Александр Мелихов о Максимилиане Волошине

Волошинская тяга к парадоксам раздражала даже любивших его лю-дей. «Все он играет теориями, увлекается бездушными французами и — словами, словами, словами…», — с горечью писала о нем возвышенная Маргарита Сабашникова после распада их брака. Но вот накатили ужа-сающие испытания — и этот «мотылек», переводя злободневность в высо-кие, «вечные» образы (Каин, Голгофа, Апокалипсис…), начал создавать такие стихотворения и поэмы, которые на ура перепечатывались политиче-скими газетами и расходились в списках в количестве совершенно невоз-можном для произведений «чистого искусства». Голодным, запуганным, униженным людям оказалось необходимым высокое истолкование их страданий, включенность их в ту грандиозную драму, в которую мировая культура сумела превратить историю человечества — не позволяя видеть в ней постыдную грызню из-за лишнего куска. Но наибольшую мощь преображения низкого в высокое Волошин выказал не в годы крови, голода и огня, коим изначально присуща гранди-озность, а в годы мира под властью наливающихся силой Шариковых и Швондеров. То простые чабаны шантажировали «барина», угрожая проле-тарским судом за то, что его добродушная, как теленок, псина разом за-грызла целых двенадцать овечек — и классовый суд оштрафовал нищего поэта на девяносто рублей (стоимость примерно семи овец). То Швондер за Швондером пытались реквизировать его дом — бесплатный санаторий для деятелей культуры, — то снимали Волошина с хлебного пайка, хотя, благодаря влиятельным поклонникам, он был приравнен к «индустриаль-ным рабочим»… Чуть ли не впервые в жизни всеприемлющий «Макс» из-ведал, что такое унижение: «Очень часто приходится в себе ощущать пси-хологию угнетенных классов, чувство бунта и протеста, основанное на обиде», — записывает он в дневник. И все же, когда в гениальном «Доме поэта» Волошин подводит по-этический итог, туда не проникает ни одна из бесчисленных коммунальных склок — в стихах царит величие и уединение: «Я сам избрал пустынный сей затвор\ Землею добровольного изгнанья, \Чтоб в годы лжи, падений и разрух \В уединеньи выплавить свой дух \И выстрадать великое познанье». Впрочем, с уединеньем каким-то образом соседствует и многолюдье, но и оно обретает величавость: «Всей грудью к морю прямо на восток \Обращена, как церковь, мастерская, \И снова человеческий поток \Сквозь дверь ее течет, не иссякая». Он и доныне не иссякает.