Мемы, ГОСТы и «социальное». Колонка экс-главы Института социологии НАН

Александр Лукашенко – мастер по созданию мемов. В них он часто говорит правду. Такое фрейдовское самовыражение с прорывом из подсознания. Для меня одним из самых знаковых его выражений стало: «БелОрусы – это русские со знаком качества». Какое качество? Какой знак? Ответ прост. Знак – не Максим, а ГОСТ. Качество – не беларуское, а советское. Именно из этого следует исходить при анализе всего его правления и во всех сферах: от истории до экономики и от социалки до системы построения вертикали. Это, кстати, ответ и на вопрос о том, есть ли что-то национальное или националистическое в том режиме, который строил и построил Александр Григорьевич. Есть, это «национально-советское». Не классическое «над-» или «интер-национальное», как писала «Большая советская энциклопедия», а самое что ни на есть нутряное, примордиалистское, впитанное с молоком матери (Родины-Матери от Бреста до Владивостока). В этом ответ и на вопрос о том, почему за все 26 лет президентства Александра Лукашенко так и не родилась «национальная идея Республики Беларусь». Потому что нельзя совместить примордиализм-эссенциализм с социальным конструктивизмом. Нет, наверное, можно – но такое под силу только большим Поэтам, действующим по велению души, а не в рамках государственного заказа. Кроме того, классическая «советская идея» изначально имела чуть-чуть другой вектор, чуть-чуть другую глубину и чуть-чуть другой масштаб: она была ориентирована в будущее, охватывала все сферы социальной жизни и претендовала на общемировое признание. Качество советского (образования, медицины, науки etc.)… «Советское качество»… Это сильное словосочетание, которое четкое очерчивает ареал его функциональной семантики. Здесь «советское»! требует понимать его не в социально-философском или политэкономическом плане. Это просто операциональный уровень, который доступен конкретному субъекту – от последнего люмпена до первого лица государства – со всеми ограничениями по спектру имеющихся у него ресурсов и компетенций. Тогда становится понятно, что нашем случае «советскость» – это не результат индивидуальной рефлексии или стратегического выбора. Это просто факт социализации, базовая идентичность со статичным набором праксеологических моделей, единственно возможных для резистентной и харизматичной личности. Главная проблема социализационной советскости – она одномерная, сингулярная, плоская. В ней действительно нет ни социально-философской глубины, ни политэкономической перспективы, ни по-платоновски высокой идеи. Есть только прямолинейный этос, легитимированный личной историей и мифологией «золотого века». Такая «советскость» ретроспективна и миметична, даже более того – она автомиметична. Социализационная советскость интуитивно понимает свою вторичность, сокрушенно отказывается от стремления к некоему высокому внешнему идеалу (в частности, к коммунизму, как это было в классическом варианте) и судорожно пытается соответствовать хотя бы своим внутренним образцам, воспроизводство которых с течением времени все больше и больше проблематизируется (и чем дальше, тем больше). Впрочем, сразу после развала Союза, когда много где на посткоммунистическом пространстве царили советская ностальгия и реваншистские настроения, «ГОСТовского» стержня Лукашенко оказалось достаточно для резонанса с весомой частью беларуского электората. Чуть позже была возможность проверить потенциал значимости этого стержня и для российского электората, но транзит ЕБН-ВВП ликвидировал каналы ее реализации. Хотя и не окончательно, потому что ностальгические атавизмы дают о себе знать до сих пор, в частности, в мифологизации «Советской Белоруссии», которой восторгаются от Кишинева до Находки и от Бишкека до Калининграда. Да, и «советской», и «Белоруссии». Насколько я знаю, А. Лукашенко ни разу не поправил ни одного человека, который говорил «Белоруссия». Это парадокс, но факт: его избрал народ Беларуси, а он строит Белоруссию. Советскую Белоруссию. Где, конечно, на первом месте – «советская». Именно отсюда сакрализация советского периода в истории Беларуси. Такой вот реверс на советское, вместо построения коммунизма и светлого будущего давайте просто постараемся сохранить все хорошее, качественное, что было в прошлом. Фактически, это была имманентная установка президента – придать или вернуть беларусам «советский» знак качества. На это работала вся система, вся тщательно выстраиваемая вертикаль власти, от школьного завуча и заводского зама по идеологии до министра информации и главы президентской администрации. Для этого в исторической традиции и президентской риторике акцент делался на исконной виктимности и неизбывной вторичности беларуского народа (который до президента был в лаптях и под кнутом, на кого пала тяжесть чернобыльской аварии, который больше всех пострадал во время войны, был раздербанен между Польшей и Союзом и вообще получил государственность только благодаря тому, что ее белорусам дала Октябрьская революция [1]). Из этой качественно-советской парадигмы проистекает не только как бы исторически обусловленная «вторичность» белорусов, но и установка власти на предопределенную экономическую зависимость от России – и как источника дешевого сырья, и как рынка для наших