О "святых девяностых"

Эта статья случилась как-то стихийно. Мы сидели редакцией и обсуждали некоторые… вещи, а потом Ярослава – один из новых админов нашего телеграм-канала – сбросила нам в чат своё довольно известное «Письмо украинскому другу».

Как оказалось, пробрало практически всех. Сначала Васия отозвалась на это письмо, потом я, потом Владимир. В общем-то, письмо было не совсем о том, но всех нас стихийно накрыло воспоминаниями из девяностых – это то время, память о котором вливается у русских в генетический код, как война, как каждая новая война.

Девяностые тоже своего рода война. И, честно говоря, мы до конца не понимаем, зачем это написали. Память – странная штука. Но это то общее, что объединяет всех на просторах СНГ. У каждого девяностые – свои. Как у каждого была своя война.

Ярослава Пальчикова. «Письмо украинскому другу».

Здравствуй дорогой, украинский друг! Вот ты мне пишешь, в который раз, что Россия далеко не мирная страна. Что Россия вечно лезет повсюду, развязывает войны, оккупирует целые страны, навязывает свой русский мир и свою ментальность. Ты льёшь гадости в адрес России, СССР, Российской Федерации, искажая и коверкая историю, пытаешься меня в чём-то убедить, что-то мне доказать… Обвиняешь меня в том, что я беспочвенно ненавижу Америку… Что из-за своей «совковости» не могу по достоинству оценить европейские ценности…

Но мне так смешно тебя читать. А знаешь, почему? Потому что тебя можно было бы ещё понять в том случае, если бы ты, рождённый на Украине и воспринимающий себя сознательным украинцем, писал бы всё это коренному, русскому россиянину, с которыми вы, Украина, якобы воюете на Донбассе семь лет! А ты всё это пишешь мне, а я изначально не россиянка. И насчёт именно русской крови, в вашем, украинском понимании, я вот тоже, русская с большой натяжкой… Русскоговорящая? Да! Русская по духу? — сейчас тоже уверенно — Да! Но во мне столько кровей намешано, что самый профессиональный генетик, производя анализ ДНК моей крови на национальную принадлежность, сойдёт с ума от переизбытка примесей, присущих разным национальностям и этносам.

По папиной линии польский еврей приехал в Российскую империю, туда, где позже образовалось государство Украина, там влюбился в казачку. Так и начался папин род. Все казаки по папиной линии верой и правдой служили в разное время разным русским царям, за что имели привилегии и награды. А потом пришли большевики, раскулачили моих предков, кого расстреляли, кто попал в лагеря за «антисоветскость», кого сослали в Таджикистан строить коммунизм.

По маминой линии — белорусы, немцы, польские шляхтичи. Очень работящие, трудолюбивые люди, которые тоже имели всё в своё время и пострадали от «советов» и так же были сосланы в Таджикистан строить коммунизм.

Сам видишь, мне как потомку достойных кровей и безвинно пострадавших от «красных» предков, не за что любить советскую власть. Поэтому у меня всегда было огромное желание разобраться в сути. Отсюда и то, что я, в отличие от тебя, знаю историю. И ко всем событиям отношусь совершенно спокойно и объективно. У меня нет причин ненавидеть Америку и любить СССР. У меня нет причин обвинять кого-то без веских на то оснований. А ты с Украины — и у тебя есть сейчас причины принимать ложь за правду, коверкать историю, поклоняться Западу и гнобить всё, что связано с СССР, Россией и общей историей… Потому что вас так учат, вам всё подобное пока выгодно. Хоть это и глупо. Но истину ты потом поймёшь, а пока, как кремень, будешь стоять на своём. Если тоже, как и я в своё время, не начнёшь с пониманием изучать историю…

А если начнёшь изучать углублённо историю, то сам, как и я, осознаешь, что за всё время своего существования Россия, а потом и СССР, и Российская Федерация, никогда не стремились к мировому господству, как это делали США. Наоборот! Всегда стремились к многополярному миру, чтоб все страны и народы жили в дружбе. Всегда помогали бедным и обделённым государствам. А Америка всю свою историю всегда стремилась на чужих костях уехать в рай…

А ещё ты забыл, что я родом из Таджикистана… Меня, как и тебя, в советской школе учили, что США — это мировое зло. Я в это искренне не верила, гналась за американскими ништяками и проклинала опостылевший «совок». Пока на личном опыте не убедилась, что в школе нам говорили правду.

