Орудийный мастер

Итак, Гумилеву 135 лет… Влияние этого «орудийного мастера» (мандельштамовское выражение) на интонации и движение русской поэзии, на русский стих нового и новейшего времени огромно и сопоставимо только с воздействием Хлебникова на поэтическую речь. Школу Гумилева прошли не только все акмеисты и младо-акмеисты (кнечно, и Ахматова в юности усвоила его уроки). Итак: Ахматова, Мандельштам, Зенкевич, Нарбут, Лозинский, а также Георгий Иванов, Адамович, Одоевцева, Вс. Рождественский, Оцуп до конца дней своих мысленно вели разговор с ушедшим Гумилевым.

Поздние произведения Гумилева стали важной вехой в развитии русского повествовательного стиха. Отсюда (также от некоторых стихотворений Кузмина) – стих конструктивистов (Сельвинский, Багрицкий, Луговской, Дир Туманный), в дальнейшем – для нового содержания – заимствованный Рейном и Бродским. Стих поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (хороша она или нет – другой вопрос) похищен у Гумилева («Я знал рабочего, / Он был безграмотный...» – подражание гумилевским «Моим читателям»). Существенно и некоторое влияние на есенинские «Персидские мотивы», на их замысел, стихов Гумилева персидской окраски (которыми Сергей Александрович восхищался).

Вся советская поэзия, воинственная и овеянная духом революционной романтики, стала продолжением гумилевской. Тихонов, уже упомянутый Луговской, Адалис, Сергей Марков, Забелин, Павел Васильев (ну, и сравнительно менее значительные – Симонов, Сурков...). В кабинете бесстрашного Тихонова в двадцатые годы на стене висел портрет Гумилева, обрамленный разноцветными электрическими лампочками... Опыт Гумилева был учтен и российским сюрреализмом, явившимся в обличии ОБЭРИУ(прямой ученик Гумилева Константин – Вагинов, а также молодой Николай Заболоцкий, в разговорах с моим отцом восхищавшийся некоторыми гумилевскими образами). Пожалуй, стоит упомянуть и поэтов эмиграции, боготворивших Гумилева. Среди них Булыгин, Терапиано и Туроверов, а также едва ли не все авторы харбинской группы (перечень был бы длинным).

Ну, и, конечно, наше «фронтовое поколение»...

В отрочестве на меня сильное впечатление произвели и стихи Гумилева, сохраненные отцовской памятью, и книга «Письма о русской поэзии», сбереженная во всех бурях века (уважаю отца за то, что не побоялся ее держать в доме). Эти письма, маленькие рецензии замечательны справедливостью оценок, точностью и прозорливостью. Так, к примеру, сбылись предсказания о Хлебникове, также и сказанное о предстоящих переменах в поэтике Эренбурга (сбылось через десятилетия, когда этот поэт написал свои лучшие – «испанские» стихи).

Он был наставником, выдающимся педагогом собственной школы поэзии. Как-то я сравнил его с магом, державшим в руках волшебную палочку. Стихотворец, к которому он ею прикасался, становился поэтом. Вдруг расцветал, как дерево в пустыне. Последний, к которому он прикоснулся своей волшебной палочкой, был он сам... Быстро стал превращаться в действительно большого поэта. Но тут его жизнь пресекли.

Все же огромный путь самосоздания был пройден от первого удавшегося стихотворения «Семирамида» к поворотному «Фра Беато Анжелико» и далее к книгам «Костер» и «Шатер», затем к сокровищам «Огненного столпа» и к самым последним шедеврам... Так или иначе, даже самые ранние, полу-детские его опыты не изъять из памяти. Они неотделимы от ландшафта тбилисского Ботанического сада (он ведь учился в тифлисской гимназии... Еще тогда полюбил пеструю восточную толпу).

Его стихи и поэмы слились с пейзажами стран, в которых он жил и побывал: Закавказье, Коктебель, русская средняя полоса, Петербург и Невское устье, Египет и Левант, любимая Эфиопия, воюющая Франция. И – даже с пейзажами стран, воспетых издали: Латинская Америка, Иран, Китай и Индокитай.

Многие его стихи нам сопутствуют на протяжении нашей жизни. Они хорошо известны... И я – без каких-либо дерзостных претензий на замещение – ограничусь двумя собственными стихотворными зарисовками, которые приводятся ниже.

 

Михаил СИНЕЛЬНИКОВ

Стол

Стол, за которым я обедал,

Юсуповский массивный стол,

Давно забвение изведал,

Хотя в историю вошел.

За ним кутили офицеры,

Распутин, сидючи за ним,

Ирину звал и ел эклеры,

От яда дьяволом храним.

Потом досье и парабеллум

Лежали в ящике стола,

Вновь красного беседа с белым

Там, на Гороховой, текла.

Писался протокол, при этом

Рисунками марался лист,

Ведь был подследственный поэтом

И стихотворцем был чекист.

И, как друзья-однополчане,

На время прекратив допрос,

Спор начинали о Ренане

В дыму дешевых папирос.

 

* * *

Там ангел, крыльями захлопав,

Будил рассветное село,

И христианство эфиопов

И горделиво, и светло.

Твоей душой, бретер и воин,

Его высокогорный дух

Был без догматики усвоен,

Ты стал в злосчастьях строг и сух.

Перед чекистом оробелым

И улыбался, и шутил,

И весел был перед расстрелом,

И слышал шелест горних крыл.