товаров. Ну вы же все понимаете, это же еще советские промышленно-экономические связи «сборочного цеха» всея Союза… Реверсивно-советская установка (самопрограммируемая констатация зависимости) работает не только в экономическом смысле, но и в военном, и информационном, и культурном, и этическом, и управленческом – практически во всех планах и плоскостях. Эта консервативная [2] позиция иногда просто не рефлексируется властью, в иных случаях же декларируется предельно ясно и четко. Потому что только она представляется очевидной, логичной, разумной – понятной. Тем более, что «так было всегда». Вот разве что в политической плоскости есть нюанс – государственность и суверенитет. Они несколько выпадают из логики «вторичности и зависимости». Впрочем, вопрос суверенитета является «мерцающим» и доминирует во внешнеполитическом дискурсе. Его белорусская власть с разной степенью эффективности пользовала и пользует в определенные периоды нефтяной или газовой неопределенности. Ну или при выстраивании своей многовекторной внешней политики вплоть до стран «дальней дуги». Или при выборе нетрадиционных либо оригинальных способов разрешения общегосударственных проблем – здесь у нас тоже суверенитет и самореферентность, то есть нашей власти никто не указ. А вот идея государственности – прежде всего для внутриполитического использования. Потому что главной ценностью государственности является само государство со всеми его денотатами и коннотатами. Это значит, что государственная собственность главнее частной, что государственные структуры важнее общественных, что государственные интересы существеннее всего прочего и что государство имеет приоритет во всем, везде и всегда. Государство – сакрально, советское – особенно. В условиях авторизованной государственности (оригинальный белорусский вариант deep state) для человека и общества был реактуализован и задекларирован концепт «социального государства» со всеми сопутствующими идеологемами – социальная справедливость, достойный уровень жизнь, помощь социально уязвимым слоям населения и т.д. Основной упор здесь делался на сфере здравоохранения, институтах образования, поддержке молодых специалистов и системе пенсионного обеспечения. Здесь действительно можно было бы гордиться общностью системы социальных стандартов, если бы не два момента. Во-первых, вынужденно низкие уровень и качество означенных стандартов (как по причине ограниченности финансовых ресурсов государства, так и по факту высоких темпов социальной динамики с опережающим ростом социальных запросов общества). Во-вторых, общеимперативный характер социальных стандартов, который предполагал как их обязательное функциональное внедрение в практику со стороны министерств и ведомств, так и безальтернативное принятие обществом-реципиентом. Обе этих позиции объединялись дефлирующей идеологией социальной политики, которая фактически постулировала безусловную достаточность существующих стандартов и отрицала необходимость развития возможностей каких-либо «нестандартных», инициативных вариантов решения проблем в социальной сфере. Наилучшим образом все это проявлялось, наверное, в сфере поддержки молодых специалистов – начиная от фактического уничтожения независимых вузов с долгой песней под названием «Болонский процесс» и заканчивая обязательным распределением выпускников вузов с обязательной отработкой затраченных на обучение «государственных» денег. Для полноты картины добавим сюда контрактную систему взаимоотношений работника и работодателя, обязательное вступление в государственный профсоюз и подписка на профильные издания по разнарядке. В результате белорусский вариант «социального государства» стал предполагать построение не «государства общего благосостояния» (Welfare State), а некую особенною форму – разделение «социального» и «государства» в виде «заботливого контроля» первого со стороны второго. Фактически речь все больше шла о нарастании обязательной социализации общества по государственным лекалам, о тяге к тотальности обезличенной нормализации любой деятельности, активности и инициативы. И это нормально, ведь в «советском человеке» больше «советского», чем «человека»; больше «гостовского», нежели «личного». Как говорится, «nothing personal it`s just business». Это такое оригинальное использование функционального разделения в рамках субъект-объектной логики, где «государство» оставляет за собой активную, определяющую позицию, а «социальному» остается позиция воспринимающая, вторичная. Но на самом деле логик бывает много, и не факт, что логика, кажущаяся достаточно эффективной в рамках статичной модели, окажется релевантной в динамической среде. Собственно, в этом и скрывается одна из особенностей беларуского кейса – удвоение или раздвоение реальностей социального бытия, которые (как оказалось) развивались в рамках параллельных логик: властной и общественной, ГОСТовской и повседневной. И если 20-30 лет назад эти логики «з большага» совпадали, то с течением времени они стали расходиться все дальше и дальше. Логика развития властных институтов (равно как и государственных институтов в целом, и государственной сферы вообще) функционировала и «развивалась» в рамках «по-советски» предзаданных субъект-объектных отношений. В своем модельном варианте они предполагали только