Ведь у нас в Таджикистане всё было точно так, как сейчас у вас на Украине… С начала 80-х, к нам с Запада, с Америки, поехали «туристы», которые щедро оплачивали русофобские настроения, и всевозможные соровские фонды тоннами привозили к нам в республику литературу о «плохих русских», о «плохом СССР»… Вдалбливалось в головы местного населения, что СССР оккупировал свободную Таджикскую республику, и если сбросить с себя всё советское дерьмо, то таджики заживут богато и счастливо! И что ты думаешь? Таджики тогда, как и вы, украинцы, в 2014 году, поверили в эти сказки. Устроили в 1990 году Майдан. Да-да, именно Майдан! Потому что слово «майдан» тоже переводится с таджикского языка, как площадь. Стали выгонять, убивать русских, исключили из государственного русский язык, устроили полную декоммунизацию.

И что в итоге? Из республики уехали все русскоговорящие специалисты! Похерилось всё производство и сельское хозяйство! Таджикистан избавился от науки, культуры! Из квартир таджикистанцев «ушёл» газ и цивилизация. На смену всему советскому пришла хвалённая демократия. Появились американские базы, и наркота с Афгана потекла рекой… Столица Таджикистана — Душанбе, некогда красивейший город-сад превратился в убогое зрелище. Чтоб готовить еду и хоть как-то греться в холода, во всех дворах порубили все деревья и кустарники… Страна погрузилась в хаос! Никто не стал там счастливым и богатым. А потом началась кровопролитная гражданская война, где таджики убивали таджиков. То же самое, как и у вас сейчас на Донбассе.

Но если США в Таджикистане преследовали лишь собственные, корыстные интересы, и гражданскую войну там использовали лишь для личного обогащения Америки, то Россия Таджикистану в очередной раз протянула руку помощи и пригласила к себе лидеров всех враждующих сторон Таджикистана и посадила их всех за стол переговоров. Так же, как и сейчас Россия участвует в урегулировании вашего внутреннего конфликта. Несколько лет длился переговорный процесс, касающийся Таджикистана. А там в это время продолжалась гражданская война, гибли люди… Но в итоге Россия принудила Таджикистан к миру. И в Москве, в 1997 году, был подписан мирный договор между враждующими сторонами.

Дорогой, украинский друг, ответь, это ли не показатель того, кто несёт в мир добро, а кто войны и смерть? Сейчас Таджикистан свободная, суверенная страна, которая в дружбе с Россией активно развивается и поднимает свою экономику. Там поняли, что без русских специалистов не обойтись, поэтому снова строят русские школы и приглашают к себе на высокие зарплаты русскоговорящих профессионалов. Там больше нет американских баз. А главное — там мир.

И объясни мне, пожалуйста, если Америка не мировое зло, если американцы несут всем только счастье и демократию, то почему везде, где они появляются, там везде начинаются войны? А там, где восстанавливается диалог с Россией, там мир, дружба и развитие?

Ответ прост. Потому что Америка стремится к мировому господству. А Россия стремится сделать так, чтоб везде был мир и взаимовыгодное сотрудничество.
А для чего Америка старается развязать по всему миру войны? Потому что у них сумасшедший внутренний долг. И им надо его гасить, чтоб жить, чтоб не рухнуть в бездну. А на войнах они хорошо зарабатывают, продавая оружие враждующим сторонам и на халяву пользуются природными ресурсами стран, где и проходят войны.

И не Россия кричит постоянно о своей исключительности, а Америка! Так что, ещё раз советую, начни изучать историю и тогда сам всё поймёшь и прозреешь.
А я объективна. И я всё уже пережила на собственной шкуре. А тебе просто ещё предстоит всё пережить и понять. Главное, чтоб не было поздно. Поэтому мне так смешно читать твои рассуждения о «плохой России», которая по всему миру развязывает войны, беспощадно навязывает свой «Русский мир»…

Кстати — когда нас, русскоговорящих, радикальные националисты выгоняли из Таджикистана, то США, Германия, Австралия, Канада, Израиль предоставляли таким, как мы, вид на жительство… Можно было при желании уехать в любую из этих стран, что и делали мои многочисленные друзья, соседи. Единственное, куда не приглашали, не звали — это в Россию. И тогда мой папа поехал искать место для нашего переезда… Поездил, посмотрел, пообщался с людьми, приехал и сказал, что рая на земле нет нигде. Что в каждой стране свои проблемы и трудности. И ВЕЗДЕ, чтоб хорошо жить и что-то иметь надо просто очень много работать, не жалея сил.

