За последние 20 лет в России исчезли 20 тысяч деревень

В октябре 2020 г. пройдёт очередная Всероссийская перепись населения и наверняка принесёт результаты, которые демографы предрекают давно: деревни в понимании Пушкина, Шолохова или Абрамова больше нет. Что это значит? Во-первых, рождаемость будет неважной, поскольку семьи по 5–6 детей – это скорее про деревню, чем про город. Во-вторых, нехватка рабочих рук может ещё сильнее замедлить экономический рост, поскольку ослабление рубля и падение уровня жизни делают Россию всё менее привлекательным местом для мигрантов. А в своих деревнях уже давно нет трудовых резервов, способных насытить города свежей кровью. В-третьих, многое изменится в понимании загадочного термина «душа России»: ведь вся пропаганда, все духовные скрепы ковались в расчёте на людей с деревенским менталитетом, даже если они живут в городах (как правило, не очень давно). По-простому говоря, Россия без деревни – это новое государство, которым невозможно управлять по нынешним лекалам. Парадокс в том, что власть, стремящаяся вечно находиться у руля, развал деревни всячески поощряет.

«Святое Белогорье»

В сентябре 2020 г. президент Владимир Путин принял отставку главного долгожителя среди губернаторов – главы Белгородской области Евгения Савченко. Бывший коммунист с многолетним стажем, до перехода на работу в горком прошедший путь от агронома до директора элитно-семеноводческого совхоза, правил 6 сроков в течение 26 лет.

В идеологическом смысле Савченко даже опередил Кремль – стал столпом госкапитализма, который в кровавой борьбе выбил из области чужаков, победил на выборах Жириновского и «обнулил» устав области, запрещающий занимать губернаторский пост более двух сроков подряд. По этой логике сильный руководитель обладает правом выворачивать законы и громить оппозицию, если уверен в общественной пользе своей деятельности. По сути, Савченко сформулировал для Кремля обоснования для удержания власти и показал, как это делается технически.

Савченко прославился насаждением на Белгородчине «духовной безопасности». Формально это означает гарантии общечеловеческих свобод – то есть никто не будет навязывать вам свои взгляды, стереотипы и заблуждения. Но в Белгороде решили, что речь только о стереотипах зарубежного происхождения. А доморощенные прививать можно и нужно. Владельцы клубов, ресторанов и кафе получили предписания не допускать «выделения помещений для проведения концертов тяжёлой рок-музыки в стиле heavy metal». Школьники обязаны изучать основы православной культуры. Ради борьбы с сектами запрещена миссионерская деятельность без разрешения властей, а многие католики вынуждены ездить молиться на Украину. Учреждениям настоятельно рекомендовали не допускать проведения Хеллоуина и Дня св. Валентина, поскольку они не патриотичны.

Врагами духовности оказался пёстрый и широкий срез общества: байкеры, психотерапевты, футбольные фанаты, баптисты, йоги, металлисты, члены общества Рериха. Есть прецеденты, когда в качестве «пресечения сатанинской деятельности» в отделах полиции стригли длинноволосых парней. Заговорили даже о скорой церковной цензуре научных работ: мол, все труды по гуманитарным дисциплинам будут проходить «религиоведческую экспертизу».

Главным проводником «духовной безопасности» в области стал бывший милиционер, а ныне православный священник Андрей Хвыля-Олинтер. Крестившись в 47 лет, батюшка взялся ставить задачи школьным учителям, объяснять им разницу между добром и злом: «Мы граничим с Украиной, к нам оттуда лезут различные секты. К тому же у нас сложный духовный фон, в Белгородскую область веками ссылали магов и ведьм, в народе – сплошные суеверия. Многие сами не понимают, что духовно, а что нет. Надо активно разъяснять». Про буддизм отец Андрей разъясняет так: «Представьте себе, буддисты верят в реинкарнацию. А это что означает? Что мы с вами постоянно будем встречаться в колесе перерождений и надоедим друг другу вусмерть. Нам это надо?»

