Роман Виктюк о работе в Минске: «Только погиб Машеров, а я репетирую «Бал безумных»...
В конце 1970-х его спектакли закрывали по всему СССР, а сам режиссер, которого через 20 лет стали называть гением, вынужден был мигрировать из одного советского города в другой. Минск не был исключением...
Роман с автоответчиком
Как театр начинается с вешалки, так театр Романа Виктюка начинался для меня, журналиста, с телефонного автоответчика, который каждый раз преподносил что-то новое. Так, например, мог декламировать голосом самого Виктюка: «В потоке жизни не усни. А коль уснул, то остановку (пауза) счастья (пауза) не проспи. (После чего автоответчик переходил на шепот.) Не проспи, не проспи...» - тут автоответчик начинал заразительно смеяться.
В другой раз телефонный Виктюк философствовал: «Прошлое - это (пауза) скатерть, на которой лежит сегодняшний день. Прошлое - это скатерть, на которой лежит сегодняшний (полушепотом) день...» А когда на том конце раздавалось: «Говорите. Я вас...», - и думалось, что в этот раз ты сумел-таки дозвониться, Виктюк-автоответчик разражался смехом: «...увижу... Говори - я тебя у-ви-жу. Говорите, говори... У-ви-жу». Словно и впрямь видел недоумение на твоем лице.
«Ромка, не играй так громко!»
Роман Виктюк был не только гениальным режиссером, но и гениальным рассказчиком. Вот как, например, говорил о музыке, которой в его спектаклях так много:
- Я и в мир этот рвался благодаря тому, что своей «Травиатой» меня призывал Верди. Когда мама уже семь месяцев была беременна мной, она выходила в Оперный театр во Львове. И вот когда начиналась увертюра Верди, я так бился и вырывался, что мама тут же уходила. Она упорно хотела себе доказать, что ребенок не слышит музыку. А я слышал!
Цыганка в мои тринадцать с чем-то лет, посмотрев мне на руку сказала, что я буду дирижером. Я же был без слуха и без знания нотной грамоты. Но это не помешало мне, когда поступил в Москве в ГИТИС, встретить Галину Петровну Рождественскую, святого человека, и она занималась со мной музыкой день и ночь. А в общежитии в то время писали: «Ромка, не играй так громко по ночам!» А я играл. И ноты выучил. Обожаю музыку и считаю, что жизнь - это музыка.
Я вообще думаю, что душа была вложена в человеческое тело только благодаря музыке, поскольку когда рождается ребенок, то лишь он слышит ту ноту, которая сверху ему определена. Каждый из нас - это музыкальный инструмент. У нас есть голос, как есть он у птиц, у нас есть моторное ощущение ритма, как и у всего живого на планете, и поэтому мы должны только ждать той музыки, тех нот, которые в нас запрограммированы и которые мы обязаны услышать и сыграть.
С видом на Кремль
Он был необычен во всем: в своих постановках, в манере одеваться, держаться, давать интервью и даже материться. Не был исключением и его дом.
- Я живу в квартире сына Сталина и ставил спектакль о Сталине, - рассказывал Роман Григорьевич. - Он назывался «Уроки мастера». Мы попытались в силу наших способностей показать, в чем его тайна и назначение на земле. Дьявольское, конечно.
- Случайно ли ваш выбор пал на квартиру сына Сталина?
- Это просто, понимаешь, такая глупость и ошибка!.. Я каждый раз жду, что квартира будет опечатана и меня выселят.
- Какая там атмосфера?
- А никакая! Какую создам - такая и есть. Сейчас могу нажать кнопку - и будет музыка. Какое это имеет значение? Каким духом ты населяешь свой дом, такой он и будет. От тебя же зависит. Хотя у меня с одной стороны Кремль, а с другой - Дума. Порой выйду на балкон - они едут. Когда еще Собчак ездил, он пипикал, и я выходил на балкон, мы здоровались...