Мы, дети, мечтавшие о красивой жизни, которую видели с глянца, очень хотели уехать на ПМЖ в США, нас тогда манили к себе джинсы и жвачки. Но папа сказал, что никогда не поедет жить в страну, которая пусть и косвенно, но развязала войну на земле, где он родился… И что мы, в любой стране мира, кроме России, снова будем, как и в Таджикистане, чужими. Я тогда не понимала своих родителей… Отказываться ехать туда, где обещали золотые горы, в благополучные европейские страны, в США, чтоб уехать жить в нищую Россию… Но папа был непреклонен. Вот так мы оказались, как мне в те годы виделось всё, в «жопе мира», в российской глубинке… Без родни, друзей, без помощи и покровителей… Одни! Сняли там часть дома и начали жизнь с нуля, с чистого листа. Приехали из столицы с чемоданами в село. После пятикомнатной квартиры — в избушку с печным отоплением и туалетом на улице… Сколько мы там всего пережили, словами не описать… Но не сломались. Не потеряли себя. Не отреклись от памяти и предков! И только несколько лет назад я поняла, почему папа поступил так, а не иначе. И я очень рада, что сейчас живу в России. Я люблю Россию! Горжусь Россией! И буду за Россию стоять горой! Потому что сейчас я может быть даже больше русская, чем кто-то русский по крови, рождённый здесь!

И знаешь, мой дорогой, украинский друг… У меня нет ненависти к США, к Украине. Я никому не желаю зла. Я тоже мечтаю о всеобщем мире, добре и дружбе. Но я знаю цену американской исключительности, и меня и вправду тошнит от европейских ценностей. И мне так смешно читать твои рассуждения, твои гадости про «плохую Россию», которые ты пишешь человеку, который знает историю и который изначально был может быть менее русский, нежели ты от рождения…

Васия: наша жизнь – калейдоскоп. Беженцы и девяностые.

Когда я писала про голод в России 1921-1922 годов, то в какой-то мере слукавила — в том, что говорила о причинах того, почему тема голода – а это очень страшное переживание – так скупо освещается. Чисто эмоционально писать было тяжко, несколько дней «отходила», что называется. И как-то надеялась, что больше к «тяжелым» темам не прикоснусь, ну хотя бы с полгодика. А вчера коллега выложила «Письмо украинскому другу», в котором пишет о том, что происходило в Таджикистане как раз в 1990-1991 гг. О том, как люди становились беженцами.

Понимаете, я – россиянка, надеюсь, этнически русская, хотя кто знает, чего во мне понамешано. Прикамье – здесь моя малая родина, здесь мои корни, сюда я всегда возвращаюсь: к этим седым горкам-пригоркам, оврагам, урманам, ручьям и речкам, к Каме и Чусовой.

В общем, понятно, что немного забалтываю тему, занимаясь предисловиями и описаниями…

Знаете, когда я поняла, что моя страна, страна в которой я родилась и выросла, умерла?

Где-то примерно году в 86-88 в наш город стали приезжать «челноки» из Таджикистана, привозили на продажу вещи. В то время действительно дефицит был серьезный, и если с продуктами тогда было относительно нормально, то обувь и всякие платья-рубашки-носки-ремни-пояса и прочее подобное найти в продаже было мудрено. Разве только на базаре у спекулянта-фарцовщика. Вот такие фарцовщики-таджики и ездили в наш город.

Два брата примерно моего возраста, но от наших местных мужчин отличались разительно. Выглядели ребята как раз по европейским стандартам: стрижки, какие-то обманчиво простые, но предельно элегантные костюмы и сорочки, жилеты и джемпера, брюки… Мне как-то в голову не приходило, что брюки могут так хорошо сидеть на фигуре. Хотя я тогда работала в НИИ и наши инженеры шикануть любили. Но то ли попы у электронщиков и программистов были не той конфигурации, то ли у портных с кроем не сложилось. В общем, чисто внешне, таджикские «ребятишки» производили этакое заграничное впечатление. А вот в общении они были очень даже свойскими, даже в чем-то родными. Сами так же работали в НИИ, а с котомками кататься на Урал стали после того, как их командировали в наш город на пару месяцев. В общем, как-то так у них сложилось.

Не скажу, что подружились, но приятельствовали довольно тесно, так что они и в гости к себе пригласили. И я поехала. Правда, выдалось всего четыре дня, зато впечатлений получила на годы. Насколько прекрасным мне тогда показался этот край. И гостила я не в столице, а в довольно небольшом городке Турсунзаде. Там, мне кажется, и высотных зданий-то не было, что-то вроде большой деревни. Мне так запомнилось. Но насколько там красиво… Хотя, может, это от необычности. В общем, у нас на Урале нет такой яркой природы, даже в пору цветения. А я туда как раз в разгар весны приехала: у нас снег, а там все в цвету.

