«Видно, знаком с Достоевским отлично»: царь-миротворец и писатель-провидец

Тема «Достоевский и Александр III» в России никогда не была популярной — возможно, потому, что гениальный писатель совсем немного не дожил до восшествия великого князя Александра Александровича на русский престол, а, стало быть, с ним как с императором общаться Федору Михайловичу не довелось. И тем не менее духовная связь и близкое знакомство этих выдающихся личностей сыграли в нашей истории важную роль.

Всеобщее признание пришло к Достоевскому в 1870-е. Сам он в письме к Константину Победоносцеву 24 августа 1879 года назвал свое положение «почти феноменальным» и тут же задался риторическим вопросом: «Как человек, пишущий против европейских начал, компрометировавший себя навеки «Бесами», то есть ретроградством и обскурантизмом, — как этот человек, помимо всех европействующих, их журналов, газет и критиков, — все-таки признан молодежью нашей, вот этою самою расшатанной молодежью, ни гилятиной и проч.? Они объявили уже, что от меня одного ждут искреннего и симпатичного слова и что меня одного считают своим руководящим писателем».

Высоко ценили его талант и власти предержащие.

Сыновья императора Сергей и Павел зачитывались произведениями будущего классика и желали личного знакомства с ним. Александру II особенно импонировали его преданность самодержавию, высказанные идеи о необходимости воспитания молодежи в православном духе. В начале 1878-го по просьбе государя Достоевского посетил воспитатель царских детей Дмитрий Арсеньев. От имени монарха он просил, «чтобы Федор Михайлович своими беседами повлиял благотворно на юных великих князей».

До 1870 года цесаревич придерживался довольно либеральных взглядов, подле него тогда образовался кружок, в который входили Николай Лейхтенбергский, Илларион Воронцов-Дашков, Сергей Шереметев, Владимир Мещерский и другие. Вместе они размышляли и спорили о судьбах России, признавали необходимость реформ — кардинальных и в то же время созвучных знаменитой уваровской триаде: «православие — самодержавие — народность», ратовали за «подъем народного самосознания», искали в прошлом страны идеалы для ее обустройства.

Как полагал Иван Тургенев, будущего русского государя «на путь либерализма вела его природная склонность»: «Он, казалось, был связан сердечными узами с французскими республиканцами. Сюда входило, главным образом, нескрываемое отвращение к императору Наполеону, двойственность которого, привычка к хитростям и интригам оскорбляли все его честные инстинкты. Но когда наступила коммуна, на него нашел яростный гнев против всех делателей кровавых революций, и он не раз повторял с некоторой досадой — по поводу своих минувших убеждений: «Так вот до чего все это доводит».

Арсеньев отмечал, что Александр III в душе «был скорее так называемого либерального направления», хотел продолжить начатые отцом преобразования, но помешала смута.

Во второй половине XIX столетия философы, литераторы, общественные и политические деятели все чаще говорили о национальной самобытности. Достоевский, по мнению многих историков, первым из наших мыслителей ввел в литературу термин «русская идея». Она должна была опираться на этнографические, исторические и религиозно-культурные основы.

«Преступление и наказание» Александр Александрович прочел в конце 1860-го с огромным интересом, после чего познакомил с романом супругу Марию Федоровну.

Весной 1868-го Достоевский, горячо приветствуя деятельность цесаревича в качестве председателя Комитета по сбору пожертвований в пользу голодающих Самарской губернии, писал Аполлону Майкову из Женевы: «Как я рад, что наследник в таком добром и величественном виде появился перед Россией и что Россия так свидетельствует о своих надеждах на него и о своей любви к нему».

В конце 1871-го — начале 1872-го Федор Михайлович по совету князя Мещерского (с ним писатель познакомился осенью 1871-го, а затем начал посещать его «среды») отправил свое первое письмо наследнику. Испытывавшему материальные затруднения литератору цесаревич оказал тогда денежную поддержку, после чего Достоевский обратился к нему с благодарственным посланием: «Осмеливаюсь еще раз писать к Вашему высочеству, а вместе с тем почти боюсь выразить мои чувства: одолжающему, с сердцем великодушным почти всегда несколько тяжела слишком прямо высказываемая благодарность им одолженного, хотя бы и самая искренняя. Чувства мои смутны: мне и стыдно за большую смелость мою, и в то же время я исполнен теперь восхищения от драгоценного внимания Вашего высочества, оказанного просьбе моей. Оно дороже мне всего, дороже самой помощи, мне оказанной Вами и спасшей меня от большого бедствия... С чувством беспредельной преданности осмеливаюсь пребыть Вашего императорского высочества покорнейшим слугою. Федор Достоевский».

В начале 1873-го отдельным изданием вышли «Бесы», и автор через Победоносцева передал напечатанный роман цесаревичу.

В феврале того же года Федор Михайлович вновь обратился к нему письменно. В послании были такие строки: «Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире, будущий вожатый и властелин земли русской, может быть, обратив Ваше малое внимание на мою попытку, слабую, я знаю это, но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых опасных язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации странной, неестественной и несамобытной, но до сих пор еще остающейся во главе русской жизни».

Зная о том, что наследнику близки идеи русской самобытности, Достоевский в письме объяснил ему причины, побудившие сочинить «Братьев Карамазовых»:

«Это — почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как Нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц. Эти явления — прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Всего ужаснее то, что они совершенно правы; ибо раз с гордостью назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении никогда мы не сможем быть великой нацией и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так «высокомерны» в своем самомнении и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесла в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными». Заканчивалось письмо так: «Простите мне, Всемилостивейший Государь, смелость мою, не осудите беспредельно любящего Вас и дозвольте высылать Вам и впредь ежемесячно каждый дальнейший выпуск «Дневника писателя».

