«Шизофрении не существует»

Параноидальная шизофрения, диабет первого типа, юношеский ревматоидный артрит — так звучат диагнозы героев этого текста. Их задержали во время январских и февральских акций в поддержку Алексея Навального. Корреспондент Daily Storm Мария Забурдаева выяснила, как силовики обращались с митингующими с хроническими заболеваниями и инвалидностью. Соня Грезе, музыкант, Санкт-Петербург У меня тяжелое ментальное прогрессирующее заболевание — параноидальная шизофрения. Я нахожусь на пожизненной терапии. У нас с 90-х упразднено понятие «стоять на учете в ПНД» (психоневрологическом диспансере. — Примеч. Daily Storm), тем не менее моя карточка там лежит. С 2018 года я нахожусь в ремиссии и ежедневно пью нейролептик мощного действия «Сероквель».  23 января я с друзьями пошла на митинг в поддержку Навального в Санкт-Петербурге. Сначала мы были на Сенатской площади, потом ОМОН стал закрывать ходы отступления. Мы пытались пройти на Невский, но все было перекрыто. Мы дошли до Марсова поля. Там мы тоже уткнулись в омоновцев. В итоге правдами-неправдами мы вышли на Гостиный двор. Зашли в кафе и за столом решили, что координации никакой не поступало. Ни от штаба Навального, ни от оппозиции, и, наверное, пора домой. Выйдя из кафе, мы спустились в переход на Гостином дворе и попали в ловушку омоновцев. Дальше нас поместили в импровизированный автозак. Это был обычный рейсовый автобус, который ходит в центре Питера. Нас — 28 задержанных на Гостинном дворе — повезли в 52-й ОВД. Люди были как на митинг ходившие, так и случайные. Когда нас привезли в ОВД, среди нас оказалось только два человека, которые были осведомлены заранее перед митингом (из тех же материалов «ОВД-инфо») о процедуре задержания — я и еще одна девушка.Мы, как могли, помогали задержанным: составили список для «ОВД-инфо», сделали чат и так далее. Видимо, ментам это не понравилось, и меня отвели вниз, сказав, что сейчас будут отпускать домой. Я позвонила друзьям, среди которых был мой бывший молодой человек и политический активист Ваня Остапчук, он с момента моего задержания был на связи. Он напомнил, что статья неарестная, что я здесь больше трех часов, и меня пора отпускать. Я сказала все это дежурному, на что он ответил: «Кто тебе сказал, что будут отпускать? Вы остаетесь до суда». Дальше все происходило очень быстро. Я успела позвонить Ване и сказать, что меня на ночь оставляют в ОВД. Наш телефонный разговор прервался. Вышли две сотрудницы — Кристина и Юля. Они попросили сдать вещи и завели меня в комнату, где проходит дактилоскопия и фотографирование. Они принесли пакеты и сказали класть в них все, что у меня есть. В тот момент я поняла, что время уже 11 вечера, без таблеток я не усну, и мне нужно их выпить.  У меня забирают рюкзак. Я говорю: «Мне надо выпить таблетки». Одна из сотрудниц вытряхивает рюкзак и спрашивает: «Какие таблетки?» В баночке из-под витаминов у меня лежал «Сероквель». Я пью дозировку 225 мг. Те, кто в теме, понимают, что это очень большая дозировка для разового приема. Это и есть свидетельство того, что заболевание у меня тяжелое, и я человек больной. Я указала на лекарства и объяснила, что это нейролептик, и он мне нужен как снотворное.  Одна из сотрудниц полиции, Кристина, все вещи выложила на стол. Я беру таблетки со стола, она их отнимает. У меня начинается истерика. Я, как заезженная шарманка, повторяю: «Дайте таблетки, я тяжело больна… Дайте таблетки, я тяжело больна… Дайте таблетки, я тяжело больна...» Я еще с утра подумала, что если меня задержат, единственное подтверждение — рецепт. Все люди с тяжелыми ментальными заболеваниями знают, что нам справок не дают, поэтому я взяла с собой рецепт. Я говорю: «Во внешнем кармане рюкзака рецепт. Там написано, что мне нужно пить таблетки. Это рецепт на эти таблетки, на этот пузырек». Она берет рецепт, видит, что он до 29 января и говорит: «Ха, а ты выздоровела уже почти получается». Люди, которые сидят на терапии, знают, что рецепты не выписывают надолго. Психиатры так делают, чтобы мы приходили и отмечались, что с нами все в порядке, что мы в ремиссии и у нас нет рецидива. Психиатр, понимая, что у меня тяжелая болезнь, чтобы я к ней приходила, выписывает мне рецепт только на три месяца. От слов сотрудницы полиции меня начало трясти. Я говорю: «Позовите вашего главного». Я не знаю, кого она позвала. Подошел какой-то мужик и спросил: «Что происходит?» Я говорю: «У меня тяжелое ментальное заболевание — шизофрения. Мне нужно выпить таблетки. Мне ваш сотрудник не дает этого сделать». Он делает насмешливое лицо, отвечает: «Шизофрении не существует», — и уходит. Меня трясет, у меня забирают шмотки и сажают в камеру: «У нас холодно немножечко, поспать не получится». Я говорю: «Я не усну, вызовите скорую, мне обязательно надо спать». Она такая: «Да-да, вызовем скорую».  