В 2019 г. широко обсуждались новые инициативы белгородских властей: для получения разрешения на аборт необходимо собрать подписи психолога и православного священника. Главам районов губернатор не раз говорил, что демографические показатели – главный критерий оценки их работы. Когда в Интернете появились сканы обходного листа с графой «представитель епархии», белгородские власти объяснили, что это всё якобы носит рекомендательный характер: те, кто сомневается в своём решении, могут поговорить со священником или светским специалистом. И он ставит отметку, что беседа проведена. Но мало кто поверил, что цена подписи в России может быть такой легковесной. В СМИ прозвучала история жительницы Старого Оскола Марии Бузаевой, которая к 25 годам уже имела троих детей. А вот четвёртого не захотела – доходы молодой семьи невысоки. Но местный протоиерей Евгений Колесников отказался подписать разрешение, а больница Старого Оскола – прерывать беременность.

При этом в Белгороде, как и по всей России, безногий инвалид обязан регулярно проходить медико-социальную экспертизу. Как будто есть вероятность, что нога сама вырастет спустя 20 лет. Человек, увольняющийся с работы для ухода за больным родственником, почему-то теряет трудовой стаж. Но ни в одном субъекте РФ не делалось так много для сохранения традиционной патриархальности: молочных коров здесь вдвое больше, чем в соседней Курской области, а храмов построили столько, что регион кличут «Святым Белогорьем». Тем более Белгород находится в Черноземье, и здесь проще кормить сельское население обильными урожаями. Однако усилия администрации Савченко помогли не везде и не всегда.

Белгородская область – один из немногих субъектов, где численность населения стабильна на протяжении 20 лет – порядка 1, 5 млн человек. Перепись 2010 г. показала, что 66% населения живёт в городах. А в 1970 г. таких было 35%. Активнее всего теряют население южные Вейделевский и Ровеньский районы, где лучшие сельскохозяйственные земли. А с обезлюдением деревень нигде не могут справиться. Один житель остался в селе Надеждовка, в котором до революции жило около 140 душ. Никого не осталось в Симоновке, Махотынке, Ключах. Что уж говорить о регионах, где земли неважные, работы нет, а губернатор повально закрывает сельские школы и больницы.

Деревня, аминь

Казалось бы, никакого секрета тут нет: государство считает, что люди в деревнях убыточны, поскольку ради них нужно содержать инфраструктуру и социалку, в то время как они толком не платят налогов и ничего не зарабатывают. А в городе нужно постоянно крутиться. За последние 20 лет в России исчезли 20 тыс. деревень – по три штуки каждый день. По данным Всероссийской переписи 2010 г., в России насчитывалось 153 125 сельских населённых пунктов, в которых жили 37, 6 млн человек. По сравнению с прошлой переписью 2002 г. деревень стало на 2, 2 тыс. меньше. В большинстве этих «точек на карте» доживают по две бабки, и перепись 2020 г. неминуемо увеличит деревенский мартиролог. На Северо-Западе, например, около 30 тыс. сельских поселений, из которых вовсе пустует каждое пятое, а целых 58% имеют не более 10 жителей.

Опыт показывает, что невозможно стимулировать человека оставаться жить в гиблом месте. Фанерой над Москвой пролетает программа переселения на Дальний Восток. Получаемый «переселенцами» «дальневосточный гектар» беззастенчиво перепродаётся, опустело до 70% посёлков вдоль БАМа. Что уж говорить об удалённых от транспортных артерий деревнях. За Дальний Восток Кремль волнуется, поздно заметив нависшую над регионом «китайскую угрозу». А по спасению деревень Нечерноземья даже видимости усилий не заметно.