«Горе от ума» по-мински
С Минском же у режиссера были связаны, по его признанию, только радостные воспоминания. А все потому, что 40 лет назад он поставил здесь «Горе от ума». И так красочно рассказывал об этом, словно проигрывал тот давнишний спектакль заново:
- В то время одним из секретарей ЦК - на всю жизнь запомнил фамилию! - был Антонович (на самом деле - завотделом культуры ЦК КПБ. - С. Ш.). А при нем был министр, постоянно кричавший о том, как меня обожает: «Гений! Гений!» Правда, вскоре начал кричать прямо противоположное. Вот тут-то я, признаюсь, был поражен, поскольку уж нельзя так сразу - он же едва не в один день поменял свою точку зрения! Но я тоже, понимаете ли, был хорош: только что погиб Машеров, а я все репетирую «Бал безумных», который начинался с похорон какого-то Максим Максимыча, на которых все поют и веселятся. И ведь что еще сделали сволочи-артисты - повернули портрет усопшего лицом к стене. Поэтому зал не мог понять, кто там изображен. И вот я приезжаю в Минск, а мне говорят: «Вам сегодня с первой сцены репетировать нельзя». Я спрашиваю: «Почему?» - «У нас сегодня кто-то умер». А я никогда не знаю, что в стране происходит! О том, что погиб Машеров, узнал, когда позвонил маме во Львов...
Так мы и мучились: репетировать нельзя, а у меня хор веселится в буфете и балет вытворяет что-то невероятное. Потом появляется Чацкер (так Виктюк произносил эту фамилию. - С.Ш.)- он шел через весь зрительный зал, и от него пахло не каким-нибудь «Шипром», а самым что ни на есть настоящим буржуазным парфюмом - я сам парфюмил артиста! А за Чацкером постоянно возили фанерный рояль. И вот когда он кричал, что дым Отечества ему сладок, в этот момент ему и подавали рояль. И куда он ни направлялся, туда «направлялся» и рояль.
Смешного было очень много. Я сейчас вспоминаю, как все это общество ездило на инвалидных колясках - у каждого на сцене была нарисована своя траектория. Колясок было, кажется, семнадцать, и все они ездили! И я, например, помню, что Фамусов ездил не один, а вместе с той чудной девочкой, что часы переводит. Она сидела у Фамусова на коленях и одновременно показывала некий акробатическо-сексуальный этюд - там такое было танго!.. Лишь главный дирижер не согласился со мной - он должен был выйти в одежде сумасшедшего, то есть во всем белом и со связанными руками, и будто парализованный должен был дирижировать одними только пальчиками...
Публика воспринимала все замечательно, поскольку все эти неконтролируемые ассоциации считывались моментально!
«Начинаем сначала»
Советская власть еще не однажды закрывала его спектакли. Но проходили годы, и те, кто запрещал Виктюка, звонил и говорил: «Моя дочка мечтает с вами встретиться, потому что пишет о вас». - «Кто-кто, а вы-то знаете обо мне лучше всего!» - иронизировал Роман Григорьевич. «Ой, это я не то знала!..» И он приглашал на свои спектакли тех, кто когда-то уничтожал его. Хотя был убежден, что в театр должны ходить люди, которые составляют в мире эмоциональное меньшинство. «Речь о людях, отдающих приоритет сердцу, любви, потребности и способности любить, - говорил мастер. - Если человек этим даром от природы, от Бога все-таки наделен и не отказался от него, то, конечно, наш театр ему не противопоказан».
...Роману Григорьевичу было 84. Он был убежден, что есть возраст земной, а есть космический, и важно знать, сколько тебе лет в этой структуре вечности. «И если некоторым моим великим подругам, - говорил, - таким, как Фрейндлих, Образцова, Наташа Макарова, Ада Роговцева - по 14 лет, то мне - 19. И я каждый раз все начинаю, как в 19 лет! Я перед каждым спектаклем говорю себе: «Я ничего не умею, ничего не знаю, начинаем сначала».