Почти что улететь на Луну

Живущий в Германии поэт Владимир Циникер – о своём видении литературы русской эмиграции.

– Владимир, сегодня псевдонимом уже никого не удивишь. Но каждый псевдоним имеет своё происхождение, свою личную для автора историю. Откуда ваш – Циникер?

– Несложно догадаться, что слово «Zyniker» с немецкого языка переводится как «циник».

         Мой псевдоним берёт начало от понимания циника как человека, говорящего вслух то, о чём другие только думают. Согласитесь, не самое лишнее качество в литературе.

         В мире литературных героев к циникам можно отнести и Онегина, и Печорина, и Базарова. Если вы читали иронические детективы Рекса Стаута, вам знаком тамошний постоянный герой – очень милый циник Арчи Гудвин. Циничен и в то же время симпатичен Джек Берден во «Всей королевской рати» у Уоррена. Набоковский Гумберт Гумберт, большой циник, вызывает много меньше симпатии, но, как и другие названные герои, является личностью незаурядной, стоящей над толпой. Циник может вызывать симпатию или неприятие, может привлекать или отталкивать, но при этом определённо не может быть глупым. Глупый циник – это пошляк, это уже совсем другое качество.

         Наконец, мне нравится высказывание Оскара Уайльда о том, что циник – это тот, кто знает всему цену и ничего не ценит. Хотелось бы знать всему цену, хотя бы в той степени, в какой эта цель достижима.

 

– В моём представлении вы, безусловно, являетесь продолжателем классической традиции русской литературы. А сами вы как бы определили свой художественный метод?

 

– Какой может быть метод у циника? Называть вещи своими именами.

         Моё поколение воспитано на кодексе чести Хемингуэя, написавшего как-то, что честность – это как невинность женщины, которую, утратив, нельзя обрести вновь. Стремление избегать фальши я и позаимствовал у кумира своей юности. Один из её, фальши, источников – громкие слова, пафос. Свой метод я определил для себя как «приземление темы», подразумевая под этим стремление говорить о сложных или возвышенных вещах простыми словами, избегая пафоса, громких фраз. В этом смысле мне близка эстетика Владимира Высоцкого, умевшего путём простоты изложения сделать свои стихи и песни доступными и для пэтэушника, и для академика. С другой стороны, по наблюдению Дмитрия Быкова, типичный герой Высоцкого – это сильный человек в слабой позиции. Мне же интереснее противоположный герой: человек простой, возможно слабый, следующий принципу «делай что должно – и будь что будет». Макар Девушкин мне симпатичнее Родиона Раскольникова, а Юрий Живаго понятнее Павла Антипова.

 

– Кто из предшественников оказал на ваше творческое становление и формирование мироощущения наиболее существенное влияние? И кого из классиков чаще всего перечитываете?

 

– Слово «предшественник» в этом случае не вполне подходит. Оно предполагает, что меня, последователя, с ними, предшественниками, можно в один ряд поставить, через запятую перечислить: Блок, Тютчев, Циникер... Упаси меня Бог от такой завышенной самооценки.

         Что касается творческого становления и формирования мироощущения, то эти процессы проходят через всю жизнь; надеюсь, для меня они и сейчас продолжаются.

         Возможно, это кощунственно прозвучит, но в школе я не любил Пушкина. Наверное, потому, что в школе Пушкина было очень много. И при каждом случае повторялось, что это величайший гений русской культуры. Только много позже, когда сам начал писать, довелось осознать его гениальность как поэта и незаурядность как человека.

         Уже после школы сильный толчок интересу к поэзии дало знакомство с авторами Серебряного века и первой половины ХХ века. Сформировалось к ним моё личное, индивидуальное отношение. Мандельштам мне ближе Пастернака, Цветаева ближе Ахматовой. Очень люблю Давида Самойлова, но это уже поэт послевоенной поры. Из поэтов-шестидесятников наиболее сильным было влияние Роберта Рождественского. Эти и другие поэты задают ту планку в философской и гражданской лирике, на которую пытаюсь ориентироваться в том, что выходит из-под моей клавиатуры.

         Это о серьёзных жанрах, занимающих сейчас в том, что пишу, основное место. Начинал же я свой путь в поэзии со стихотворных пародий. Иными словами, начал с освоения того, как не надо писать стихи. Тогда будоражила слава знаменитого пародиста 80-х годов Александра Иванова, сделавшего литературную пародию предметом любви миллионов. Свои пародии я оценивал по критерию «могло ли такое выйти из-под пера Иванова?». Увы, чаще ответ бывал отрицательным.

         Позже, увлёкшись иронической поэзией, взял за образец стихи Игоря Иртеньева, оставшегося для меня и сегодня в этом жанре недосягаемым идеалом.

 

– Вы уже довольно давно живёте в Германии. Расскажите об этом: почему уехали, как сложилась там ваша жизнь? Что было труднее всего на новом месте?

