Сверстники капли и камня

Галина Климова

* * *

Какие отчизны бездомны, бездетны какие дома?
Чьи гнёзда крепки тоской родового напева?
Кто сверстники капли
и камня,
и райского древа?
Кто сёстры и братья единого щедрого чрева?
Сиротскою стала зима.

* * *

На босу ногу, натощак, в сорочке,
как только пришлый день раскинет сеть,
читаю с пальцем, силюсь петь
псалмы и тропари.
Я к Божьей Матери напрашиваюсь в дочки
с домашней живностью, со всей своей семьёй,
с потомками борцов за справедливость,
юристами, врачами…
Сделай милость,
прими ты, гордых нас, за травостой:
за тот полынный жухлый из пустыни
и тот – стеной степной – из ковыля.
О Мати Дево, всех, кто без руля
и без царя, пригрей отныне.
Такие завернули холода,
что воробьи скукожились на ветке.
На подоконнике крещенская вода,
«Бон Аква», если верить этикетке.

* * *

Когда я не была твоей женой,
кремлёвскою с бойницами стеной,
когда, провинциальна и бедна,
в пальто из уценённых промтоваров
шла из Некрасовки под Новый год одна,
перебирая лужи вдоль бульваров,
читала вслух: «Нет мест в кафе» –
как внутренний приказ к аутодафе.
Когда я не была твоей женой,
твоей гражданской маленькой войной,
смотрела в мир через двойные рамы
хрущёвской оттепели узкого окна,
уже ждала – как мужняя жена –
все поезда твои, шаги и телеграммы.
Когда я не была твоей женой,
в той жизни, что с повадкою иной,
известной как партийный многотомник,
мы так любили звательный падеж,
и площадь, где конём стоит Манеж,
и город – чистой радости питомник,
крещённый и слезами, и водой,
когда я не была твоей вдовой.

* * *

Дайте небо на поруки
с горизонтом тетивою!
Клин уходит синевою
к затяжной разлуке.
Журавлиное прощанье.
Что ещё,
когда пунктиром –
пышной тризной, жалким пиром –
жизнь и смерть сошлись над миром
в острый угол обещанья.

* * *

Лес не шумел. Его покоил снег
сугробами с московской барахолки,
глазок дупла, лыжни двойной разбег
и тропок разносолы, разнотолки.
Здесь лапы колкие при всех
тянули дрессированные ёлки.
Попробуй не ответь!
Из-под смолистых век
стращали кабаны и даже волки.
Я не чуралась их. Я – не чужак.
И тёплым был рукопожатья знак,
почти взаимность в нежности дремучей.
Совсем ручные, бесприютны мы.
Все – как один несчастный случай –
в еловых лапах, на краю зимы,
читая по губам: бесаме мучо!

* * *

Алексею Алёхину

Чернорабочие родной литературы,
истопники, ночные сторожа,
всю правду-матку режут без ножа,
мастеровые цеха редактуры,
иду на ты – кранты...
Пока ведёт судьба,
хоть кол теши, но не стирай со лба
имейлы, имена отъявленных талантов –
их небо как ремейк с оглядкой на атлантов,
их беспризорных книжек худоба,
неоперившиеся плечи,
аскеза речи…
Редактор,
раб своих галер,
для рифмы не нарвись на рифы, например,
на точку невозврата…
Узнай сестру иль названного брата
по голосу из горних сфер.

* * *

Весь невозвратный выводок глаголов,
рванувших борзо из-под руки,
без отпусков и дармовых отгулов
учил дышать во всю длину строки,
пока луна тянула на лимон
в косноязычной круговерти:
нет у Любви ласкательных имён,
нет уменьшительных – у Смерти.
Известно, как секрет военный,
не тронувший детей и тронувшихся баб:
нет уменьшительно-ласкательной вселенной,
где б жизнь держала слово
как масштаб.

* * *

Прошлой жизни свободная версия
в ритмизованной прозе сердец
и стихов слуховое отверстие,
и любви плотоядный птенец –
всё вместит и всё сочетавает
приземлённая наша душа.
Невместим только первый шаг
неземного существованья,
только тихий житейский вздох
вдруг накрывшей печали.
Но ни звёзды, ни росы вослед не упали,
и предстал в целом свете – Бог.