одного политического субъекта («Партия Ленина – сила народная»), только однонаправленную схему коммуникации (политической, управленческой, культурной и даже просто информационной) и только латентные формы инициативного развития (по достижении определенного уровня или развития, или инициативности срабатывала максима «инициатива наказуема»). Это подражание прошлому, мимесис, который не предполагает развития. Важно отметить, что здесь установка на «советский реверс» по причине снижения ресурсной поддержки (как снаружи, так и изнутри) с течением времени перестает быть миметичной и постепенно переходит в рекурсию. Этот тот случай, когда постоянное воспроизводство самое себя приводит ко все большему упрощению и редукции как политического пространства в целом, так и системы государственного управления в частности – от политики как дискурса до власти как насилия (с очень узким инструментальных спектром, зато с широкой перспективой применения). На уровне собственно «политики» и властных институтов здесь показательны переход от хотя бы декларируемой демократии к брендированию авторитаризма, и от профессионализма к лояльности (например, от профильных специалистов в органах государственного управления в пользу ментально более благонадежных выходцев из аграрно-силовых организаций с дальнейшим «приравниванием» службы государственной – к военной). В тоже время законы социальной динамики, по которым развивается общество, подчиняются своей логике. И эта логика, с одной стороны, обычно очень инерционна, с другой стороны – может быть крайне динамичной. Инерционность фундируется, прежде всего, историко-культурным бэкграундом общества и связанными с ним особенностями менталитета народа. Беларусь в этом смысле отличают несколько, как нам представляется, важных моментов. Во-первых, перманентная реактуализация кризисных ситуаций экзистенциального характера. И речь не о галопирующей инфляции 90-х или череде регулярных экономических кризисов этого века (практически каждые 5-7 лет, а то и чаще). Если посмотреть чуть глубже в историю, то мы увидим, что в течение последних двух с половиной веков на территории Беларуси практически каждое поколение на собственном опыте и непосредственно пережило войну, восстание или смерть своего государства. Далее – сменяющие друг друга насильственные парадигмы подавления и смены идентичностей: национальной (полонизация, русификация, советизация), религиозной (вспомним, например, перипетии с униатской церковью), гражданской (в ХХ веке здесь особенно досталось Западной Беларуси). Добавим к этому спорадическое целевое купирование (культурное и/или физическое) развития национальной интеллигенции, особенно критичное в первой трети ХХ века – во время становления модерных наций. Да, можно говорить, что репрессии кровавым катком прошлись по всем народам СССР. Но если посмотреть «пропорционально»… В Беларуси были высланы или расстреляны практически все отцы-основатели Института беларуской культуры, за единичными исключениями были расстреляны или репрессированы все первые академики Баларуской академии наук, также были расстреляны 4 из 5 первых ректоров БГУ. И это не считая расстрелов беларуских поэтов и писателей, педагогов и политических деятелей. Эти и ряд других причин (например, национально-религиозная «черезполосица», то есть совместное и преимущественно бесконфликтное проживание беларусов, русских, поляков, евреев, татар [православных. католиков, униатов, протестантов, иудеев, мусульман]) утверждают феномен «памякроўнасьці» – отказ от реактивных действий и радикализма во всех праксиологических моделях – в качестве «методологической базы» национального менталитета. Все это провоцирует развитие особого типа организации общественной жизни – локальной социальности (вариант – «туэйшасьць»), в рамках которой выживание предполагает преимущественную фиксацию на примате повседневного, семейного, локального выживания и самоотдаление, дистанцирование от проблем мезо- и макроуровня. Фактически это такая повседневная максима: «Каждый занимается своим делом и не вмешивается в дела другого». Теоретически, такой формат социальности был вполне подходящим для продолжения социального контракта с авторизованным государством – государственная инерционная «вертикальная» реальность оставляла за собой исключительное право на определение «безопасностных» поведенческих рамок, а (само)определяемое как объект общество «безопасно» и относительно предсказуемо функционировало на «пяти сотках» заданных рамок («абы не было войны!»). Такой паритет мог сохраняться только при соблюдении двух условий: а) относительная стабильность ситуации, б) наличие существенной внешней «подпитки». Между тем и внешнеполитическая динамика оказалась достаточно волатильными, и технологическая эволюция внезапно переросла в фазовый «укладный» переход, да естественные законы социальной динамики никто не отменял. Впрочем, об этом – в отдельной статье. ---------- [1] На удивление, в последние годы появилась несколько альтернативная трактовка истории беларуской государственности, но скорее всего после зачистки Института истории НАН Беларуси она скоро будет обозначена как неблагонадежная. [2] Наверное, эту установку можно было бы назвать консервативно-роялистской, но для Беларуси это звучало бы очень уж чересчур.