И людей я запомнила приветливыми и хлебосольными и каким-то неспешными. Сейчас мне сложно сформулировать то, что еще помнится, но и окунуться в те впечатления не очень получается. Потому что вся та прежняя жизнь стерта другим воспоминанием.

Было голодное лето 1992 года. Нам уже с полгода не платили зарплату, да и покупать тогда особо и не на что и нечего. Народ жил кто как: кто-то впахивал на трех работах, кто-то умудрился пристроиться в какие-то мутные конторы, кто-то жил за счет дач и даров леса, кто-то гонял «за шмотками». В общем, все как везде: безденежье, бандиты расстреливают ломбарды и жгут киоски, из каждого утюга рассказывают про ваучеры и приватизацию, хотя сей бумаги еще никто в глаза не видел, те, кто пооборотистей, что-то где-то добывают и как-то кому-то сбывают.

И все мы не особенно задумываемся над происходящим. Мы просто злимся на всё и на всех. Этакое всеобщее раздражение и понимание того, как хренова жизнь и при этом так до конца и верим в то, что правительство «людей не бросит»: а уже ни пенсий, ни пособий, ни медикаментов, ни зарплат, ни продуктов. Закрываются детские сады и в них открываются какие-то конторы. Ликвидируются «Бакалеи» и «Колбасы», «Молочные» и «Булочные». На строительных площадках ветшают заборы, котлованы с незаконченными свайными полями зарастают бурьянами. В больницах нет перевязочных материалов, больных и кормить-то нечем, что уж про лечение говорить.

А по улицам нашего города, пыльным и серым, идут смуглые люди, одетые в драные и грязные восточные халаты, на головах женщин из плотных платков намотаны какие-то конфигурации, чем-то напоминающие древние наметы. Они идут с котомками, мешками, рюкзаками и чемоданами. С детьми.

Я не знала, где они останавливались, где ночевали, на чем готовили еду… Но знаю, что они ходили по подъездам, звонили в квартиры и просили: немного продуктов, лекарств, денег.

Я все так же каждое утро шла в свой НИИ, где не платили зарплату, и не было работы. В пять вечера выходила из проходной и шла пару кварталов до пятиэтажки, в цоколе которой открыли какой-то «цех», которому требовались чистые литровые банки. И три часа я мыла и сушила эти банки, потом ехала домой, пыталась чем-то поужинать и шла убирать двор уже нашей пятиэтажки. В районе двух пополуночи ложилась спать, а в шесть звенел будильник, и я вставала, одевалась и ехала в свой НИИ. В выходные уборке двора и мытью банок я уделяла больше времени, и денег за выходные получалось немного больше.

Я видела эти толпы людей в непривычной одежде, но не обращала внимания – усталость и вечный недосып брали свое.

Днем, в одно из воскресений, в дверь моей квартиры позвонили. Открыла. На площадке стоял мужчина, в драном и грязном восточном халате, некогда синего цвета, с рюкзаком за плечами и двумя пакетами, которые поставил рядом с собой на бетонный пол. На лестнице, за спиной мужчины, стояла, опершись на перила, женщина с ребенком на руках и мальчик лет девяти стоял в самом низу лестницы.
— Подайте – сказал мужчина и очень сильно покраснел. Даже сквозь его смуглую кожу было видно, как краска заливает лицо.
— Лекарство – произнесла женщина.

Вот тут-то меня и накрыло осознанием того, что несет в себе понятие «беженцы» и что СССР больше нет. И больше нет Таджикской Советской Социалистической республики, и уютных тихих улочек нет, и базара, где продается дикое количество невиданных овощей и фруктов, чего-то сушеного и вяленого. Нет больше двора, где под навесом готовят тыквенную похлебку с овощами, апельсинами и кукурузой. Название этого варева мне никогда не выговорить. Нет приветливых, неспешных, хлебосольных людей. А есть беженцы, которым стыдно от того, что желание жить согнало их с родной земли, окунуло в нищету и покатило ветром перемен по огромной стране, которая буквально пару лет назад была и их родиной тоже, а сейчас они здесь, и они беженцы.

Я сгребла в болоньевую авоську то, что еще оставалось из продуктов, выгребла аптечку, еще что-то. Отдала. Семья стала спускаться по лестнице, я закрыла дверь и слушала затухающее эхо их шагов.

Немного позднее я собирала небольшие пакеты или сумки с чем-нибудь полезным и если появлялись беженцы, то уже не бегала по квартире, а отдавала собранное заранее.

