Андрей Сильвестров, режиссер фильма «Слепок»: «Любое искусство на что-то провоцирует — на мысли, чувства, эмоции…»
Фильм, в котором снялась мировая звезда балета Диана Вишнева, созданный при участии фестиваля Context. Diana Vishneva, ГМИИ им. А.С. Пушкина и Aksenov Family Foundation, недавно вышел в прокат. Режиссер картины, до этого работавший на территории андеграундного кино, рассказал «Культуре» о проекте.
«Слепок» — место встречи двух стихий: авангардного танца и классического музея. Каждый из хореографических номеров — всего их пять, не считая пролога и эпилога, — отсылает нас к какому-либо временному периоду и поставлен в пространстве определенного зала: к примеру, танец, символизирующий эпоху Возрождения, мы видим в зале, где расположены скульптуры Микеланджело.
— Андрей, для меня нет ничего странного в том, что ГМИИ им. А.С. Пушкина начал сотрудничать с Дианой Вишневой — прима-балериной Мариинского театра. Но как в этом проекте оказались вы — режиссер экспериментальный, авангардный?
— Так я же по одному из образований историк-искусствовед! И с Пушкинским музеем дружу довольно давно: вместе с его директором Мариной Лошак мы сделали уже несколько проектов — инсталляций, видеоэкскурсий и прочее. Поэтому, когда появилась идея соединить сразу три институции — кино, танец и музей, — продюсеры довольно быстро сошлись на моей кандидатуре. А я сразу же согласился, потому что почувствовал в этом серьезный вызов. Ведь, во-первых, с балетом я никогда не работал. А во-вторых, захотелось сделать нечто большее, чем просто снять «танец в музее». Поэтому вместе с хореографами мы начали разрабатывать уникальный концепт, который давал бы возможность рефлексировать на непростые темы. К примеру, о том, как в разные эпохи менялось отношение к человеческому телу. Или на тему цифрового размножения и цифрового бессмертия — в нашем «Слепке» она тоже есть.
— Но несмотря на серьезность тем, о которых вы говорите, в «Слепке» чувствуется элемент провокационности.
— Смотря что называть провокацией. Любое искусство на что-нибудь провоцирует: на какие-то чувства, мысли… Если смотреть на стену, то в ней ничего провокационного нет — но нет и искусства.
Сегодня слово «провокация» имеет ярко выраженный негатив. Но он, как правило, связан с попытками авторов сделать что-либо напоказ, с погонями за сенсациями... У нас же «провокационность» иного плана: мы берем авангардный танец со всеми его атрибутами — и с ним вместе как бы «ныряем» в классическое искусство.
— Говоря о классике, вы имеете в виду экспонаты музея?
— Не только. Пушкинский музей — произведение искусства сам по себе, его пространство — изысканно и уникально. И нам было важно, чтобы зритель эту уникальность почувствовал.
— По поводу авангардного танца. У нас он, к сожалению, приживается довольно тяжело. Впрочем, как и абстрактное искусство в целом, которое с трудом состыковывается с нашим менталитетом: нам нужен сюжет, четкое представление о героях и так далее…
— Мне кажется, что вы ошибаетесь. Хотя бы потому, что аудитория сегодня меняется очень быстро. К примеру, не так давно в повторный прокат вышел «Июньский дождь» великого Марлена Хуциева. Могли бы вы лет десять назад представить, что в кинотеатрах появится фильм, снятый в 1966 году?!
— Наверное, нет. Но сегодня «ретропрокат» развивается семимильными шагами: зрители идут в кино на Феллини, раннего Ларса фон Триера…
— Да. Поэтому говорить о том, что нам свойственно, а что не свойственно, заранее — глупо. Растет новое поколение: оно требует разнообразной культуры и уже не хочет идти в кино только чтобы жевать попкорн. Я уверен, что у современного танца в России большое будущее. А аудитория у него достаточно солидная уже сейчас. К примеру, у хип-хопа огромная армия фанатов. А ведь это одно из ответвлений авангардного танца, только в более попсовом варианте.
