуратно, неторопливо ухаживать, чтобы не спугнуть. Предложение делал очень смешно. Сказал: «Саша, терпение мое иссякло, я спел тебе все песни, которые знал, и все брачные танцы станцевал. Все, пошли в спальню». В первый раз, когда я позвал будущую жену к себе переночевать, она посмотрела на одиноко стоящий посреди комнаты диван и сказала: «Как было бы хорошо, если б вокруг этого дивана бегали детишки». Другой бы спасался бегством, но я отнесся к этому правильно, понял, что это у нее спонтанно вырвалось, а не потому, что она хочет меня как-то охомутать. Мы стали жить вместе, у нас родилась дочка, и в какой-то момент я даже с некоторой претензией спросил: «А когда мы уже поженимся-то?» Теперь я отец двоих замечательных детей. Вот в этом и есть счастье.

Статьи по теме:

• Максим Леонидов даст большой концерт в «Известия Hall»