Если бы мне укол условного аминазина вкололи, я бы поспала. До часу ночи я стучала три раза и просила вызвать скорую, чтобы уснуть, но этого, увы, не случилось. Во времени я ориентировалась, потому что у меня была камера с прозрачными стеклами, и я в ментовской дежурке видела часы. Я не спала ночь. У меня отключена функция естественного сна в организме. У всех по-разному болезнь бьет, у меня вот так. Когда мимо меня прошла одна из задержанных, Люба, я попросила ее написать в чат, что мне не дали таблетки. Она написала. Потом пришла с передачкой моя подруга Карина и спросила у ментов, дали ли мне таблетки. Ей вообще ничего не ответили и сказали: «Девушка, выйдите отсюда». В суд мы приехали в час-два дня. Скорее всего, судили меня последнюю и закрыли первую из-за того, что я активничала в ОВД и помогала задержанным. Я вышла в 12 часов ночи. Мне дали штраф 12 тысяч. Как известно, в России это считается оправдательным приговором. Вся партия задержанных из нашего 52-го ОП, кто первыми поехал в суд и у кого не было адвокатов, уехали на 7-10 суток. Я не спала с 11 часов утра 23 января до часу ночи 25 числа. Для моей психики это недопустимо. Такое состояние может ввести меня в гипоманию, гипомания разгонится до мании и дальше мою болезнь будут усмирять в больнице. Точно знаю, что среди задержанных не одна я была из тех, у кого хронические заболевания. С нами в автозаке была женщина с астмой. Позавчера я ходила по аптекам и искала лекарства диабетику, который со 2 февраля сидит в спецприемнике на Захарьевской. Александра Тэвдой-Бурмули, художник, преподаватель, Москва Моего отца зовут Александр Изяславович Тэвдой-Бурмули. Он — доцент кафедры МГИМО факультета международных отношений. У него диабет первого типа. Моя сестра Софья Тэвдой работает преподавателем русского языка и литературы в школе. У нее аутоиммунный тиреоидит и большая близорукость. 31 января они участвовали в мирной акции. Отец с сестрой шли по тротуару в районе метро «Красносельская» — без лозунгов и плакатов.  Их задержали в переулке неподалеку от «Макдональдса». Полицейские хватали из толпы молодых. Сначала задержали Софью и сказали, что она поедет в участок. Она отказалась. Тогда мой отец взял ее за руку и предложил задержать их вместе. В итоге их привезли и оставили до ночи в Ярославском ОМВД. У отца был при себе инсулин и аппарат для измерения сахара, так как он диабетик первого типа, ему разрешили взять их с собой. Сестре, несмотря на аутоиммунное заболевание и близорукость, таблетки и линзы не отдали. В 12 ночи обоих перевезли в Лосиноостровское ОМВД. Вечером следующего дня в Бабушкинском районном суде прошло заседание по их делу. Несмотря на то что они настаивали на присутствии защиты, их пытались провести в зал суда без адвоката. Мы знали, что по закону человека с диабетом первого типа нельзя держать под стражей. Брат с мамой привезли медицинские документы и приобщили к делу отца адвоката из «ОВД-инфо». Судья Наталья Курышева их проигнорировала.  Еще в выписке была указана информация о декомпенсации. Это значит, что у отца диабет не вполне устойчиво компенсируется лекарствами. Это значит, что такой больной может потерять сознание. Держать его под стражей проблематично, потому что это большая ответственность, и в любой момент может произойти все что угодно. Тем не менее, отцу присудили 12 суток административного ареста, а сестре — семь суток. Им вменили статью 20.2 ч.6.1 КоАп (участие в несанкционированном митинге. — Примеч. Daily Storm).  