Приговорённая к танго

Екатерина Бархатова. До и после полуночи: Сборник стихов. – М.: Интернациональный Союз писателей, 2020. – 136 с.

«Танец для меня заманчив, / В сердце бьёт его туше», – пишет поэт, тут же поясняя, что туше здесь – прикосновение лопатками к ковру – как момент поражения. Судя по всему, автор знает о танцевальном искусстве не понаслышке. И понимает, насколько истончены границы между поражением и победой. Читая этот сборник, мы видим, что границ между словом и движением вообще практически не существует.

Перед нами не книга, но панорама женского настроения. Оно сквозит в каждой строчке – танцует, мучается, живёт: «Но, вновь услышав ритма звуки, / Срываются фигуры с флангов, / В кольце соблазна держат руки, / Приговорённые на танго».

Дыхание у книги сбивчивое, будто задыхающееся в движении. Мотив времени усиливает это ощущение. «Заявленные» в самом начале песочные часы где-то посередине начинают переворачиваться, ближе к концу песок сходит на нет...

«Сквозь призму песочных часов / Я вижу, как движется время…» Вместе с автором мы наблюдаем течение времени, то есть не течение – безостановочный танец. Мотив танца проглядывает везде, даже в трамвае, где пассажиры, казалось бы, просто толкутся в час пик: «А в трамвае толкались люди, / Наступали друг другу на ноги». И так же спешит фонетика стиха в почти цветаевской динамике:

Я – на север, ты – на юг – не робей,
Моих ветреных коней нет быстрей,
Проплыву я, как в бреду, семь морей,
Расставание стоит у дверей.

У дверей этого танцевального зала расставание – больше, чем обыкновенная разлука. «Опустели кварталы больших городов – / Ни людей, ни машин, мало звуков…» И тишина – страшный провожатый, когда мы знаем, что ведёт она к совсем не метафорической смерти.

Но читатель знает: женщина – немного от слова «жизнь», поэтому смерть тут хоть и мелькает, но всё время прячется за прочими смыслами. «Каждый крокус и каждый ландыш / Прорастает в меня целиком», – утверждает автор, и мы видим эту прекрасную картину, забыв о переменчивости погоды. «Диск солнца покатился по верхам – / Деревья изумлённые пригреты».

Пейзажная лирика вообще близка Бархатовой, как всякому русскому человеку, даже если живёт он давно не в России. Потому и пронзительны строки о родных землях, и неизбежно прорывается тоска: «Мы можем далеко уехать, / Так, чтоб метели не мели, / Но тянет впредь сюда вернуться / Однажды – чтоб уйти с Земли».

А всякая ностальгия имеет оттенок трагедии. Совершается новый виток, – и вот мы уже во власти мрачных переживаний. Глобальность мышления автора можно оценить по выбранным темам, одна из которых – Великая Отечественная война:

Да разве ж они хотели
Мишенью служить живой
И в серых солдатских шинелях
Дорогой шагать фронтовой?

Погибают люди на войне, умирают мужчины и женщины, сами стихии и те – при смерти, но страшнее тихое: «Всё, малыш, пора настала, / Забирай владения! / Только доктор прошептала: / «Нет сердцебиения…»

И автору сразу веришь. Особенно когда, точно отразив приметы своего времени, Бархатова пишет:

В коммуналке, провонявшей нафталином, 
Затхлой тряпкой и горелым молоком,
Я стою босая в юбке длинной
И реву беззвучно ни о ком.

В этих строках она – поэт. И пусть в книге много шероховатостей и неточностей, пусть частенько сбивается ритм танца, но несколько важных слов сказать всё-таки удалось. А что есть поэт, если не несколько сказанных слов?..

Впрочем, вернёмся от общего к частному, от философии – к книге. Без чего не может существовать ни одно произведение? Конечно, без любви. «На закате сверчки нам сыграют на скрипках, / Ночь укроет в объятиях наши тела, / Ничего ведь не нужно – ни больше, ни меньше – / Только мы друг у друга и тишина...» И в любви растворяются все страхи, вся боль, все неизбежные песчинки из медленно переворачивающихся часов.

И всё уходит не в смерть, а в тот же танец, точнее – его попытку: «Раз-дватри – попытка вальса / Дочки с папой – раз-два-три, / Обручальное на пальце / И сиянье изнутри».

Так и в попытке слова поэта – сияние, спрятанное в чисто женской форме песочных часов.