К зиме поток беженцев иссяк.

Я вообще не люблю вспоминать девяностые, а уж тем более говорить о них. Я ненавижу вспоминать Абхазию, Чечню, московские теракты. Не терплю разговоры про украденных людей, про колхозных свиней, от голода грызущих стены свинарника, детей, с полиэтиленовыми пакетами на головах, про празднование дня десантника и закрытые в этот день рынки, про расстрелянный Верховный Совет, про старушек, продающих литровыми банками окурки…. Я ненавижу все это вспоминать, потому что все это прожито от начала и до конца. Полностью прожито, без остатка.

Это знаете: когда уходишь из гостей, то наутро начинаешь вспоминать угощения, которые не успела попробовать. Просто не влезли. И сидишь с кружкой чая и думаешь: вот сейчас бы бутербродики очень пригодились и канапешечки, да и салатик с курочкой зашел бы «на ура».

Тянет вспомнить то, что не до конца прожито и пережито. А те, кто пережил голод, войну, разруху, девяностые – полностью пережил, со всем сопутствующим, возвращаться в эти ощущения не станут. Баста.

Выключай эмоции, включай ум. Лихие девяностые – как оно было.

После службы в армии я пришёл в 1988 году и не узнал свою страну. В магазинах были пустые полки, люди занимали очереди в мебельный магазин с вечера, жгли костры и дежурили по очереди, чтобы не упустить очередь. Но это были ещё цветочки. Я до сих пор не понимаю, что происходило тогда. Кто-то говорит, что это был умышленный саботаж элиты, чтобы вызвать недовольство народа и свалить Горбачёва. Я склонен этому верить, потому что были свидетельства, что на свалках находили хорошие продукты, выброшенные туда кем-то, а заводы по производству стирального порошка или сигарет вдруг как по команде закрывались на ремонт, причём все вместе и сразу, что создавало мгновенный дефицит этих товаров. Но если была такая цель у наших элит, то целились они в Горбачёва, а попали в Советский Союз.

Люди поняли, что можно говорить всё, ведь КПСС своими руками открыла этот ящик Пандоры, начав заниматься самоистязанием и дав возможность различным «демпартиям» порочить строй и себя, как руководящую и направляющую силу. И тогда в национальных республиках, входящих в состав СССР, руководители решили, что появилась возможность выйти из подчинения центру и стать полноправными хозяевами в своих республиках. Вот тогда исподволь и начал поднимать голову сепаратизм, который эти руководители не пресекали, а умело подогревали, нагнетая недовольство центром и русскими, преподнося всё так, что именно их, несчастных, больше всего использовали и эксплуатировали в Советском Союзе, и если им перестать делиться с другими республиками и центром, тогда можно будет жить припеваючи. Особенно преуспели в этом на Украине. До сих пор ходят листовки, где показывается, как они прекрасно будут жить без москалей, которых буквально кормят и поят за свой счёт. Но вот то, что случилось дальше, было ещё хуже. Ельцин эксплуатировал, по сути, те проблемы, что возникли, критиковал партийное руководство за то, что не справляется с экономикой и требовал ускорения перестройки, что на фоне пустых прилавков находило отклик в наших сердцах. И как только появилась такая возможность, он перехватил власть у совсем сникшего Горбачёва. Что там было, опять-таки никто не знает, а Горбачёв не говорит. Был ли сговор между ним и ГКЧП, не было ли, но Ельцин воспользовался этим, чтобы добить страну и стать «царём Борисом».

Далее он решил полностью влиться в западный мир и начал создавать рыночную экономику по образу и подобию западной, под чутким руководством их инструкторов. С 1991 по 1993 год не было особых ухудшений в нашей жизни, предприятия худо-бедно работали, хотя становилось труднее, ведь терялись кооперационные связи между ними, существовавшие ранее в плановой экономике. Руководство предприятия училось работать в новых условиях.

Но тут реформаторы решили в очередной раз устроить в России грандиозный и бесчеловечный эксперимент, и переход к рыночной экономике начали осуществлять по самой жёсткой схеме с помощью «шоковой терапии» — в первую очередь отпустив на свободу цены. Ещё недавно люди не могли ничего купить в магазинах, потому что у них были деньги, но не было товаров, а тут в одно мгновение в магазинах появились товары и продукты, но по таким бешеным ценам, что у нас глаза на лоб повылезли. Если раньше, приходя в магазин, люди покупали товар в килограммах, то после либерализации цен, мы начали брать всего понемногу и только самое необходимое из продуктов.