Сейчас они сидят в спецприемнике Сахарово. У арестованных есть право пользоваться стационарным телефоном раз в день. На одну камеру дают 15 минут разговора, но было много ситуаций, когда телефон не доходил до отдельных камер ни разу. С сестрой я созванивалась несколько раз по местному телефону, а с отцом с момента ареста я общалась один раз. В Сахарово инсулин в шприцах ему дали на руки. Мне известно, что позавчера почти всех участников акции разместили по камерам. Сестру поместили в женский корпус, а отца с диабетом и еще девятерых задержанных долго держали в подвальной комнате. Прошлой ночью я узнала, что их переместили в камеры. Позавчера мы с мамой весь день стояли у спецприемника Сахарово. Мы были 62-е в очереди. Стояли посменно, то она, то я. К девяти часам вечера нам удалось передать родным еду и вещи. Сейчас мой брат вместе с адвокатом Дмитрием Лапиным готовит апелляцию.  Иван Ерпилев, студент, Саратов Я учусь в петербургском речном лицее. У меня юношеский ревматоидный артрит. Это аутоиммунное заболевание. У меня проблемы с опорно-двигательным аппаратом. Я, естественно, скован в движениях. Живу от капельницы до капельницы. Я инвалид третьей группы.  23 января мы мирно собрались в мирном переулке города Саратова. На тот момент, как мне кажется, нас было человек под 500. Потом мы пошли гулять по проспекту. И когда мы пришли на Театральную площадь, нас собралось около трех тысяч. Мы постояли и двинулись к областной думе. Там было несколько провокаторов в масках. Я не могу сказать, что это были участники нашей прогулки. Скорее всего, это были левые люди, которых подкупили.  Они начали ломиться в дверь думы, хотя все говорили: «Не провоцируйте их ни в коем случае, ничего не нарушайте, матом не кричите, никого не бейте». Люди зачем-то поперлись. Благо, что другие митингующие оттащили их от дверей. Мы ходили гуляли по проспекту и обратно. Потом мы пошли к суду, где судили координатора штаба Навального в Саратовской области. Около шести вечера мы начали расходиться.Шли на остановку, когда моему знакомому приспичило в уборную. Мы подошли к кафе, вроде бы оно называлось «Пельмени» и было где-то недалеко от набережной. Ко мне подошел какой-то человек и показал бумагу. Разглядеть я ее не успел, потому что у меня были запотевшие очки. Он сказал: «Пройдемте». Меня силой потащили в угол. К этому человеку подошли еще двое людей и меня начали допрашивать, проверять документы и просили показать телефон. Они сфотографировали мой паспорт и прописку. Потом я сказал, что мне может стать плохо и придется вызвать скорую. Они спросили: «На каком основании?!» Я сказал, что я инвалид, и мне может стать плохо. Они сфотографировали справку. Когда мы с другом спросили о причине проверки документов, они ответили: «Надо проверить, не в розыске ли вы». Мы ответили: «Окей, проверяйте прямо сейчас. Так мы задержаны или нет?» Они ответили: «Нет, вы не задержаны».  Мы собрались идти и они ответили: «Нет, вы никуда не пойдете. Вы сейчас поедете в отдел составлять протокол о задержании. Либо по-хорошему, либо сейчас узнаете, как будет по-плохому». Они вызвали машину. Это не полицейский автомобиль. На нем не было никаких опознавательных знаков. Просто белый крузер. Нас посадили и повезли в отдел, хотя мы вообще не понимали, куда нас везут. Куда, зачем, на каком основании… Когда нас привезли в отдел, с нами обращались максимально по-свински. У нас сразу забрали телефоны и положили на подоконник. Когда я спросил, могу ли я вызвать адвоката, мне ответили: «Сейчас я протокол допишу и ты вызовешь». Я ответил: «Я сейчас хочу вызвать». Он такой: «Ну давай, напиши на меня заявление в прокуратуру, что я нарушаю твои права. Попробуй». С адвокатом я в итоге связался, но то, что меня ограничили в правах, — явный факт и тому есть много свидетелей.  Когда я сказал об инвалидности, всем было просто по барабану. Меня толкали, хватали за плечи — для суставов это, мягко говоря, не очень приятно. Тем более, меня потрясывало, и это ощущение усиливалось. Они себя чувствовали сильнее перед явно слабыми людьми и понимали свою безнаказанность. Когда я пытался хоть как-то себя защитить и обозначить свое правовое поле, они нападали. В какой-то момент я поднялся на пятый этаж и сказал капитану полиции о своей инвалидности. Он ответил: «Если что, мы тебе вызовем скорую, не переживай». Держали меня около двух с половиной часов. В протоколах я писал, что с обвинениями не согласен. Я не согласен, что хоть сколько-то что-то нарушил: я никого ни к чему не призывал, никому не мешал, матом не ругался, не дрался. Суд будет 16 февраля.