 

– Я уехал в 1993 году. Тогда уезжали не в Америку, Израиль или Германию – уезжали из России.

         Причин тому было много. Это было время тектонических сдвигов в стране, в обществе. Для меня период конца 80-х – начала 90-х годов – романтическое время множества надежд, множества иллюзий. При этом на волне прекрасных идей о преобразовании, коренном изменении жизни всплыла пена новых хозяев жизни, по большей части довольно несимпатичных. Мне, работнику Академии наук, до того казалось, что живу я для науки, для открытий, которые перевернут представления о мире. Но приоритеты в это время сместились. Оказалось, что жить следует, чтобы добывать деньги. Это не оговорка, именно добывать, а не зарабатывать. Мне не нравились методы, которыми в те годы эта задача решалась. Я и моя тогдашняя семья решили, что если уж зарабатывать деньги, то делать это следует по устоявшимся цивилизованным правилам западного мира.

Другая причина связана с самой возможностью отъезда. Тем, кому сегодня меньше 40 лет, мало скажут слова «отказник», «невыездной», «невозвращенец». Они принадлежат терминологии, сформировавшейся во времена железного занавеса, когда возможность уехать из страны была ненамного реальнее возможности улететь на Луну. В перестроечное время эта дверца приоткрылась и к рассуждениям о том, уезжать или нет, присоединялись и такие соображения: десятилетиями уехать было нельзя, сейчас можно, а как будет дальше – неизвестно, надо использовать шанс.

         Имелись и причины бытового характера и многие другие – все они в разной степени повлияли на принятие решения об отъезде.

         Какие трудности встречают эмигранта по прибытии – тема отдельного большого разговора. Здесь отмечу только, что этих трудностей оказалось много больше, чем казалось до отъезда. Представьте, что вы из Москвы переезжаете в город, где вы никого не знаете и где вас никто не ждёт. Скажем, в Новосибирск. Представили? Много вас там трудностей ожидает? А теперь добавьте к этому незнакомый язык, непонятный менталитет, разницу в повседневном укладе жизни.

         Особенно сложным было первое время жизни в Германии, первые два-три года. Основная проблема, по крайней мере для меня, заключалась в том, что средний немец – это не кто-то похожий на жителя Москвы, только говорящий на другом языке, это обладатель другого менталитета, он думает по-другому, у него иные представления о том, что хорошо и что плохо, что правильно и что неправильно. Нормальная жизнь здесь возможна только в том случае, если ты перестроишь свою голову на тутошний манер. Разумеется, в том случае, если собираешься стать частью этого общества, а не просто приехал получше поесть.

         Припоминаю, что в первые месяцы после приезда много сил было потрачено на подстраивание к немецким представлениям о вежливости, о повседневном поведении на улице, в магазине, в подъезде дома. Не считал и не считаю себя очень уж невоспитанным, но в другой стране, как оказалось, правила поведения отличаются от тех, к которым привык на родине. Это только один из примеров проблем, возникших по приезде, не самый важный.

         Однако, повторюсь, адаптация в стране, интеграция в новое общество – это тема отдельного большого разговора.

 

– Если говорить о разнице менталитетов русского и немца, сразу же вспоминается противопоставление Обломов – Штольц. Так ли это на самом деле? И как уживаются русская мечтательность и немецкий прагматизм в современном мире?

 

– О разнице в менталитетах я уже отчасти говорил, отвечая на предыдущий вопрос. Между тем под разницей менталитетов часто подразумевается разница в стереотипах характера. Загадочная русская душа с присущей ей возвышенностью и иррациональностью – с одной стороны, и порядок, пунктуальность и казарменная исполнительность немца – с другой. Конечно же, это очень схематичный подход, имеющий мало общего с действительностью. «Что русскому хорошо, то немцу смерть» – звучит эффектно, но подтверждающие такое правило примеры подобрать сложно. Высказывание «Француз работает, чтобы жить, а немец живёт, чтобы работать» осталось справедливым разве что для времён стопятидесятилетней давности. Думаю, что и «загадочная русская душа» присуща сегодня не столько реальному человеку, сколько герою лубочного кино. За время жизни в Германии ни разу не видел тут у кого-либо монокля в глазу, а единственный известный мне обладатель кайзеровских усов с загнутыми кверху острыми концами живёт в Москве, на Миусской площади.

         Конечно же, разница в национальном характере существует, и в случае сравнения русского менталитета с немецким она, видимо, ощутимее, чем при сравнении русского с итальянцем, американцем или французом. Возможно, со временем в результате глобализации эти различия будут менее заметны.

 

– Русскоязычная литература в Германии. Это явление наиболее известно начиная с эмиграции первой волны. Что это за феномен сегодня? Есть ли какие-то особенности литературной жизни нынешней русской эмиграции?