Как рассказывали «АН», в конце 2011 г. внешне тихая глава Минэкономразвития Эльвира Набиуллина предложила свернуть «избыточную» программу поддержки малых и средних городов, а также посёлков городского типа. Дескать, это всё равно что пахать море. И если в ближайшие годы не высвободить из глубинки 15–20 млн человек, то это может стоить России целых 2–3% экономического роста. В ответ Союз малых городов заявил, что предложение Набиуллиной неприемлемо для любого нормального человека, но в целом деревню все уже мысленно давно похоронили.

Статистика по деревням могла бы стать ещё более страшной, если бы считали реально живущих жителей, а не прописанных. Часто бывает, что молодая семья давно уехала в город из-за отсутствия работы, оптимизации школ и больниц, но прописка у неё деревенская. По данным Росстата, в сельской местности всё ещё живут 37, 8 млн человек, а за 16 лет в города перебрались только 1, 4 млн – на деле всё очевидно иначе. Дачникам с 2013 г. разрешили прописываться в загородных домах, и они немного надули статистику по сельскому населению. Этим воспользовались, например, парни призывного возраста: сельский военкомат их почти наверняка никогда не найдёт, да и откосить в провинции дешевле, чем в Москве.

Свежие опросы показывают, что даже в удалённых малых городах после школы намерены остаться только 4% выпускников. Ведущий научный сотрудник Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС Юлия Флоринская говорит, что 10 лет назад их было в 3, 5 раза больше. А в деревнях не остаётся вообще никого. Не стало и распространённого по советскому кино типа «возвращенца», который обжёгся в городе, умерил амбиции и вернулся к петухам и пасторальным пейзажам. Сегодня возвращаются люди за 40 лет, чтобы жить тихо и уединённо. А деревне нужны пахари-общественники.

Более-менее жива деревня в радиусе 50–70 км от Новосибирска, Нижнего Новгорода, Пскова: в сельское хозяйство идут инвестиции, заметны и агрохолдинги, и бойкие фермеры. Те же дачники не дают окончательно умереть местным хозяйствам. Но если посмотреть на границу Тверской и Новгородской областей, то там деревни пустеют с удвоенной скоростью: народ разъезжается и в Москву, и в Питер, зоны влияния которых тут пересекаются.

Ещё недавно всё было куда лучше на юге страны, куда из депрессивных регионов устремился активный сельскохозяйственный бизнес, а вместе с ним – средства и трудоспособное население. Саратовская, Воронежская, тем более Ростовская область и Краснодарский край – там массовой гибели деревень не наблюдалось. Но в последнее время трудоёмкое животноводство вытесняется пшеницей или подсолнечником, которым нужно меньше рабочих рук. А современным агрохолдингам уже не нужны тысячи работников, что обслуживали раньше каждый колхоз. Они и мелких фермеров всячески прессуют, вынуждая сниматься с земли.

– Создаётся впечатление, что цель властей: обезлюдеть сельские территории, – говорит уральский фермер Василий Мельниченко. – Их интересует своеобразно понимаемая эффективность. У агрохолдинга, например, мясо выходит на 3 рубля дешевле, чем у скромного фермера. И налоги проще собирать. Но холдинги развиваются с огромных льготных кредитов, на которые можно было бы обеспечить работой тысячу сёл. Там мясо росло бы по биологическому циклу – за 180 дней выходила бы свинья. А у холдинга мясо по датской технологии растёт за 90 дней. Приезжаю в соседнее хозяйство: 9 тракторов, 3 комбайна – и один тракторист остался. И больше не будет. Никто их не учит, СПТУ закрыли. На Западе наши олигархи хвастаются, что в России себестоимость одной тонны калийных удобрений – 60 долларов. А нам-то по тысяче долларов продают! Мы где-то 15–20 млрд рублей переплачиваем за удобрения. Аналогично в три раза больше сельскохозяйственные производители платят за электроэнергию, чем в среднем промышленность России. Люди из сельской местности уезжают не сами по себе, а вследствие усилий властей. Мы – низшая каста, я так понимаю.