Но кроме того — в стране был отменён госзаказ, расходы на армию резко упали и многие предприятия начали умирать. Я работал дежурным электромонтёром на суконной фабрике, которая выпускала полушерстяные ткани и являлась филиалом Ивановского камвольного комбината, который в свою очередь выпускал отличные ткани из шерсти. Из этих тканей шили и костюмы для граждан, и форменную одежду для военных и милиционеров. Но вот тут-то из-за повышения цен и почти полного прекращения госзакупок произошло резкое снижение продаж, потому что людям не стало хватать денег даже на продукты, чего уж там было говорить о промышленных товарах, и, в частности, наших дорогих шерстяных тканях для костюмов. Встал вопрос выживания, люди старались не умереть от голода, и спасали нас в те годы только садовые участки, где практически поголовно мы выращивали картофель, огурцы, лук, морковь и другие овощи, которые и ели потом зимой, изредка позволяя купить мясо или рыбу по свободным рыночным ценам. А мой лучший друг, помимо работы, даже выращивал в своём частном доме свинок.

Большинство предприятий, выпав из плановой экономики, барахтались в рыночной воде, как утопающие – беспорядочно и в панике, хватаясь за любую попавшую под руку соломинку: возможность сбыть куда-то свои товары. У нас на фабрике в соответствии с рыночными законами произошло акционирование — было решено, что акции поделят между рабочими пропорционально в зависимости от стажа работы. В первое время была какая-то надежда, что заработают законы рынка и мы, став акционерами, получим какие-то мифические дивиденды, ведь в фильмах Голливуда всегда так и было: купил человек акции и разбогател. Но время шло, ситуация всё ухудшалась, руководство фабрики начало ездить по различным предприятиям в соседних регионах и искать, кому можно сбыть наш товар и где можно закупить сырьё. Денег ни у кого не было, потому что суверенную эмиссию нам сразу же запретили, а золотовалютных запасов у рыночной России как-то не оказалось, экономика страны была обескровлена, и зарплаты платить было попросту нечем. Точно такая же ситуация была и на других предприятиях, тогда было решено обменивать товары – наладить бартер и выдавать рабочим зарплату товарами, полученными с других предприятий. У нас для этого выделили большое помещение, и после получения расчётного листка мы шли туда и ходили по рядам как на рынке. Там была развешана различная одежда, лежала обувь, посуда, рыбные консервы, сахарный песок, мука, макаронные изделия, тушёнка, самые дешёвые сигареты «Прима» и «Тройка», предметы бытовой химии, личной гигиены и прочие промышленные товары.

Мы старались набрать товара, иногда даже не слишком нужного, но «про запас», чтобы хоть таким образом выбрать причитающуюся зарплату. А взамен мы, естественно, поставляли свою продукцию на другие предприятия, в том числе и поставщикам красок и сырья. Но иногда у нас наступал настоящий праздник! Угадайте, что это было?
Это была не покупка айфона – нет, и не поездка в Турцию, просто нам удавалось получить часть зарплаты деньгами. Такой праздник случался, если руководству удавалось продать полученные по бартеру товары в фабричном магазине или получить с покупателей нашей ткани денежную сумму. К тому времени у меня было двое детей и неработающая жена, и чтобы как-то прокормить семью я, к тому времени учившийся заочно в энергоуниверситете, научился ремонтировать телевизоры и стал после работы ходить по домам и зарабатывать наличные деньги, потому что некоторые люди приспособились к рынку, став зарабатывать деньги покупая товары в Польше и Турции, и продавая их в России, а кто-то продолжал работать в госсекторе и также получал тогда пусть и небольшие, но живые деньги. Это позволяло и мне жить довольно сносно. По крайней мере благодаря участку, работе и подработке ремонтом телевизоров мы не голодали, да и жена у меня могла сама сшить детям и рубашки, и брюки.

В общем, каждый тогда крутился и выживал как мог. Справедливо было опять-таки сравнение с человеком, не умеющим плавать, но которого столкнули в воду. Кто-то сразу же научился плавать и выплыл, а кто-то утонул. Смертность тогда резко пошла в гору, а рождаемость упала до минимума. Я помню, что встретить на улице беременную женщину – было чем-то из ряда вон выходящим. Следствием этого стало закрытие не то, что нескольких, а подавляющего большинства детских садов и городских яслей просто потому, что в них не стало необходимости. Детей становилось всё меньше и меньше. Детские сады сдавали под швейные цеха в аренду «новым русским» предпринимателям. Один из садов был отдан под станцию скорой помощи, в которой машины скорой помощи были настолько дряхлыми и ржавыми, что в некоторых сквозь дырявый пол было видно бегущее полотно дороги. И это не фигура речи и не шутка юмора – а реальность, с которой я столкнулся, когда моего сына везли на такой машине.