Вышеупомянутые публикации Константин Победоносцев передал адресату в ноябре 1876-го с сопроводительным письмом, в котором говорилось: «Ф.М. Достоевский просит меня представить Вам... вышедшие до сих пор номера издания «Дневника писателя»; исполняю это с охотой и притом позволяю себе обратить внимание Ваше на это издание Достоевского. В нем немало статей, написанных с талантом и с чувством».

Обращаясь к цесаревичу лично, Федор Михайлович подчеркивал: «Нынешние великие силы... подняли дух и сердце русских людей с непостижимою силой на высоту понимания многого, чего не понимали прежде, и осветили в сознании нашем святыни «русской идеи» ярче, чем когда бы то ни было до сих пор... Не мог и я не отозваться всем сердцем моим на все, что началось и явилось в земле нашей, в справедливом и прекрасном народе нашем. В «Дневнике» моем есть несколько слов, горячо и искренне вырвавшихся из души моей, я помню это».

Почитательницей его таланта была и супруга наследника Мария Федоровна. Писателю довелось с ней встретиться трижды. В мае 1880-го (вторая встреча) в Мраморном дворце великого князя Константина Константиновича состоялся творческий вечер. «Ф[едор] М[ихайлович] читал из «Карамазовых», — писал на следующий день хозяин дворца в своем дневнике. — Цесаревна всем разливала чай, слушала крайне внимательно и осталась в восхищении. Я упросил Ф[едора] М[ихайловича] прочесть исповедь старца Зосимы, одно из величайших произведений (по-моему). Потом он прочел «Мальчик у Христа на елке». Елена (Шереметева, внучка Николая I. — «Свой») плакала, крупные слезы катились по ее щекам. У цесаревны глаза тоже подернулись влагой». На следующий день Константин Константинович оставил в дневнике еще одну запись: «Был у цесаревны — благодарит за вчерашний вечер».

О впечатлении, которое произвела на Достоевского Мария Федоровна, он сообщил жене в конце мая 1880 года: «Я рассказал Каткову о знакомстве моем с высокой особой у графини Менгден и потом у К[онстантина] К[онстантиновича]. Был приятно поражен, совсем лицо изменилось». Впоследствии в своих воспоминаниях супруга писателя отмечала: «Теперь пришел его черед восхищаться цесаревной. Будущая русская императрица была изумительной личностью, простой и доброй, с присущим ей даром нравиться людям».

О встрече с Достоевским Мария Федоровна подробно рассказывала мужу, который уже давно намеревался очно познакомиться с Федором Михайловичем. Их встреча в присутствии цесаревны состоялась в декабре 1880 года в Аничковом дворце.

Дочь классика Любовь Федоровна на сей счет вспоминала:

«Будущий Александр III очень интересовался всеми русофилами и славянофилами, ожидавшими от него крупных реформ. Достоевский также хотел с ним познакомиться, чтобы поделиться своими идеями по русскому и славянскому вопросам, и отправился в Аничков дворец, который был обычно резиденцией наших наследных Великих князей. Их высочества приняли его вместе и были восхитительно любезны по отношению к моему отцу. Очень характерно, что Достоевский, пылкий монархист в тот период жизни, не хотел подчиняться этикету двора и вел себя во дворце, как привык вести себя в салонах своих друзей. Он говорил первым, вставал, когда находил, что разговор длился достаточно долго, и, простившись с цесаревной и ее супругом, покидал комнату так, как он это делал всегда, повернувшись спиной... Наверное, это был единственный раз в жизни Александра III, когда с ним обращались как с простым смертным. Он не обиделся на это и впоследствии говорил о моем отце с уважением и симпатией. Этот император видел в своей жизни так много холопских спин! Возможно, ему не доставило неудовольствия то, что в своем обширном государстве он нашел менее податливый, чем у других, хребет».

О том, что цесаревич и цесаревна являлись его почитателями, Федору Михайловичу было известно еще в начале 1870-х (в одном из тогдашних писем жене он прямо указывал на это). Александр III действительно очень хорошо знал и любил его произведения.

После похорон писателя Победоносцев обратился к Александру Александрович с такими словами: «Вы знали и ценили покойного Достоевского по его сочинениям, которые останутся навсегда памятником великого русского таланта. Смерть его — большая потеря и для России. В среде литераторов он — едва ли не один был горячим проповедником основных начал веры, народности, любви к Отечеству. Несчастное наше юношество, блуждающие как овцы без пастыря, к нему питало доверие, и действие его было весьма велико и благодетельно. Многие несчастные молодые люди обращались к нему как к духовнику, словесно и письменно. Теперь некому заменить его».

Цесаревич и цесаревна выразили глубокое соболезнование семье покойного: «Очень и очень сожалею о смерти бедного Достоевского. Это большая потеря, и положительно никто его не заменит». На погребение писателя была выделена большая сумма, вдове и детям назначили пенсию в две тысячи рублей, у церковных властей получили разрешение похоронить его в Александро-Невской лавре.

Во время открытия в Москве Исторического музея (1883) российский император и Мария Федоровна посетили зал с мемориальной экспозицией, посвященной великому писателю, как вспоминал историк Иван Забелин, «пошли в комнату Достоевского. Здесь Государь и великий князь много говорили о сочинениях Достоевского... Видно, знаком с Достоевским отлично».

По словам Дмитрия Менделеева, Александр III «провидел суть русских и мировых судеб более и далее многих своих современников». В этом, надо полагать, была заслуга и нашего величайшего писателя, оказавшего существенное влияние на мировоззрение царя-миротворца, на его выбор исторического пути развития России.

Материал опубликован в апрельском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».