В 1917 г. 85% россиян были крестьянами, а к моменту распада СССР три четверти страны уже жило в городах. Нынче ежегодно из села уезжают порядка 200 тыс. человек, считают Татьяна Нефёдова из Института географии РАН и Никита Мкртчян из Института демографии ВШЭ. Чаще всего, правда, перебираются в города в своём субъекте.

По данным исследования Нефёдовой и Мкртчяна, от 7 до 20% трудоспособного населения сёл работают не на земле – это так называемые отходники, выезжающие на работу вахтовым методом. Их не нужно путать с шабашниками, которые как раз промышляют в округе мелким ремонтом. Отходники могут быть дальнобойщиками или нефтедобытчиками, но налоги они платят по месту работы, и родной деревне с них не слишком высокий приход. Даже сельхозорганизации поселений платят единый сельхозналог, от которого лишь треть достаётся местному бюджету. При этом сельское население платит в дорожный фонд около 200 млрд рублей, а на дорожное сельское строительство выделяют всего 7 миллиардов. Хотя 30 тыс. деревень не имеют дорог с твёрдым покрытием.

Мысленно с нами

Урбанизация наступает в любой стране – это неизбежный эволюционный процесс. Но Россия – одна из немногих, где у властей нет стратегического видения последствий исчезновения людей из сельской местности. И это странно. Франция или Бельгия как раз могли бы смириться с миграцией населения в города – при их небольшой территории. Но они всячески поддерживают своих фермеров, а у сельских образований – широкие полномочия. Россия, занимающая одну седьмую часть суши, просто не сможет существовать как государство, если между Балтийским и Охотским морями останется лишь три десятка мегаполисов с пригородами.

Социолог из РАНХиГС Дмитрий Рогозин говорит, что стратегией перехода из деревенского состояния в городское озабочены, например, в Поднебесной: «Китайцы свою озабоченность сформулировали максимально точно: приход города в деревню разрушает обоих, создавая «промежуточные» формы жизни, которые гораздо уязвимее просто «городской» или просто «деревенской» жизни. Однако этот приход необратим, и нужно понять, как с ним справляться. Поэтому те же китайцы объявили у себя долгосрочную программу «ревитализации» сёл».

Русская деревня, какой она представлена в классической литературе, была крестьянской общиной, где люди занимались сельским хозяйством, а зимой иногда уходили на заработки. Нынешняя деревня в России может вообще не иметь никакого отношения к аграрному сектору. Если рядом с ней вдруг пустили трассу или трубопровод, народ не просто идёт в услужение на заправки: он устраивает врезки в трубы, мутит дела с ГИБДД, ищет вахтовые заработки и всячески копирует городской образ жизни, даже если туалет у него остался на улице. Возникает ощущение, что жизнь здесь – временная и вкладываться в место проживания не стоит.

Рогозин рассказывает, как его с коллегами пригласили на праздник в уральском селе: «Приходим: стоит убранный стол, а в центре главное блюдо – пельмени из магазина, московской марки. Под лавкой при этом виднелись закатанные банки деревенских разносолов, мы уточнили: а почему их не поставили на стол? Хозяйка удивилась, пояснив, что гостей абы чем не кормят, гостям лучшее дают… Это интересный слом. Деревня сейчас переживает то, что, может быть, переживала городская Россия в 90-х, когда к нам хлынули разнообразные «ножки Буша».

Своеобразная точка невозврата: в российской деревне перестают заводить для себя любую скотину, кроме кур. В глубинку пришли крупные торговые сети, народ ахнул от разнообразия, но ещё не осознал проблемы с качеством. Люди покупают грудинку в вакуумной упаковке, но исчез спрос на парную свинину, которой всегда торговали в деревнях полуподпольно. Деревенские бабки пьют молоко длительного хранения вместо свежего, потому что оно дольше хранится и «для пищеварения лучше».