Апофеозом девяностых для меня стал 1998 год, когда я, работая инженером-программистом уже не на фабрике, столкнулся со всё возрастающей задержкой зарплат. Зарплату давали очень мелкими частями во всех бюджетных организациях, с постоянным наращиванием долга, и к 1998 году этот долг у меня составлял уже восемь зарплат, то есть восемь месяцев. А у некоторых бюджетников долг по зарплате превышал иногда и год. Кроме того, происходили и задержки по выплате пенсий и социальных пособий на детей. Как выяснилось — деньги всё-таки бюджетникам и пенсионерам поступали, только вот не доходили. Банки и чиновники на различных уровнях, пользуясь безнаказанностью, прокручивали эти деньги несколько месяцев с целью получения банковских процентов, и только потом выдавали зарплаты. А как только случился дефолт, и цены снова резко выросли, то произошло очередное ограбление людей, ведь долг по зарплате им никто так и не проиндексировал.

Только с приходом правительства Примакова, а затем и сменившего его на посту премьер-министра Путина это издевательство и, можно сказать, геноцид населения был прекращён. Буквально сразу же начали платить зарплаты и пенсии вовремя, потому и вздохнули мы с огромным облегчением, когда Ельцин сказал мою любимую с тех пор фразу: «Я устал, я ухожу».

Энфер. О «святом времени» без цензуры. Вспышки.

Девяностые у каждого свои. Так же, как и война была у каждого своя.

Из сытого 2021 года они уже видятся вспышками – без времени и пространства, без связей и сюжета, потому как разнежившаяся психика отвергает всё страшное, всё лишнее, и этому страшному остаётся врываться вспышками по ночам, обрушиваться при взгляде на недокуренную сигариллу – а помнишь, как дети собирали бычки, помнишь? — от знакомого вида, звука или вкуса – так, из ностальгии купив «юпи» и разведя из него лимонад, потом идёшь за виски и напиваешься, чтобы вытравить этот вкус, эту память.

Я не буду писать, как оно было, потому что мои коллеги уже написали достаточно, и это было общее и для всех. Нас различают воспоминания. Я не люблю говорить о себе. Я никогда не говорю ничего конкретного. Так вышло и теперь. Простите.

Моя мать росла на Русском острове. Не так уж много времени тогда прошло с тех пор, как Русский был концлагерем для русских. Концлагерем, организованным американцами и японцами для непокорного населения во времена интервенции. Было время, я ездила в ныне уже закрытый для посещений форт и трогала камни, на которых когда-то умирали люди. Мало кто знает, это уже забылось, стёрлось, вытравилось – но Владивосток – это город-крепость.

Вспышка. Серые толпы на причалах. Это пришвартовались американцы. Загорелые, белозубые, яркие, не из этого покоцанного голодного серого мира – они очень по-американски скалятся и фотографируются с русскими, как когда-то бравые покорители Африки фотографировались со своей добычей. Они чувствуют себя выше нас, только-только причастившихся к демократии, и мы это чувствуем, и нет никого, кто бы посмел плюнуть в эти холёные рожи – в полубогов не плюют.

В архивах пылятся снимки запытанных американцами русских партизан. Они смотрят с едва живых фотографий – изувеченные, вздёрнутые, американцы содрали с них человеческий облик вместе с губами, глазами, носами, грудями, руками – но так и не смогли покорить своей воле.

Многие русские счастливы, что могут сфотографироваться с существом не из этого мира.

Немногие помнят, что такие существа выползают из ада.

Вспышка. Это очередь, уже неизвестно зачем и неизвестно куда, но люди получают здесь документы, и даже это не имеет значения – за окнами стылая владивостокская осень, и в помещении пригрелся инвалид – кто-то затащил его сюда из жалости и бросил, он лежит в тряпье и изредка его плечи подёргиваются от всхлипов. У него нет ног. Но у него была Чечня, а теперь нет ног, и нет дома, и даже костыли у него кто-то украл, поэтому он не может больше передвигаться. Никто на него не смотрит – лишь изредка, украдкой, со стыдом, и с огромным чувством облегчения, что это не он сам лежит там, в этом тряпье. Люди переминаются с ноги на ногу, потеют и пахнут, отводят случайные взгляды.