 

– Думаю, с появлением интернета различия в русскоязычной литературе эмигрантской и российской постепенно стираются. В советские времена в эмигрантской литературе были сильны диссидентские, социально-критические мотивы, сегодня они сохранились, но в меньшей степени. Видимо, их наличие и составляет всё ещё главную особенность эмигрантской литературы. Кроме того, в России значительно больше мастеров литературы, профессиональных литераторов. Конечно, русскоязычные авторы в Германии, как и в других странах эмиграции, ориентируются на литературный процесс в России. 

         К числу проблем собственно эмигрантской литературы я бы отнёс отсутствие профессиональной критики, что является одной из причин распространения графоманства. Но это известный изъян литературного процесса за границей, об этом писал ещё Сергей Довлатов.

 

– Насколько мне известно, наиболее активный литпроцесс сформировался вокруг Франкфурта, где живёт большинство русскоязычных авторов. Есть ли отличительные черты именно франкфуртского направления, если так можно выразиться?

 

– Литературный процесс в наших местах, вокруг Франкфурта и Майнца, в самом деле довольно интенсивен. Но при этом я недостаточно знаю, как обстоит с ним дело в других местах. Есть какие-то связи с литераторами Штутгарта и Мюнхена, а об этой стороне жизни, скажем, Берлина и Потсдама, где обитает самая крупная в Германии русскоязычная община, мне ничего не известно.

         Здесь сделаем небольшое отступление. В далёком советском прошлом я проработал короткое время в Москве, на закрытом предприятии, «почтовом ящике». Рядом с первым отделом (для непосвящённых – отделом секретных документов) там висели стенды с обличением всевозможных шпионских ведомств и антисоветских центров и призывами не терять бдительность. В числе прочих на стендах имелись фотографии обложек книжной продукции, выпускаемой в антисоветском логове, издательстве «Посев». В издательстве печатался «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, работал не ужившийся с советской властью поэт и бард Александр Галич, с издательством сотрудничал образованный ещё белыми эмигрантами Народно-трудовой союз.

         Как оказалось, антисоветское издательство «Посев» располагалось во Франкфурте, в районе Зоссенхайм. После перестройки издательство обрело элементы респектабельности и перебралось в Москву, а в его здании, где раньше стояли печатные машины, сейчас организован русский клуб. Здесь периодически проводятся встречи поэтов, бардов, выставки художников из Франкфурта, иногда приглашаются гости из других городов, из России. Во время проведения Франкфуртской книжной выставки пытаемся организовать встречи с прибывшими на выставку русскими писателями, иногда это удаётся.

         Порой литературная жизнь принимала здесь и непривычные формы. Так, восемь или девять лет назад я устроил встречу с литераторами у себя дома, попытавшись вспомнить ушедшие в прошлое традиции литературных салонов. Идея понравилась, потом прошла ещё одна встреча, потом ещё, и в итоге «встречи у Циникера» стали регулярными, продолжающимися до сих пор. По крайней мере – до начала пандемии. Здесь собирается более узкий круг литераторов, чем в «Посеве»; читается последнее из написанного. А в самых удачных случаях – ещё и критически разбирается прочитанное.

         Недавно на основе уже существовавших местных литературных объединений возникло литературное объединение «Невод», собирающее на свои встречи довольно большую аудиторию, значительную часть которой составляют молодые люди, что особенно ценно.

         Из этих периодических встреч в разных местах и в разных форматах образовался неформальный Франкфуртский клуб, объединяющий культурную жизнь русскоязычной общины вокруг Франкфурта.

 

– Понятно, что в Россию из любой страны сейчас можно приехать когда захочется (имею в виду допандемийное время). Но всё же не могу не спросить: испытываете ли приступы эмигрантской тоски, не хочется ли насовсем вернуться на Родину? Ощущается ли нехватка отечественного импульса для творчества? Или интернетная открытость и своего рода доступность мира сглаживает эти противоречия?

 

– Стремление вернуться к местам, где прошла твоя жизнь, – естественное желание любого человека вне зависимости от того, разделяют его с этими местами государственные границы или нет. Сам я стараюсь бывать в Москве не реже раза в год, чтобы проведать друзей, посмотреть изменения в городе, в людях, накупить книжных новинок. Наконец, в окрестностях Москвы существуют могилы, которые я должен посетить.

         Что же касается возвращения на родину насовсем, то для этого во мне, видимо, уже слишком прочно засело ядро немецкого менталитета. Такое возвращение означало бы для меня вторую эмиграцию. Две эмиграции для одной жизни – это многовато...

«ЛГ»-ДОСЬЕ 

Владимир Циникер (Владимир Блюм) родился в 1952 году в Подольске. Печатался во многих периодических изданиях. Автор книги стихотворений «Без пафоса». Стихотворения Циникера вошли в альманах «Русская мысль» (2020). С 1993 года живёт в Германии.