Предприимчивость в глубинке часто тоже ущербная: «Мотивация труда у многих – не предпринимательская, а чисто потребительская. Они зарабатывают деньги, чтобы купить на Новый год хороших конфет, к весне – новую стиральную машину, а по осени отправить ребёнка учиться в город. Любые мысли о расширении своего производства, вложении в хозяйство стандартный деревенский труженик блокирует: а зачем? Это риск, становишься виден, свои не поймут, придут проверки – кому это надо? Слышишь ответ: «Нам хватает». Мы не обнаружили ни одной группы деревенских жителей, которые бы воспринимали село как место, где можно развиваться и чего-то достичь».

Оптимисты говорят, что это всё пройдёт. В 1990-е все проклинали ларьки, казино, бандитов, бабушек, продающих банку варенья у подъезда. Но в итоге из этого сора выросли вполне цивилизованные предприниматели. Дескать, и деревня может переродиться удачно: окончательно уйдёт общинное сознание, на месте крестьянских изб возникнут крепкие фермерские коттеджи. А какой смысл государству инвестировать в сохранение хороводов и крестных ходов? В Европе тоже когда-то жили общинами, а потом переросли этот уровень.

Город смешается с деревней. Москва уже переливается через края. К тому же появилось множество профессий, представителям которых не требуется каждый день мотаться в офис в той же Москве. Уже сегодня мы наблюдаем тенденцию, при которой москвичи активно переселяются в Тулу и Рязань, где жильё в 2–3 раза дешевле, лучше экология, а добраться до столицы можно за 2–3 часа. По мере строительства современных дорог и развития Интернета тенденция к удалёнке будет нарастать. И на месте заброшенных деревень Нечерноземья возникнет современная новая Россия.

Но опасность в том, что при нынешнем курсе власти у людей вряд ли появятся новые стимулы развиваться, размножаться, брать на себя инициативу. А без свежей крови из провинции и конкуренция в городах начнёт давать сбои. И может не оказаться сил и средств строить и содержать те самые дороги, без которых никакого переселения в глубинку не состоится. Так же как Интернет не заменит школ и больниц, которые власти сознательно пускают под нож. Во всём этом действительно нет никакой стратегии на будущее. Разве что на самое ближайшее: остатки провинциальной молодёжи охотно идут служить охранниками, солдатами и полицейскими.

Старикам здесь не место

Оптимизация сельской медицины привела к тому, что уже в двух третях (!) населённых пунктов России нет доступа к любым видам медицинской помощи.

КАК сказано в работе Высшей школы экономики, медицинская реформа по укрупнению больниц и распространению в сельской местности пунктов первичной помощи, на которые расходуется 3–5 млрд руб. в год, пока не дала ожидаемого эффекта. С 1990-х годов в пять раз сократилось число больниц, с 2010 г. чуть ли не вдвое выросло число пунктов первичной помощи – до 5 тыс., кое-где заработали мобильные амбулатории. Но самолечению корой дуба часто нет альтернативы: по данным Счётной палаты РФ, к 2016 г. из 130 тыс. сельских населённых пунктов только в 45 тыс. оказывали ту или иную медпомощь. А ведь в деревнях живут в основном старики.

Согласно исследованию ВШЭ, 89% сельчан, попавших на стационарное лечение, сами оплачивают требуемые для него лекарства, шприцы и перевязочные материалы. Услуги платной медицины потянули всего 0, 9% сельских жителей, зато к самолечению прибегали 68, 4%. От болей в пояснице – горячие камни, лечение крапивницы – крапивой, заговорённая земля – от зубной боли. Новым в этой истории является попытка Минздрава ухватиться за термин «ответственное самолечение», введённый Всемирной организацией здравоохранения в 1983 году. Системный итог самолечения в том, что болезнь часто не диагностируется врачом в начальной стадии. По данным ВОЗ, в общей смертности в России доля предотвратимых смертей – 30–40%. Отсюда и невысокая продолжительность жизни, которую постоянно призывают повышать.