Правда, Россия — страна логоцентричная: нам важно понять и прочувствовать мир через вербальное выражение. Это особенность нашего менталитета, согласен. Но это не значит, что когда мы видим закат над морем, он не вызывает у нас мощных эмоций…
— Закат над морем не требует вербализации, да!
— Именно. Есть вещи, которые в вербализации не нуждаются — и тем не менее сильно на нас влияют. А традиция понимать культуру через литературу (спасибо Белинскому!) — лишь один из критических подходов. Но не думаю, что этот метод единственный. Особенно в условиях современных реалий, когда каждые два-три года случаются революции. Сейчас вот пандемическая революция многое изменила... Так что говорить о каких-либо константах мне кажется не очень правильным. Другое дело, что нужно с гораздо большим вниманием относиться к культуре. Она помогает понять, что вокруг происходит… Кстати, под словом «культура» я имел в виду не только название вашей газеты… (улыбается).
— Какая из пяти эпох, представленных в фильме, вам ближе всего?
— В детстве, что, наверное, нормально, меня притягивали Античность и Средневековье, особенно его романский стиль. А потом меня заинтересовали классицизм и барокко. Что же касается непосредственно фильма, то мне близки подходы абсолютно всех хореографов: я в восторге от их работ. Вы заметили, что все танцы объединены общей темой? Эта тема — телесность, точнее, изменение отношения к ней в разные времена. Проявляется это примерно так: мы начинаем с Древней Греции, где человеческое тело свободно и радостно. Дальше попадаем в Рим, где тело подчинено идее величия, завоевания. Правда, на какие-то секунды оно освобождается, но потом опять появляется необходимость побеждать, быть великими, из-за чего тело снова оказывается в оковах.
Следующий эпизод нас переносит в конец Античности, когда варвары входят в древнюю культуру и разрушают ее: в кадре мы видим обломки античных статуй, лишенных конечностей. По сути, это освобождение от тела. Потом начинается период Средневековья, в котором телесность становится чем-то греховным, поэтому в этом эпизоде тела танцоров полностью прикрыты одеждой. И, наконец, в финале нас ждет Новое время, где человек опять принимает свою телесность со всеми ее достоинствами и недостатками. И, кстати, возвращаясь к вашему вопросу, я бы сказал, что именно этот период, вернувший человеку человеческое и поставивший его в центр мира, лично мне ближе всего. Хотелось бы жить именно в нем.
Правда, сейчас мир стремительно трансформируется, и мы видим, как он меняется: через невероятную скорость, через цифровизацию. Но если 20-й век, с его войнами и тоталитаризмом, я бы назвал кризисом гуманизма, то век 21-й возвращает нас к прежним гуманистическим идеям — только на новом витке. И виток этот характерен, в частности, тем, что главных врагов сегодня у человека два: бактерии и цифры.
— И какой враг страшнее?
— А это пока не известно. Время покажет, кому мы проиграем… Или у кого выиграем.
— Но, мне кажется, с цифрой человек способен договориться. Она, возможно, опасна для каких-то сегментов культуры (к примеру, для классической живописи), но в целом адаптация общества к новым, цифровым реалиям пока проходит без каких-либо кровопролитных боев…
— Конечно, человек приспосабливается ко всему. И я не говорю, что цифровая революция — это что-то трагическое. Это новый вызов, который так или иначе трансформирует наше представление об устройстве мира. А ведь мы и наша культура напрямую зависим от наших представлений о мироздании. К примеру, христианская Европа видела мир не так, как древние греки, и это стало основой для многих культурных трансформаций. Что нам готовит цифровая революция, как она изменит наше представление о линейности времени или о еще каких-то базовых вещах, которые кажутся нам очевидными (как был очевиден Аид для современника Софокла или Эсхила), никто не знает. Тем не менее рефлексировать и рассуждать на эту тему мы можем. И, кстати, «Слепок» — одна из попыток найти пластическую форму для подобной рефлексии.