Моя мать единственная не выдерживает. Она подходит к нему, садится рядом, о чём-то недолго расспрашивает. Потом мы с ней носимся по городу под мерзкой колючей моросью, что-то ищем, с кем-то разговариваем, и через несколько часов вволакиваем в этот душный, пропахший потом бюрократический адок костыли. Кладём рядом. Кажется, чем-то кормим инвалида. Он плачет. Отказывается от костылей. Люди смотрят жадно, им не хочется смотреть, потому что это не они притащили эти костыли, но они смотрят, и нам уже плевать на эти взгляды. У нас теперь нет денег, но у безногого есть костыли, и у него есть Чечня… а у нас по-прежнему нет документов, и к чертям их, потому что без документов можно прожить, а без чего-то, что рыдает внутри рядом с ним, безногим – нельзя.

Вспышка. Это душное владивостокское лето с этой проклятой влажностью под сто процентов, вокруг гаражи и заросли по сей день неизвестных мне цветов – ярких, розовых, пахнущих, как малиновый сироп, и этот запах смешивается с запахом разложения – я нашла свою кошку. Непонятно зачем, но мы её взяли, капризную, ангорской породы, белоснежную, как крылья ангелов, и порой отдавали ей больше, чем ели сами – потому что человек в ответе за тех, кого приручил, потому что мы выживем, но эту капризную стервозную пушинку надо кормить, и хоть сам умри, но не дай зависящему от тебя существу голодать.

Её звали Снежка, и она в благодарность царапала в кровь, в мясо руки, и я злилась на неё, но теперь она лежит среди цветов за гаражами, и её можно опознать только по белой морде и грязному уже хвосту – ничего другого не осталось, её выловили таджики, живущие неподалёку, и выпотрошили, и съели, и выкинули останки в эти проклятые пахнущие цветы. Все знали, что они промышляли подобным, но никто не понимал – почему, потому что это русские голодали, но не эти приехавшие на незаконные стройки бандитов-олигархов мигранты, им хватало всего, и нам тогда казалось, что это они так мстят нам за что-то – поедая нашу страну, наши деньги, даже наших домашних животных, хотя вокруг было много бездомных – но домашних выловить проще, они ведь ручные, они ведь сами идут к человеку. Никто из русских не понимал, как можно убить того, кто доверяет тебе, и потом сожрать его, хоть и не так давно это проделали со всей страной.

Тошнит. Сладкий запах смешивается с запахом разложения. Спустя многие годы, когда мы взяли новую кошку – беспородную, с улицы, спасая эту безродную голодающую, я вспоминаю тот запах, обнимаю мурчащее тело и почему-то кричу.

Вспышка. Мы ненавидели всех этих таджиков, узбеков, прочих мигрантов, промышлявших на незаконных стройках – они были богачами вокруг голодавших русских, и чёрт бы с ним, потому что чужих денег нельзя считать, даже если нет своих. Вся братскость народов слетела оглушительно, в один миг, никто не заметил, как это произошло, но вдруг это стало фактом. Мы ненавидели их и называли чурками, потому что когда наступал вечер, когда акация оглушительно пахла в округе, они возвращались со стройки и ходили по округе, и снимали русских – обязательно русских – женщин. Всегда одну. На всю толпу. На всю ночь. В округе было много молодых девчонок с детьми, которые пахали на двух, трёх работах, девчонок с погибшими или ушедшими мужьями, и даже этих двух-трёх работ не хватало, потому что не платили, и их дети плакали от голода. И эти девчонки порой ломались и уходили на ночь к этим чуркам, потому что невозможно даже представить, на что только не пойдёт человек, когда у него плачут голодные дети.

Мы ненавидели всех этих мигрантов, и днём порой пытались забить их камнями, а они спускали на нас собак. По ночам они пускали по кругу русских голодных девушек. Это вся дружба народов, что осталась после СССР.

Вспышка. Летом проще выжить. Летом можно пойти и нарвать клевера, крапивы, по пути срывая заячью капусту с деревьев. Если хорошо выварить клевер и подсолить его, он чем-то напоминает мясо. Это неплохое дополнение к килограмму перловки, который нужно растянуть на неделю.

Мать, прежде стильная и модная, когда-то – в прошлой уже жизни — одевавшаяся с иголочки (кто говорит, что в СССР не было моды и стиля? безбожное враньё!), иногда заходит во все эти внезапно наводнившие город магазины одежды – просто чтобы посмотреть, потому что купить уже нельзя. Молоденькие продавщицы-хозяйки магазинов, жёны новых русских, хихикают, общаются, завистливо окидывают взглядом мать и спрашивают, какой диеты она придерживается, чтобы так хорошо выглядеть, чтобы во?